Emma Orczy

The Triumph of the Scarlet Pimpernel

Прошло около пяти лет.

Около пяти лет с того момента, как закопченные угрюмые руины Бастилии ознаменовали свершившуюся волю народа, положив начало той дивной эре свободы и братства, которая шаг за шагом, через свержение короля и бесчисленные жертвы, привела к тирании более безжалостной и жестокой, чем та, о какой, быть может, всего лишь мечтали самые властные из диктаторов Древнего Рима.

В этот апрельский день 1794 года, второго года нового календаря Республики, в тюрьмах Парижа томилось восемь тысяч мужчин, женщин, а также детей. За последние три месяца под ударами гильотины скатилось четыре тысячи голов. Лучшие люди Франции: представители дворянства, духовенства, члены последнего парламента, яркие звезды науки и искусства, поэты и мыслители – вся наиболее активная часть населения была арестована, выставлена на позорное судилище и уничтожена. Казнили не по одному, а целыми семьями, кланами, со всеми родными и приближенными. Одних – за то, что имели несчастье родиться богатыми, других – за благородство крови, третьих – за веру, прочих – просто за свободу мысли. Казнили за преданность, за измену, за то, что говорили, за то, что молчали.

А народ, несмотря ни на что продолжавший верить в пришествие золотого века, требовал все новых и новых жертв, не задумываясь о том – роялисты они или же санкюлоты.

Оргией правил некто, обладавший неограниченной властью, которой боялась вся окружавшая его стая взбесившихся волков. Пали жирондисты и «бешеные». Идол толпы Эбер и Дантон, ее герой и глашатай, были гильотинированы. Но этот некто все еще продолжал оставаться спокойным в водовороте событий: воля его была все так же непреклонна, быт – все таким же нищенским, особенно по сравнению с ненасытными соратниками. Некоторые едва ли не боготворили его, остальные – боялись. Он возвышался словно сфинкс, этот невозмутимый и роковой предводитель – Максимилиан Робеспьер.

Он был на вершине власти и популярности. Два могущественных комитета – общественного спасения и общественной безопасности – шли навстречу любому его желанию. Якобинские клубы обожали его. Конвент рабски подчинялся.

Робеспьер был действительным и полновластным хозяином страны. Человек, осмелившийся послать на эшафот коллегу, соперничавшего с ним в достижении славы, был теперь вовсе недоступен. Воспользовавшись для этого властью, он приоткрыл тем самым свою душу, в которой таились всепоглощающая жадность и бесчеловечная жестокость. Его отрешенность и неподкупность поблекли, уступив дорогу амбициям, однако никто не осмеливался упрекнуть его, – амбиции являются одним из тех немногих грехов, на которые люди обычно смотрят сквозь пальцы – так что, отпраздновав победу над опасным соперником, Робеспьер начал уверенно управлять безмолвно подчинившимися ему клубами, комитетами и конвентом. Но амбиции тирана должны возрастать, иначе он будет свергнут своими безмолвными рабами.

Слабые сердцем и подобострастные, они с глубоко затаившейся злобой смотрели на пустующее место Дантона, но никто не осмеливался занять его. Они боялись даже шептаться, опасаясь быть обвиненными в заговоре, и безропотно подписывались под каждым декретом, соглашались с каждым предложением диктатора, державшего в своей тонкой белой руке их жизни, ибо достаточно было одного его слова, даже жеста, чтобы послать на гильотину любого, кто хотя бы чем-то не угодил ему.

Двадцать шестого апреля 1794 года, или седьмого флореаля второго года Республики, согласно вновь утвержденному календарю, в маленькой, тщательно занавешенной комнате встретились три женщины и мужчина. Комната эта находилась на последнем этаже дома по рю де ла Планшет, в самом отдаленном и унылом квартале Парижа. Мужчина сидел на стуле, помещавшемся на невысоком подиуме. Он был изящно и безукоризненно одет в темный сюртук и желтоватые бриджи. Рубашка его была идеально белоснежной, а на ногах красовались такие же белоснежные чулки и туфли с пряжками. Его собственные волосы скрывались под париком мышиного цвета. Незнакомец сидел совершенно спокойно, положив ногу на ногу и сцепив на коленях тонкие костлявые руки.

Сразу за подиумом прямо через всю комнату висела тяжелая портьера, рядом с которой в другом углу на корточках сидели две юные девушки в серых одеждах. Их руки безвольно лежали на коленях. Третья женщина со скрещенными на груди руками стояла посередине комнаты и смотрела в потолок. Ее редкие, растрепавшиеся седые волосы частично прикрывала большая свободно лежавшая вуаль неопределенного цвета. Ее одежда, весьма смутно напоминавшая платье, тяжелыми и бесформенными складками свисала с худых плеч. Перед ней находился столик с большим хрустальным глобусом на подставке из черного дерева, изысканно гравированной и инкрустированной жемчугом. Рядом с глобусом лежала какая-то металлическая коробочка.

Непосредственно над головой этой немолодой уже женщины висела накрытая куском малинового шелка, наподобие абажура, масляная лампа, от которой разливался слабый и причудливый свет. Занавеси на окнах и дверях были такими тяжелыми и плотными, что не только перекрывали доступ свету, но, казалось, не пропускали даже воздуха.

Старуха уныло и монотонно говорила, уставившись в потолок:

– Гражданин Робеспьер, избранник самого Бога, почтил своим присутствием ничтожнейшего из слуг своих… Каковы сегодня его желания?

– Тень Дантона преследует меня, – едва ли не в тон ей откликнулся гражданин Робеспьер. – Не поможете ли вы ему наконец успокоиться?

Женщина простерла руки к потолку.

– Кровь! – диким голосом кадавра возопила она. – Кровь вокруг тебя и на твоих ногах! Я вижу, как ты ступаешь по морю крови, но одежды твои остаются непорочно чистыми, а ноги твои все так же белоснежны, как лилии. Вперед! – завопила она замогильным голосом. – Вперед, духи зла! Вперед, привидения и вампиры! Да не дано вам будет посметь своим зловонным дыханием потревожить спокойствие нашей Рассветной Звезды!

Девушки также воздели к потолку руки и эхом повторяли ее восклицания.

Из дальнего угла комнаты появилась маленькая фигурка. Это был одетый в белое с головы до ног негритенок. В полумраке были видны лишь его одеяния и белки глаз. Он принес объемный гравированный медный кубок и поставил его на стол рядом с глобусом и коробочкой. Сивилла открыла коробочку, достала оттуда щепотку какой-то коричневатой пудры и тихо произнесла:

– Из самого сердца Франции возносится ладан веры, надежды, любви!

После этих слов щепотка пудры была брошена в кубок.

– Да станет известно нам – кто есть истинный господин Франции!

Сноп голубоватого пламени вырвался из глубин принесенного кубка, осветив на мгновение тощую фигуру колдуньи, оскалившееся лицо негритенка, и растаял призраком во вновь навалившейся темноте. По комнате разнесся сладковатый запах. После этой вспышки малиновая темнота вокруг стала выглядеть еще таинственнее, чем прежде.

Затем старая шарлатанка вновь повторила свои заклинания. Опять взяв щепотку коричневатой пудры и бросив ее в сосуд, она произнесла все тем же глухим голосом:

– Из самого сердца любящих и боготворящих тебя воскуряется ладан похвал Избраннику!

Теперь полыхнуло нежное белое пламя, осветив все ярким и неземным светом. И в третий раз произнесла колдунья мистические слова:

– Из сердца всей нации подымается ладан радости и торжества по поводу твоего триумфа!

В третий раз из кубка вырвалось яркое красное пламя, после чего комната вновь погрузилась в малиновую полутьму. Старая ведьма склонилась над сосудом, и в этом кровавом воздухе длинный крючковатый нос, отбросив уродливую тень, превратил ее лицо в чудовищную маску.

– Красный! Красный! – возопила она и, подняв перед собой хрустальный глобус, стала пристально в него вглядываться.

– Все красный и красный, – продолжала она бормотать. – Трижды я вызывала имя нашего избранника… И трижды духи закрывались кроваво-красным… Красным… Всегда красным… Не только кровь… Но опасность… Опасность смерти через нечто красное…

– Хватит загадок, матушка, – нетерпеливо воскликнул Робеспьер и быстро спустился с подиума. Он приблизился к старой некромантке и, взяв ее за руку, стал пристально вглядываться вместе с ней в хрустальный глобус, пытаясь хотя бы что-нибудь разглядеть.

– Что вы там видите? – грубо спросил он в конце концов.

Но она оттолкнула его, продолжая все так же напряженно вглядываться в свой глобус.

– Красный, – прошептала старуха. – Нет, алый. Ах, да, алый! Теперь он начинает принимать форму… Алый… Он затмевает избранника… Форма все более и более проясняется… Избранник все более и более растворяется…

Вдруг колдунья издала пронзительный визг.

– Берегитесь!.. Берегитесь!.. Этот алый принимает форму цветка… Пять лепестков… Я совершенно отчетливо вижу пять лепестков… А Избранника больше совсем не вижу…

– Проклятье! – отозвался посетитель. – Это еще что за глупости?

– Нет, это не глупости, – уныло ответила старая шарлатанка. – Ты решил посоветоваться с оракулом. О ты, зовущийся Избранником французского народа! И оракул ответил тебе. Берегись алого цветка! Алый цвет несет для тебя опасность, а возможно, и смерть!

Робеспьер попытался рассмеяться.

– Кто-то сильно задурил тебе голову, матушка, этими сказками про англичанина, назвавшегося именем алого цветка, Сапожком Принцессы…

– Он твой смертельный враг, о посланец всевышнего, – прервала его старая богохульница. – В далекой туманной Англии он дал клятву, что погубит тебя. Берегись…

– О, если это единственная опасность, которая мне грозит, – начал Робеспьер, пытаясь казаться беззаботным.

– Единственная и величайшая, – настойчиво подхватила ведьма. – Не презирай ее лишь за то, что она кажется тебе такой незначительной и далекой.

– Я не презираю ее, но не собираюсь и уважать. Комар неприятен, но укус его не смертелен.

Женщина в ответ на это поднесла к груди стеклянный глобус и зашептала:

– Я вижу алый цветок совершенно отчетливо… Маленький алый цветок… Я вижу великий свет, словно нимб, вокруг головы избранника. Он невероятно ярок, а над Алым Цветком сгущаются мрачные стигийские тени.

– Спроси своих духов, – не выдержал Робеспьер, – как бы мне получше расправиться с этим врагом.

– Я вижу нечто… – все так же монотонно продолжала ведьма, вглядываясь в свою хрустальную игрушку. – Нечто белое, розовое, горячее… Это женщина?..

– Женщина?!

– Она высока и прекрасна… Она чужеземка… Да, это женщина. Она стоит между светом и этим кровавым цветком. Она берет цветок в руки… Любуется им… Подносит к губам… Ах! – и старая Сивилла издала громкий победный вопль. – Она бросает его, изуродованным и окровавленным, в яркий испепеляющий свет… Теперь он лежит, растоптанный и увядший, а свет сияет все ярче и ярче, и ничто более не в силах затмить его первоначальной славы…

– Но женщина? Что за женщина? Как ее имя? – не смог удержаться Робеспьер.

– Духи не говорят имен, – ответствовала колдунья. – Любая женщина счастлива стать служанкой избранника Франции! Духи говорят, – добавила она тихо, – что спасение придет к тебе через руки женщины.

– А мой враг? – продолжал настаивать тот. – Кто же из нас двоих теперь в смертельной опасности? Он или я? Теперь, когда я знаю это?

Однако Екатерина Тео продолжала оставаться совершенно неподвижной, будто не слыша настойчивых требований избранника.

Она взяла еще одну щепотку пудры из коробки и бросила ее в свой колдовской сосуд. Легкий аромат разнесся по комнате, а стенки кубка засверкали золотом. Дым спиралью поднялся к потолку.

Диктатор почувствовал странное возбуждение, пронзившее все его тело, и с глубоким вздохом погрузился в величественнейшую грезу. Он восседал на облаке. Трон его был из золота. В его руке был огненный скипетр, а у ног, изуродованный и растоптанный, валялся алый цветок. Но вдруг он услышал голос прорицательницы.

– Такими же сокрушенными будут лежать у твоих ног и все те, кто осмелится отрицать твое владычество!

После этого раздался совершенно неожиданный звук, который заставил диктатора вновь спуститься на землю. Горло его пересохло.

Звук же сам по себе был совершенно обыкновенный – нормальный, хотя и несколько ленивый человеческий смех. Он едва долетал из-за тяжелой, висящей посреди комнаты портьеры.

– Что это? – прошептал Робеспьер.

Старуха подняла глаза.

– Что «что это», о избранник?

– Я слышал какой-то… смех, – пробормотал диктатор. – Что, в комнате есть еще кто-нибудь?

Колдунья лишь пожала плечами.

– Должно быть, в приемной скопилась очередь, – сказала она равнодушно после некоторого молчания. – Люди ждут, когда вы изволите покинуть меня. Обычно они сидят очень тихо, в полном молчании. Но почему бы кому-то из них вдруг и не рассмеяться?

После чего, поскольку Робеспьер продолжал все так же молча стоять, старуха колдунья спросила:

– У тебя есть еще какое-нибудь желание, о любимец народа?

– Нет, более нет, – шепотом отозвался он. – Я пойду.

Она низко поклонилась ему, раскачивая при этом рукой. Две девушки стукнулись об пол лбами. Избранник, опасаясь выглядеть смешным, раздраженно нахмурился и твердо сказал:

– Никто не должен знать о том, что я посещал вас.

– Кроме тех, для кого ты кумир… – начала старуха.

– Знаю, знаю, – сердито прервал диктатор. – Но у меня так много врагов… завистников, следящих за каждым моим шагом… Никто из наших врагов не должен узнать о наших встречах.

Старая ведьма, распростершись перед кумиром, ответила, горячо убеждая:

– Именем Франции, твоим именем, именем всей земли заклинаю тебя – открой свои уши словам духов. Берегись исходящей от алого цветка опасности. Направь на него свой могучий разум. Не отвергай женской помощи в этом деле, ибо духи возвестили тебе, что лишь через женщину ты получишь спасение. Помни! Помни!

Робеспьер молча повернулся и собрался уйти. Негритенок подал ему плащ и шляпу. Тщательно завернувшись и закрыв полями глаза, диктатор твердыми шагами вышел из комнаты.

Еще какое-то время ведьма прислушивалась к звуку постепенно удаляющихся шагов избранника. Затем коротким и нетерпеливым жестом освободила своих ассистенток.

Подождав еще немного, пока окончательно стихнет смех ее юных помощниц, она подошла к подиуму и приоткрыла портьеру.

– Гражданин Шовелен…

Из темноты появилась маленькая фигурка мужчины, одетого во все черное. Волосы его были подернуты легкой сединой, а несколько мятый воротник рубашки придавал его внешности какую-то непонятную угрюмость.

– Ну? – сухо начал он.

– Вы довольны? – быстро спросила старая ведьма. – Вам было слышно все, что я говорила?

– Да, я все слышал, – небрежно ответил тот. – Вы думаете, что он вас послушает?

– Я уверена в этом.

– Почему же не прозвучало имя Терезы Кабаррюс? Я был бы более уверен…

– Он мог испугаться реального имени… Заподозрить меня в заговоре… Избранник народа столь же проницателен, сколь и недоверчив. У меня репутация ясновидящей. Вы же слышали, как я говорила ему – высокая, темноволосая, красивая иностранка. Так что, если вы хотите воспользоваться помощью этой испанки…

– Конечно, хочу, – безапелляционно заявил ее собеседник. – Более того, Тереза Кабаррюс – единственная женщина, которая действительно может мне помочь.

– Но вы не можете заставить ее делать что-либо, гражданин Шовелен.

Глаза гражданина Шовелена неожиданно вспыхнули от этих слов; он вспомнил не столь отдаленное прошлое, когда мог заставить любого, будь то мужчина или женщина, делать все, что ему было нужно.

– Мои немногочисленные друзья и бесчисленные враги безусловно согласны с вами, мамаша. Все они также считают, что в настоящее время гражданин Шовелен бессилен заставить кого-либо подчиниться. Тем более – пассию всевластного Тальена.

– В таком случае каким же образом вы рассчитываете?..

– Я только надеюсь, мамаша, – вежливо прервал ее Шовелен, – что после вашего сегодняшнего сеанса гражданин Робеспьер сам найдет средство помочь себе.

Екатерина Тео пожала плечами.

– Хо-хо, – презрительно проронила она. – Для Кабаррюс не существует ничего, кроме ее капризов. А положение тальеновской fiancée[1] делает ее совершенно недосягаемой.

– Почти, а не совершенно! Тальен всевластен, но не более чем Дантон.

– Но Тальен более благоразумен.

– Тальен трус. Его можно водить как овечку на веревочке. Он вернулся из Бордо, держась за юбку своей прекрасной испанки. Этот деятель собирался устроить побоище в своей вотчине, однако же, по ее просьбе, ударился в милосердие.

– Ну что же, если вы всем довольны, – вздохнула старуха.

– Да, вполне, – ответил он, поднося руку к нагрудному карману. В глазах корыстолюбивой старухи промелькнуло ненасытное вожделение. И едва лишь банкноты оказались в руке Шовелена, как она нетерпеливо рванулась к ним. Однако прежде чем передать ей деньги, тот жестко предупредил:

– Запомните – молчать! А кроме того, будьте поосторожней!

– Можете положиться на меня, гражданин.

Но Шовелен, минуя протянутую руку старухи, презрительно швырнул банкноты на стол. Екатерине Тео не было никакого дела до презрения гостя, она совершенно спокойно собрала со стола рассыпавшиеся банкноты и спрятала их в складках своих просторных одежд. А когда Шовелен собрался уйти, она схватила его костлявой рукой за локоть.

– А я могу положиться на вас, гражданин? – едва ли не свирепо зашипела колдунья. – Когда Сапожок Принцессы будет пойман…

– Вы получите десять тысяч ливров, если Тереза Кабаррюс поможет мне. Я никогда не отступаюсь от своих слов, – резко прервал он.

– А я не отступаюсь от своего, – сухо резюмировала она. – Мы ведь теперь зависим друг от друга, гражданин Шовелен. Вы хотите поймать английского шпиона, я хочу получить десять тысяч ливров. Так что мы можем вполне доверять друг другу. Я не оставлю великого избранника до тех пор, пока он не вынудит Кабаррюс принять вашу сторону. После этого можете располагать ею, как вам заблагорассудится. Эту английскую шайку обезвредить просто необходимо. Мы не можем позволить, чтобы избраннику самого Господа Бога угрожала какая-то мерзкая гадина. Так вы говорите – десять тысяч ливров? – неожиданно спросила она, и, казалось, вновь, как в присутствии диктатора, ее душой овладело мистическое возбуждение.

Но Шовелен был явно не расположен выслушивать болтовню этой старухи, и, пока она, воздев к потолку руки, приводила себя в состояние экстаза, повернулся и тихо выскользнул из ее колдовской обители.

Двумя часами позднее в приемной Екатерины Тео, в этом святилище всевозможных мистерий, собралась небольшая компания из шести человек. Комната была длинной, узкой и совершенно голой; вдоль стен тянулись деревянные скамейки, окно же было наглухо занавешено. С потолка свисал уродливый канделябр с парой горящих сальных свечей.

Люди, расположившиеся на скамейках в различных позах, хранили гробовое молчание. Некоторые из них даже спали. Остальные сидели с апатичными лицами, время от времени поглядывая тусклыми невыразительными глазами на висевшую в дальней части комнаты портьеру, будто прислушиваясь к чему-то. Но, кроме легкого храпа и вздохов, раздававшихся время от времени, ничего более слышно не было.

Где-то вдалеке пробил шесть раз церковный колокол.

Через несколько минут после этого портьера раздвинулась, и в комнате появилась девушка. Ее худые плечи были плотно закутаны ветхой шалью, а из-под грубой шерстяной юбки выглядывали маленькие ножки в поношенных туфлях и заштопанных чулках. Ее пышные мягкие волосы скрывались под белым чепчиком из муслина. Девушка быстро прошла через комнату не глядя по сторонам; большие серые глаза были наполнены слезами.

Лишь один из присутствующих, уродливый и неуклюжий гигант, ноги которого, казалось, доставали до середины комнаты, лениво оглянулся ей вслед.

Еще через несколько минут за портьерой открылась дверь и раздался голос: «Войдите». Ожидающие засуетились. Одна женщина встала и, уныло пробормотав: «Кажется, моя очередь», словно легкая тень, проследовала за портьеру.

– Собираетесь ли вы сегодня, гражданин Лэнлуа, на братский ужин? – спросил гигант, едва лишь исчезла женщина.

– Сегодня вряд ли. Мне необходимо встретиться с матушкой Тео. Жена уж больно просила. Она разболелась, и сама не может прийти. Она так верит во все эти заклинания.

– Вы не могли бы немного проветрить здесь? А то я просто задыхаюсь, – неожиданно попросил его собеседник.

В этой темной, пропитанной чадом комнате было и в самом деле очень душно. Длинноногий приложил руку к сердцу, как бы давая понять, что уже едва держится. Затем его огромное тело стал сотрясать ужасающий громкий кашель, от которого на лбу выступил пот. Но Лэнлуа, спокойно дождавшись окончания жуткого спазма, с равнодушием, весьма свойственным тому бурному времени, сказал:

– Придется сидеть тут и ждать, пока рак на горе не свистнет. Страшно не хочется упустить очередь.

– Ну вам тут еще часа четыре сидеть… В этой духотище.

– Можно подумать, вы аристократ, гражданин Рато! Воздух вам, видите ли, не нравится!

– Еще неизвестно, как бы запели вы в этой вонючей комнате, будь у вас одно легкое, – прохрипел гигант, преодолевая одышку.

– Так и не ждите, – заключил Лэнлуа, беспечно пожав своими узенькими плечами. – А если вам все же не хочется пропустить свою очередь…

– Нет, не хочется, – огрызнулся Рато. – Пойду немного пройдусь. Я ненадолго. Я теперь третий. Если не успею вернуться, валяйте вы, а я следом. Но я успею… – на этих словах гигант зашелся в новом приступе кашля. Еще через несколько мгновений он тяжело вышел из комнаты и зашлепал своими деревянными башмаками по лестнице.

В комнате произошло небольшое перемещение, после которого все вновь застыли в позах безмолвного ожидания.

Тем временем девушка, несколько мгновений назад вышедшая из комнаты мамаши Тео с заплаканными глазами, медленно спустившись по лестнице, вышла на свежий воздух.

Рю де ла Планшет на самом деле весьма мало походила на улицу, поскольку домов на ней почти не было, да и расположены они были весьма неблизко друг от друга. С одной стороны находился огромный ров без воды, отсекающий от остального города довольно приличную, контролируемую военными территорию, расположенную вокруг Бастилии. Дом, в котором квартировала матушка Тео, принадлежал небольшой группе подобных ему построек, с верхних этажей которых были отчетливо видны развалины ужасной тюрьмы. Непосредственно же перед этими домами находились Сент-Антуанские ворота, миновав которые прохожий мог добраться из отдаленного уголка Парижа до более оживленных кварталов великого города.

Покинув зловонные апартаменты матушки Тео, девушка постояла некоторое время, с наслаждением вдыхая приятный чистый воздух, после чего не спеша направилась к Сент-Антуанским воротам.

Она очень устала, поскольку пришла сюда пешком из отдаленного Сен-Жерменского предместья, где ютилась в небольшой комнатенке вместе с матерью, сестрой и маленьким братом. Кроме того, ее страшно утомило длительное ожидание на неудобной узкой скамье, а дикие прорицания мистической старухи, которые, как ей казалось, будут длиться вечно, окончательно вымотали ее нервы.

Но теперь все это было уже позади, и она забыла об усталости; Регина де Серваль шла на свидание с любимым в условленное место, давно уже облюбованное ими, – портик церкви Пти-Сен-Антуан.

Они договорились с Бертраном на пять часов, теперь же была почти половина шестого. Регина пересекла рю де Балэ, церковный портик находился уже в нескольких шагах, когда ее внимание привлекли тяжелые шаркающие шаги. В следующее мгновение раздался чудовищный кашель, сопровождаемый душераздирающими стенаниями страдающего человеческого существа. Девушка инстинктивно оглянулась и увидела привалившегося к стене дома человека, который, будучи едва ли не в обмороке, конвульсивно раздирал себе пальцами грудь. Ни мгновения не раздумывая, Регина быстро вернулась и, подойдя к страдающему незнакомцу, заботливо спросила:

– Могу ли я вам помочь?

– Немного воды, – прохрипел несчастный, – ради всего святого.

Регина беспомощно огляделась, не зная, что делать, надеясь хотя бы увидеть Бертрана, если тот еще не ушел, отчаявшись ждать ее. Но в следующий момент решительно направилась к дверям ближайшего дома. Миловидная консьержка вынесла ей кувшин воды, с которым Регина вернулась, дабы завершить свой простейший акт милосердия. Однако бродяги, которого она оставила в полуобморочном состоянии, не оказалось на месте, и девушка на мгновение даже опешила. Впрочем, довольно скоро она увидела его заползающим как раз в тот самый портик, который был для нее святым местом свиданий с Бертраном.

Кое-как вскарабкавшись туда, он взгромоздился на деревянную скамью в самом дальнем углу этого скромного убежища. Бертрана же нигде видно не было.

Регина приблизилась к несчастному и поднесла к его пересохшим губам кувшин с водой, которую тот с жадностью выпил. Неожиданно почувствовав усталость, девушка села на лавку рядом с незнакомцем. Кашель последнего теперь уже совершенно прошел, и он стал рассказывать ей о своих несчастьях. Эту проклятую астму он заработал во время английской кампании в Голландии, когда ему с товарищами приходилось едва ли не босиком ходить по снегу и льду, завернувшись порой только в одну циновку. После чего он был списан вчистую, как полностью не пригодный к солдатской службе. Теперь же у него осталась единственная надежда, чтобы не отдать богу душу, – поскольку денег на лечение он совершенно не имеет, – обратиться к матушке Тео, которая, как говорили ему товарищи, знает всякие снадобья и может одним наложением рук прогнать любую болезнь тела.

– Ах, – невольно вздохнула девушка, – тела!

– Ну, – откликнулся он на ее вздох, – и души, разумеется. Одному моему приятелю, пока он сражался за родину, изменила его подружка, так матушка Тео дала ему какого-то зелья, которым тот напоил неверную, и та с не меньшим пылом влюбилась в него опять.

– Я не верю во все эти зелья, – ответила девушка.

– Да и я тоже, – беспечно откликнулся гигант. – Если бы моя милашка меня обманула, я-то уж знал бы, как поступить.

– И что бы вы сделали, гражданин? – осторожно спросила Регина.

– Для начала прогнал бы ее подальше от греха, – нравоучительно начал ее собеседник. – Я бы сказал: «Довольно!», потом: «Катись отсюда, душечка!»

– Да, – порывисто возразила Регина, – просто вам говорить. Мужчине и так много позволено, а что может женщина?

Но вдруг ей показалось, что он не слышит и даже не видит ее.

– Что вы сказали, гражданочка? – переспросил он с раздражением. – Вы что, грезите, или как?..

– Да, да, – робко прошептала она с сильно заколотившимся от испуга сердцем. – Наверное, у меня бред… Но вы… Вам лучше?

– Лучше? Вполне возможно, – с грубым хохотом ответил он. – Кажется, я даже способен доползти до дому.

– А вы далеко живете?

– Нет, рядом с рю де л'Анье.

Регина не могла различить даже намека на благодарность в этом огромном человеке, выглядевшем уродливо и отталкивающе с длинными, вытянутыми едва ли не поперек всего портика ногами и с засунутыми в карманы бридж руками. Но при всем этом он все же выглядел таким жалким и беспомощным, что, увидев, как тяжело он поднимается со своего места, добрая девушка не выдержала и предложила:

– Это мне как раз по пути. Если вы чуть-чуть подождете, я верну консьержке кувшин, и мы уйдем вместе. Вам бы сейчас лучше не ходить по улицам одному.

– Ерунда, мне уже лучше, – все так же грубо ответил гигант. – Оставьте-ка лучше меня, я неподходящая компания для такой смазливенькой шлюшки.

Но девушка уже убежала отдавать кувшин. Когда же она вернулась, ее недавний собеседник весьма курьезно ковылял по улице уже где-то ярдах в пятидесяти от портика. Регина пожала плечами, почувствовав некоторую обиду, но стыдиться своей помощи этому явно нуждавшемуся в ней существу она и не думала.

Некоторое время она стояла, глядя вслед удаляющемуся астматику. Но вдруг услышав свое имя, обернулась и от радости даже вскрикнула.

– Регина!

Молодой человек подбежал к ней и взял за руку.

– Я жду тебя уже больше часа, – начал он с легким укором.

Лицо его в начинавших сгущаться сумерках казалось изможденным и бледным, что еще больше подчеркивалось темными, глубоко посаженными глазами. Одежда была очень ветхой, туфли же на пятках зияли дырами. Рваный трехцветный колпак был сдвинут назад и открывал высокий лоб, выдававший скорее энтузиаста, чем человека действия.

– Бертран, прости меня, – прошептала в ответ девушка. – Но я так долго просидела у матушки Тео и…

– А чем ты занималась только что? – спросил молодой человек с настойчивостью, ничего хорошего не предвещавшей. – Я наблюдал за тобой издали. Ты вышла из этого дома и остановилась в замешательстве. И даже не слышала, как я окликнул тебя.

– А, это было небольшое забавное приключение. Но я очень устала. Давай посидим немножко, Бертран. Я все расскажу тебе.

– Уже поздно, – начал тот, лоб его перерезала складка недовольства.

Но Регина уже шла, не дожидаясь согласия своего кавалера, по направлению к часовне, и Бертрану не оставалось ничего другого, как последовать за ней. Сумерки придавали их скромному убежищу еще большую уединенность, и Регина удовлетворенно вздохнула, пробравшись в отдаленную часть портика и сев в самом темном его уголке.

За ее спиной находились дубовые двери церкви. В этом месте даже сами тяжелые каменные стены казались отрезанными от всего остального мира, отверженными. Но Регина чувствовала себя в их окружении совершенно спокойной, а когда Бертран Монкриф, хотя и с некоторой неохотой, уселся рядом, она сочла себя почти счастливой.

Он взял ее за руку, стараясь казаться спокойным и добрым. Она же, будто и не замечая этого, стала спокойно рассказывать о маленьком приключении с гигантом.

– Какое забавное существо! – воскликнула она. – Поначалу он даже напугал меня своим ужасным загробным кашлем.

Все это, похоже, было совершенно безразлично Бертрану, и он воспользовался первой же паузой в ее рассказе, чтобы перехватить инициативу.

– Так что же сказала матушка Тео?

Регина вздрогнула.

– Она предсказала, что всем нам грозит опасность.

– Старая шарлатанка, – невозмутимо откликнулся ее собеседник. – Кто же теперь не подвергается опасности, хотел бы я знать!

– Она дала порошок, – продолжала Регина, – который, по ее словам, должен успокоить Жозефину.

– Что за глупости? Нам нет никакого прока в спокойствии Жозефины!

– Бертран, ты совершаешь великий грех, посвящая в свои дела ребенка. Жозефина еще слишком мала, чтобы служить орудием кучки глупых энтузиастов.

Бертран разразился едким презрительным смехом.

– Кучки глупых энтузиастов, – резко передразнил он. – Так вот как ты нас зовешь, Регина! Боже! Куда же делись твои верность и преданность? Или ты уже больше не веришь в Бога и забыла своего короля?

– Ради всего святого, Бертран, сжалься, – бормотала она, беспомощно глядя на стены, будто бы в поисках незримых ушей. – Сжалься, Бертран, береги себя…

– Береги себя! – вновь язвительно передразнил молодой человек. – Так вот в чем теперь твое кредо! Осторожность! Осмотрительность! Ты боишься…

– За тебя… За маму, за Жозефину, за Жака… не за себя, видит Бог!

– Мы вынуждены идти на риск, Регина, – сказал он, наконец, более примирительно. – Мы вынуждены идти на риск, иначе нам никогда не покончить с этой чудовищной, возмутительной тиранией. Мы должны смотреть вперед, думать не о сегодняшнем дне, не о себе, но о всей Франции, о человечестве, о целом мире.

– Боже! Да что ты можешь? Ты сам, твои друзья, моя бедная сестра, мой глупый маленький брат? Кто мы такие, чтобы остановить этот мощный поток революции?

– Да, я всего лишь слабенький голосок, но он, благодаря своей настойчивости, слышен даже сквозь безумные крики толпы. Мы должны использовать любую возможность, сливаться с этой толпой, успевая сказать хотя бы несколько настоящих живых слов против исчадия ада – Робеспьера. Однажды кто-нибудь из нас – быть может, самый ничтожный, самый слабый, быть может, Жак или Жозефина, дай бог, если я – но однажды кто-то из нас скажет вовремя нужное слово, и народ пойдет за нами и повергнет этого жуткого монстра с его кровавого трона прямо в геенну огненную.

– Знаю, знаю, Бертран, – подхватила девушка, – ваши цели блестящи, и все вы прекрасные люди… Но Жозефина еще так мала, так безрассудна! Чем она может помочь вам? А Жак! Он же еще совсем ребенок! Подумай, Бертран, подумай! Если с ними случится беда, мама не выдержит.

Молодой человек со слабым вздохом опустил голову.

– Мы с тобой никогда не поймем друг друга, Регина, – начал он спокойно, но поспешно добавил: – В этих вопросах. – После чего продолжил ровным, размеренным тоном: – Для великого дела, устремленного в светлое будущее, страдания отдельных людей не имеют значения.

– Страдания отдельных людей, – эхом отозвалась она. – Да. И ты для меня на них не скупишься. – После чего, немного помолчав, добавила шепотом: – С тех пор, как ты встретил Терезу Кабаррюс, ты слышишь и видишь только ее одну. Вот уже три месяца…

Молодой человек с гневом прервал ее:

– Оставим это, Регина! Бессмысленный разговор!

– Знаю, – спокойно ответила девушка. – Тереза Кабаррюс – красивая женщина. У нее есть шарм, остроумие, власть. У меня нет ни того ни другого…

– У нее есть бесстрашие и золотое сердце, – возразил Бертран. – Или ты не знаешь о том, как благодаря своему влиянию она усмирила в Бордо это чудовище Тальена? Он отправился туда с намерением устроить поголовную бойню всем аристократам, роялистам и буржуа, а также всем остальным, кто подозревался в заговорах против этой дьявольской революции. И что же? Благодаря Терезе он вдруг совершенно переменился, вел себя снисходительно, за что его так скоро и отозвали. Ты прекрасно знаешь, и не пытайся меня убедить в обратном, что Тереза настолько же благородна, насколько красива.

– Да, я знаю, Бертран, – сделав усилие над собой сказала девушка. – Только…

– Только что? – грубо спросил он.

– Я ей не верю… И все. Твоя страсть ослепила тебя, Бертран. Иначе ты, горячий приверженец королевской власти, никогда бы не доверился этой отъявленной республиканке. У нее, возможно, доброе сердце, не спорю. Она, быть может, и в самом деле сделала все то, о чем ты говоришь. Но Тереза Кабаррюс смеется над всеми твоими идеалами, разрушает все, что ты стремишься создать, да к тому же еще и разделяет убеждения всех этих отвратительных революционеров.

– Ревность ослепила тебя, Регина, – грустно возразил молодой человек.

– Нет, Бертран, это не ревность. Не ревность вынуждает меня говорить тебе это; для ревности – уже поздно. Но помни, ты отвечаешь не только за себя, ты отвечаешь еще и за жизнь невинных детей – за Жозефину и Жака. Доверяя этой испанке…

– Ты оскорбляешь ее, – жестко прервал он. – Ты хочешь представить ее шпионкой.

– А разве это не так? Она ведь обручена с Тальеном, влияние и жестокость которого уступают лишь робеспьеровским. Ты все это знаешь, Бертран! – все более наступала она, видя, что тот молчит и лишь хмурится, глядя в пол.

В маленьком портике на какое-то время воцарилась тишина, в которой, казалось, можно было различить лишь стук сердец, еще недавно столь близких, теперь же все более наполнявшихся злобой по отношению друг к другу. Девушку начало знобить, и она поплотнее закуталась в рваную шаль. Ей еще многое хотелось сказать Бертрану, но она боялась, что на этом все может закончиться уже навсегда.

– О Матерь Божья, смилуйся надо мной, – шептала она сквозь слезы.

А спутник ее сидел пристыженный и сконфуженный. Сердце его буквально разрывалось от жалости к девушке, которую он еще совсем недавно так нежно любил, но нервы были уже совершенно измотаны бесконечным напряжением, в котором пребывал его мозг, постоянно изобретая все новые и новые планы. Он испытывал настоящее страдание, оказавшись между раскаянием и угрызениями совести с одной стороны и непреодолимой страстью с другой.

– Регина, – начал он умоляющим тоном, – прости меня! Я знаю, что я животное. Я был с тобой лишь животным. Ты же всегда была для меня самым добрым другом, о котором можно только мечтать. Дорогая, – скорбно добавил юноша, – если бы только ты могла понять…

– Я понимаю, Бертран, – мягко ответила девушка. – Не надо просить у меня прощения. Мы с тобой так нежно любили друг друга, что теперь нам глупо ссориться. Уже поздно, maman будет волноваться. В другой раз мы более спокойно поговорим о нашем будущем. Но, – серьезно добавила она, – если я уступаю тебя Терезе, ты должен вернуть мне Жозефину и Жака. Если… если я… теряю тебя… я хочу оставить хотя бы их. Они так молоды…

– Но с чего ты взяла, что теряешь их? – вмешался он. – Да и что я должен сделать по-твоему? Они – члены клуба. Они могут быть сколь угодно молодыми, но они уже достаточно выросли для того, чтобы знать, что такое клятва. Они клялись точно так же, как я и все остальные. И я, даже если бы и захотел, не могу освободить их от клятвы.

Не дождавшись ответа, молодой человек склонился к ней и взял ее руки в свои, пытаясь хотя бы что-то прочесть в ее лице в наступивших сумерках.

– Ты же не хочешь, чтобы они нарушили клятву? – настойчиво продолжал он.

Но она вновь ничего не ответила и лишь спросила окончательно подавленным голосом:

– Что ты собираешься делать сегодня вечером?

– Этим вечером, – со вновь вспыхнувшим энтузиазмом отозвался ее кавалер, – мы собираемся подготовить для Робеспьера дьявольскую петлю!

– Какую петлю? Где?

– Сегодня на рю Сент-Оноре состоится ужин. Жак и Жозефина тоже там будут.

– Знаю, – тихо отозвалась девушка. – Они мне сказали, что пойдут туда. Я не могу удержать их.

– А ты придешь?

– Конечно. Maman просила меня об этом.

– О Регина! Этот вечер может стать поворотным в истории Франции! Помни…

– Я помню лишь то, Бертран, что ты, естественно, уже все рассказал Терезе, и там будет полно робеспьеровских шпионов. Тебя и детей опознают, схватят, отправят в тюрьму, а после – на гильотину. О боже мой, – скорбно добавила она. – А я даже бессильна сделать хотя бы что-нибудь, глядя, как вы столь безрассудно суете в петлю свои головы. Проводить вас на смерть, обречь бедную maman на нищую и скорбную гибель…

– Какая ты пессимистка, Регина, – усмехнувшись, ответил он и поднялся на ноги. – И это все, чего мы добились, проговорив с тобой целый вечер.

Девушка промолчала.

Все так же продолжая молчать, они вышли из этого небольшого портика, где еще совсем недавно проводили счастливые часы.

Вскоре после того как Бертран и Регина покинули свое убежище, тяжелая дубовая дверь церкви осторожно приоткрылась и появилась едва различимая в сгустившейся тьме фигура. Закрыв дверь, она бесшумно пересекла портик и вышла на улицу.

Далее эта громоздкая и неуклюжая фигура двинулась по направлению к Арсеналу, сопровождаемая унылым стуком по мостовой изношенных старых башмаков. Городские ворота были еще не закрыты, поскольку церковные колокола только что били восемь часов. Да и сержанту, стоящему на воротах, не было никакого дела до проползающего мимо нищего убожества. Но болтавшаяся около ворот группа национальных гвардейцев обратила-таки внимание на запоздалого прохожего, задыхавшегося от ужасного астматического кашля, который дал повод одному из них отпустить весьма угрюмую шуточку:

– Pardi![2] Не часто теперь удается встретить человека, не нуждающегося в услугах мадам гильотины!

Однако все про себя отметили, что, миновав ворота, этот жалкий астматик направился к рю де ла Планшет.

Братские ужины пользовались большой популярностью. Их ввел в обиход сам Робеспьер. Необычная теплота ранних весенних вечеров придавала этим мероприятиям особую привлекательность.

В мягкие апрельские ночи едва ли не весь Париж выходил на улицы. Люди отдыхали от тяжелых дневных зрелищ, от бесконечных повозок, переполненных жертвами гильотины.

И типичным примером того, что творилось в городе, являлась рю Сент-Оноре, хотя улица была очень узкой и вовсе не приспособленной для увеселений любого рода. Тем не менее на ней тоже весьма активно и регулярно проводились братские ужины, поскольку там находился дом, где жил Робеспьер.

Здесь, как и в других местах, на некотором расстоянии друг от друга стояли жаровни, на которых хозяйки могли приготовить для своих семейств то, что удавалось добыть. Вдоль всей улицы у столов были укреплены смоляные факелы, сальные свечи или старые фонари из конюшен – все это придавало происходящему романтический вид. С другой стороны, все это могло показаться весьма убогим от вида оловянных кружек, жестяных ложек и тарелок.

Слабый свет едва рассеивал темноту, особенно в тех местах, где нависали балконы и козырьки. Он мерцал, играя причудливыми огоньками на малиновых шапках, трехцветных кокардах, прокопченных лицах, костлявых плечах и руках.

Вокруг по-праздничному накрытых столов происходили всевозможные забавы, раздавался смех и даже слышались, хотя и мрачные, но все-таки шутки.

Угощение было скудным. Каждый приносил для себя что мог. Кто пару селедок, смешав их с нарезанным луком и сбрызнув уксусом, кто несколько пареных слив и картофелин с чечевицей или бобами.

– Не подадите ли, гражданин, вон тот кусочек хлеба?

– О, если вы не откажетесь поделиться со мной своим сыром…

Ох уж эти братские ужины! Но это идея Робеспьера! Он придумал и воплотил их, настойчиво проследив за голосованием в конвенте по поводу выделения денег на устройство скамеек и установку свечей и факелов. И сам живший на этой улице, он, как истинный сын народа, делил свое жилье и свой стол с обыкновенным гражданином Дюпле, краснодеревщиком, и его семьей. Да, Робеспьер был великим человеком!

– Вы говорили с ним, гражданин? – затаив дыхание и уставив серые глаза на высокое неуклюжее существо, тщетно пытающееся пристроить поудобнее под столом свои длинные ноги, спросила маленькая и худенькая девочка-подросток, которая сидела, упершись локотками в стол и обхватив ладошками свое круглое, совсем еще детское личико.

Волосы длинноногого гражданина были жидкими и засаленными, а лицо скрывалось под слоем угольной пыли. Щетина недельной давности, покрывавшая его квадратную челюсть, ничуть не мешала видеть жесткие линии саркастического рта. Но восхищенные глаза маленькой энтузиастки смотрели на него как на чудотворца: он разговаривал с Робеспьером!

– А что нынче в клубе, гражданин Рато? – вмешалась какая-то женщина.

– В клубе? – переспросил «чудотворец» и сплюнул в знак презрения ко всякого рода подобным учреждениями. – Мне не нужны никакие клубы. Карманы мои пусты, а эти якобинцы и кордельеры предпочитают людей в приличной одежде.

Женщина, сидевшая рядом с верзилой напротив маленькой патриотки, не обратила на эту тираду никакого внимания, но с совершенно равнодушным видом дождавшись, пока этот неуклюжий пентюх приведет в порядок свое дыхание и перестанет ерзать ногами под столом, спокойно спросила:

– Вы что, и в самом деле с ним разговаривали?

– Ну, – со злобой ответил тот, – разговаривал.

– Когда?

– Прошлой ночью. Извольте. Он вышел вон из того дома от гражданина Дюпле и увидел, что я лежу, привалившись к стене. Я очень устал и решил подремать. И все. А он пристал ко мне: «Где вы живете?»

– «Где вы живете?» – интерес девочки начал ослабевать.

– И это все? – удивилась, пожав плечами, его соседка.

Вокруг послышался смех.

Юная энтузиастка вздохнула и судорожно сцепила свои ладошки.

– Он понял, что вы очень бедны, гражданин Рато, – горячо начала она. – Что вы устали. Он хотел вам помочь, успокоить вас. Он ведь никогда ничего не забывает. Он смотрел на вас. И понял, что вы больны и слабы, и теперь он уж знает, когда и как вам помочь.

– Да уж, он-то знает, – раздался неожиданно возбужденный возглас. – Знает, как и когда наложить свои когти на безответного гражданина! Его жажда крови столь велика, что гильотины ему уже не хватает!

Эти слова потонули в угрюмом ропоте. Лишь сидевшие совсем рядом могли увидеть того, кто говорил, поскольку свет факелов и свечей был очень слабым. Остальные же осуждающе зароптали в защиту своего идола, тем более возмущенные, что не видели человека, говорящего такие ужасные вещи.

Больше всего неистовствовали женщины.

– Позор! Измена! На гильотину его!

– Для врагов народа есть гильотина!

Впрочем, с другого конца улицы донеслось и несколько одобрительных криков:

– Молодец парень! Верно сказано! Лично я никогда не верил этой кровожадной собаке!

– И тирану! – подхватил заваривший бучу. – Он мечтает лишь о диктатуре, чтобы его миньоны пресмыкались перед ним, словно рабы! Или вы стали жить лучше, чем при королевской власти? Тогда хотя бы…

Но продолжить он не успел – большой ломоть засохшего черного хлеба, пущенный уверенной твердой рукой, попал оратору прямо в лицо. Затем раздался грубый и хриплый голос:

– Заткнись-ка лучше, гражданин! Если не попридержишь язык, клянусь, кровь брызнет из твоего горла.

– Молодчага, гражданин Рато! – вмешался некто с набитым ртом, однако слова его прозвучали весьма убедительно. – Все, что говорит здесь этот наглец, попахивает изменой.

– Где же агенты Комитета?

– Другие попадали в тюрьму и за меньшее!

– Надо на него донести!

– Позор! Измена! – летело уже со всех концов. Некоторые негодовали искренне, другие же лишь шумели в свое удовольствие, но большинство людей настолько привыкли кричать все эти слова за прошедшие пять лет, что делали это автоматически. Да и большая часть собравшихся даже толком не представляла, из-за чего, собственно говоря, поднялась вся эта суматоха.

Итак, пока все кричали «Позор! Измена!», смельчаки сбились в кучку, будто пытаясь зарядиться новыми силами от этой близости. Их возбужденная маленькая группа, состоящая из двух мужчин, один из которых был еще совсем мальчиком, и трех женщин, казалось, впала в состояние оцепенения.

Воистину, Бертран Монкриф, который был теперь полностью уверен, что оказался лицом к лицу со смертью, совершенно переменился. Бывший всегда лишь миловидным юношей, он казался в эти мгновения настоящим пророком, вещавшим перед толпой.

Регина стояла рядом, неподвижная и белая как полотно, и лишь одни глаза продолжали жить, неотрывно следя за лицом возлюбленного. Она узнала в неуклюжем астматике того гиганта, которому этим вечером помогла. И его присутствие здесь сейчас почему-то вдруг показалось ей подозрительным и опасным. Более того, ей казалось теперь, что он целый день выслеживал ее. Сначала у прорицательницы, потом на улице, где обманул ее своей беспомощностью. И в это мгновение его чудовищное лицо, его грязные руки, его надтреснутый голос и загробный кашель наполнили все существо девушки каким-то невыразимым ужасом.

Одной рукой она пыталась покрепче прижать к себе Жака, в безумной надежде заставить его молчать. Но тот, словно дикий нетерпеливый зверек, все рвался из этих заботливых объятий и, будто не замечая ни предупреждений сестры, ни слез матери, продолжал во весь голос кричать, одобряя то, что говорил Бертран. Другой рукой Регина придерживала Жозефину, которая со всей серьезностью и экзальтацией юности кричала не менее громко, чем ее братец. С силой сжимая свои маленькие ладошки, она обводила толпу сияющим и надменным взглядом, надеясь увлечь ее своим красноречием и восторгом.

– Позор нам всем! – голосила она изо всех сил. – Позор нам, француженки и французы, за то, что мы остаемся трусливыми и бессловесными рабами этого кровожадного тирана!

Ее мать, совершенно побелевшая, и не пыталась уже остановить неудержимый поток. Она была слишком слабой, слишком изможденной непрерывными страданиями, чтобы бояться еще чего-то. Все мысли о страхе уже давно покинули ее.

Теперь братский ужин в любой момент мог превратиться в самое примитивное избиение, и для группы отчаявшихся безумцев было бы лучше всего поскорее убраться отсюда. Но Бертран, казалось, вовсе забыл о том, что такое опасность.

– Позор всем вам! – орал он во все горло, и его сильный и звучный голос перекрывал ропот и гул возмущенной толпы. – Позор французам, безропотно подставляющим свои шеи под нож чудовищного тирана! Граждане Парижа! Подумайте! Подумайте о том, что творится! Разве вы получили истинную свободу? Разве вы являетесь хозяевами себе, а не только лишь пушечным мясом по приговору конвента? Вы даже оторваны от семей! От всех, кого любите! Вы вырваны из объятий жен! Государство отбирает у вас ваших детей! И все по чьему приказу?! Скажите! Скажите же! Я спрашиваю вас! По чьему приказу?

Конечно, все это было глупо, глупо и неразумно, а главное – и не нужно. Тем не менее эта глупость означала конец. Регина, будто в страшном сне, уже видела, как их волокут в не знающий никакого снисхождения революционный трибунал. Она уже слышала, как грохочет по мостовой повозка смертников, и жуткие руки гильотины уже тянутся к ним, готовые впиться в новые жертвы.

Однако это был все-таки братский ужин. Народ пришел сюда семьями, с маленькими детьми, чтобы поесть, повеселиться и забыть хотя бы ненадолго о тех несчастьях, которые в эти дни нависли над городом; и поэтому было маловероятно, что этого юного безумца со всей его небольшой компанией схватят и потащат в ближайший комиссариат, как только что предрекал гигант астматик. Кстати, что касается самого гражданина Рато, то он весь как-то сжался и грязно выругался:

– Во имя всех кошек и всех собак, заткните же наконец этого дурака! Я уже сыт по горло его воплями!

После чего он, перебросив свои длинные ноги через скамейку, вылез, затем исчез в темноте и секундой позднее уже появился с другой стороны стола, прямо за спиной отчаянного оратора. Его угрюмое уродливое лицо с оскаленным беззубым ртом нависло над невысокой и тонкой фигурой юноши.

– Гражданин, дай ему хорошенько! – заорала какая-то молодуха. – Дай ему в рожу! Заткни его поганую глотку!

Бертран же и не собирался останавливаться. Было очевидно, что жажда славы и мученического венца уже глубоко укоренилась в его крови.

– Так по чьему же приказу?! – продолжал настаивать он. – По чьему приказу мы, свободные граждане Франции, ввергнуты в это унизительное рабство?! По приказу народных представителей? Нет! Граждане, вы сами, ваши тела, ваша свобода, ваши жены и дети – все вы рабы, собственность, игрушки одного человека! Самого настоящего тирана и предателя! Врага народа! И этот человек…

На этот раз он был прерван уже окончательно. Могучий удар по голове лишил его не только возможности говорить, но и сознания. Бертран даже не видел, откуда и кто нанес ему этот удар.

Только в короткое последнее мгновение перед его глазами мелькнуло жуткое осклабившееся лицо гиганта с беззубым ртом, возбужденные лица людей, вскакивающих со своих мест и радостно горланящих.

Потом он ощутил что-то тяжелое и твердое, толкающее его в спину. Свет, лица, простертые руки пронеслись перед его глазами в кошмарном хороводе, и он рухнул, словно бревно, на грязную мостовую, увлекая за собой какие-то ложки, тарелки и бутылки. Затем все погрузилось в непроницаемый мрак.

Народ еще больше оживился. Все повскакали с мест.

– Робеспьер!

Братский ужин был прерван. Женщины и мужчины визжали, толкались и давили друг друга, заметив застывшую на мгновение в распахнутых воротах появившуюся маленькую фигурку в темном безукоризненном сюртуке. С ним были двое: его правая рука и верный рыцарь – красавец Сен-Жюст, родственник ренегата Армана, сестра которого вышла замуж за богатого англичанина, и осторожный Кутон, чья преданность тирану была плодом настоящего обожания, хотя и смешанного частично с амбициями.

Робеспьер с нескрываемым удовольствием слушал встретивший его рев приветствий: узкие водянистые глаза его излучали торжествующий свет триумфа.

– И ты все еще колеблешься, – горячо прошептал ему на ухо Сен-Жюст. – Почему? Неужели ты не видишь – все они у тебя в кулаке.

– Терпение, друг мой, – предупредил Кутон. – Час Робеспьера еще не пробил. Поспешив, можно все испортить.

Робеспьер немного прошелся, придерживаясь левой стороны улицы. Оба его друга, Сен-Жюст и Кутон в своем кресле-каталке, неотступно следовали за ним.

Затем неожиданно для всех великий человек остановился, повернулся лицом к толпе и властным жестом потребовал внимания. Его спутники расступились, и он встал между ними поближе к факелу, свет которого придавал зловещее выражение жесткому рту и холодным глазам. Взгляд его был устремлен поверх стола, на котором в беспорядке были разбросаны скудные остатки братского ужина.

Ближе всех к нему с другой стороны стола сидела с тесно прижавшимися к ней детьми мадам де Серваль. Жозефина вцепилась в мать, а Жак – в Регину. Лица детей выглядели измученными и несчастными, так же как и лицо самой мадам де Серваль; глаза же Регины, переполненные ужасом, изо всех сил старались выдержать взгляд Робеспьера, который, как ей казалось, смотрел на нее с роковой насмешкой.

– И куда же делся красноречивый оратор? – спокойно спросил великий Робеспьер. – Я сидел у окна, с наслаждением глядя на вашу братскую вечеринку, и вдруг услышал свое имя. Я увидел выступающего и вышел, чтобы получше расслышать, что он вам говорит. Но куда же он делся?

Его невыразительные глаза медленно обводили толпу. И так сильна была власть этого необычного человека, так велик был внушаемый им ужас, что все – мужчины, женщины, даже дети – опустили глаза, не рискуя встретиться с ним взглядом, боясь узнать, что в нем – обвинение или угроза.

Никто не решился ему ответить. Юный оратор исчез, и каждый боялся, что может быть заподозрен в знакомстве с ним или в том, что позволил ему исчезнуть. Того же нигде не было видно, однако его товарищи – две девушки, мальчик и женщина – были тут. Они прижались друг к другу, словно испуганные зверьки, ожидая мести разгневанного народа.

И вот холодный и пристальный взгляд Робеспьера остановился на этой сбившейся группке, такой беспомощной, жалкой, испуганной.

– Граждане, разве вы не слышите, о чем я вас спрашиваю? Где ваш красноречивый друг?

Регина знала, что тот лежит, словно побитый пес, около ее ног. Но, глядя на требовательного тирана, она лишь плотнее сжала дрожащие губы, в то время как Жозефина и Жак вцепились в нее со всей судорожной силой отчаяния.

– Не советуйся с толпой, – поучительно прошептал Сен-Жюст. – Используй этот великий момент, позволь ей самой разобраться с теми, кто осмелился оскорбить тебя.

Народ и в самом деле был уже готов учинить расправу.

– Á la lanterne, les aristos![3]

Тощие грязные существа навалились на стол, потрясая кулаками в направлении четырех съежившихся фигурок, которым пришлось все более и более отодвигаться в тень. Схватившись за край стола, они уронили его, быть может, в жалкой надежде хотя бы чем-то отгородиться от угрожающих кулаков.

Робеспьер, словно призрак мщения, стоял бесстрастный, но грозный в свете мерцающего смоляного факела, играющего на его лице причудливыми тенями.

– Á la lanterne! – решительно требовал народ, и более всего – женщины.

Робеспьер обернулся к одному из своих провожатых.

– Отведите их лучше в ближайший комиссариат. Я не хочу пачкать кровью наш братский ужин.

Никто толком так и не понял, что произошло после этого. Окружающая темнота с мельтешением слабых отблесков пламени факелов, свечей и жаровен окутала все каким-то непроницаемым мраком. Лишь одно врезалось всем в память с определенной ясностью – размахивающий руками, изрыгающий всевозможные проклятия вперемешку с требованием права лично разделаться с изменниками, нависший над жалкой кучкой гигант астматик Рато.

Один из факелов, находившийся прямо у тяжелых ворот, на мгновение ярко вспыхнул, осветив его беснующуюся фигуру. Затем порыв ветра направил пламя в другую сторону, и исступленный гигант вместе со своими жертвами неожиданно погрузился в полную темноту.

– Рато! – закричал кто-то из толпы.

– Эй! Гражданин Рато! Рато, где ты? – понеслось с разных сторон.

Однако никакого ответа не последовало, а в следующее мгновение где-то неподалеку в темноте, будто от сильного порыва ветра, хлопнула тяжелая дубовая дверь. Гражданин Рато исчез, и с ним вместе исчезли четыре предателя.

Прошло еще несколько мгновений, прежде чем толпа наконец осознала, что ее ограбили. Все было рванулись куда-то, но лишь сбились в кучу, закрыв проход по узенькой загроможденной улочке.

– Эй, Рато! Где ты, Рато? – разносилось во все концы.

Но вот толпа добралась до таинственной двери. Впереди стоящие бросились на нее, а за ними навалились остальные. Но ворота в старом Париже делались на века. Их створки, успешно сопротивлявшиеся течению времени, могли сдержать натиск и своры голодных негодяев.

Разъяренные тем, что их одурачили, все разразились проклятиями. Робеспьер, ставший еще более бледным и мрачным, обернулся к своим спутникам, желая узнать, что они думают по поводу всей этой суматохи.

Массивные дубовые створки уже начинали сдаваться настойчивости толпы. Ворота трещали под натиском слившихся в единый клубок тел, но вдруг проклятья передней части живого тарана заглушили торжествующие вопли людей, находящихся сзади.

Все, кто ломился в дверь, остановились и уставились вверх.

В нескольких метрах дальше по улице, на балконе второго этажа соседнего дома появился Рато. Окно за его спиной было широко распахнуто и, поскольку комната была залита светом, его огромная фигура была видна очень отчетливо; жидкие волосы развевались на ветру, впалая грудь обнажилась, а рубашка свисала лохмотьями.

На левом плече у него лежала безжизненная фигура женщины, правой же рукой он вытаскивал через окно еще одну. Прямо под балконом стояла огромная жаровня, раскалившаяся до малинового сияния.

Всего лишь на несколько секунд он неподвижно застыл на виду у толпы и ее всемогущего тирана, за оскорбление которого только что клялся отомстить. После чего раздался его могучий крик:

– Такое же наказание ждет всех заговорщиков, покушающихся на свободу народа, всех предателей его интересов от руки самого же народа и во славу его Избранника!

Затем, резко наклонившись всем своим неуклюжим телом, он подхватил вторую фигуру, безжизненно лежащую у ног. Какое-то мгновение он держал тела в руках прямо над перилами балкона. Две бесформенные фигуры висели в воздухе над затаившими дыхание фанатиками. Когда же они упали прямо на раскаленную жаровню, дикий вопль радости вырвался у толпы.

– Сейчас полетит еще парочка! – весело заорал Рато.

Поднялась суматоха, сопровождаемая беспорядочными криками. Женщины визжали, мужчины грязно ругались, дети плакали. Возгласы «Да здравствует Рато!» мешались с воплями «Да здравствует Робеспьер!». Все схватились за руки, образовав круг, и дикая сарабанда заплясала вокруг пылающей жаровни. Сумасшедшая оргия длилась уже несколько минут, когда кто-то из тех, кому не посчастливилось попасть в хоровод, разразился простым отчаянным словом:

– Проклятье!

Сразу же наступила тишина. Все уставились на бесформенные тюки, лежащие на жаровне и еще не успевшие превратиться в пепел.

Они и в самом деле были совершенно бесформенны. Это были всего лишь наскоро связанные лохмотья. Всего лишь лохмотья! Народ был чудовищно одурачен, одурачен изменником еще более гнусным, чем те, что убежали от мгновенной расправы.

– Проклятье! Смерть предателю!

Все вновь уставились на балкон, лишь пару минут назад принесший им столько радости. Однако окно было уже захлопнуто, и никакого света не было даже в помине.

– Рато! – опять завопил народ.

Но Рато больше не появлялся…

Люди обыскали весь дом, с балкона которого астматик сыграл с ними такую шутку, но найти ничего так и не удалось, и гнев толпы обрушился на старый поломанный буфет – единственную вещь, оказавшуюся в той самой комнате.

На жаровне же медленно дотлевали тюки лохмотьев – молчаливые свидетели существования того, кто со всей столь свойственной толпе стремительностью воображения сразу же превратился в таинственную и легендарную личность.

Впрочем, еще немного погодя в одном из чуланов были обнаружены лампа, моток веревки, лохмотья, деревянные башмаки, рваная шапка и прочий хлам, свидетельствующий о поспешном исчезновении гиганта с жутким загробным кашлем, так ловко одурачившего толпу и поставившего в глупое положение самого Робеспьера.

Двумя часами позднее на рю Сент-Оноре воцарилась наконец привычная для нее кладбищенская тишина.

Братский ужин, как, впрочем, и во всех остальных кварталах Парижа, закончился. Потные хозяйки, волоча за собой вцепившихся в юбки детей, разошлись по домам. Мужья же отправились обсуждать последнее вечернее приключение в многочисленные клубы, где удивительные события, происшедшие на их улице, можно было посмаковать в беседах, особенно с теми, кто не видел их собственными глазами.

Улица совершенно опустела, лишь изредка проходили по ней какие-то подозрительные субъекты в алых, надвинутых едва ли не на глаза колпаках, весьма озабоченные тем, чтобы не столкнуться с вечно неожиданно появляющимися патрулями. Когда же перестали порхать и эти птички, на грязной мостовой зашевелилось нечто темное. Еще тише и осторожнее, чем охотящийся хищник, странное существо выбралось из-под стола, стоявшего прямо напротив дома, где жил Робеспьер, и совсем рядом с тем местом, на котором буквально пару часов назад гигант астматик сыграл с народом загадочную шутку.

Это оказался Бертран Монкриф. Он был все еще не в себе; тело его болело, поскольку все это время он лежал совершенно неподвижно, не имея никакого представления ни о том, что произошло дальше, ни о судьбе своих товарищей.

И вот теперь он отважился выбраться из своего убежища. С предельной осторожностью, едва дыша, он выполз на середину улицы, опасливо поглядывая по сторонам. Вокруг никого не было.

Бертран с неимоверным усилием поднялся. Боль была столь велика, что он даже не смог удержать неожиданно вырвавшегося крика. Голова гудела и болела чудовищно, колени тряслись. Кое-как добравшись до ближайшего дома, бедняга сел, прижавшись к его прохладной стене.

Немного посидев, он вновь испуганно огляделся. Его глазам представился вид стоящих и валяющихся в беспорядке столов да пары еще дымящихся жаровен. Постепенно, за одним из столов, находящимся от него совсем рядом, Бертран различил какого-то спящего человека.

Тот совершенно не шевелился, и недавний пылкий оратор в конце концов понял, что надо на что-то решиться. Спрятав голову в складках кружевного жабо, он засунул руки поглубже в карманы и осторожно отправился вниз по улице. Поначалу он все оглядывался на неподвижно лежащую на столе фигуру, но та не проявляла никаких признаков жизни. И Бертран, окончательно решив, что в любом случае самое лучшее для него сейчас «делать ноги», прижал покрепче к бокам локти и едва ли не бегом устремился по направлению к Тюильри.

Минутой позднее неподвижная фигура вдруг ожила, быстро поднялась и совершенно бесшумно бросилась бежать в том же направлении…

В это время по всем городским кабакам обсуждалось таинственное пришествие на улице Сент-Оноре. Очевидцы уже рассказывали всевозможные невероятные истории о главном герое этого приключения.

– Он был восьми, да нет, девяти футов ростом, а руками доставал от одного дома до другого. Когда он кашлял, из его рта вырывалось пламя! На голове были рога! Вместо ног – копыта! Поросячий хвостик!..

Впрочем, как бы то ни было, все однозначно сходились в том, что это был сам небезызвестный англичанин – призрачный гнусный обманщик, давно уже надоевший всем комитетам, – Сапожок Принцессы собственной персоной!

– Позвольте, позвольте, какой же он англичанин? – неожиданно удивился гражданин Гото, колоритный хозяин кабаре де ля Либерте, весьма популярного кабачка на площади Карусель. – Какой же он англичанин, если вы все утверждаете, что это был гражданин Рато? Черт побери, – добавил он, принявшись едва ли не с остервенением чесать свою голову.

– Это был англичанин, говорю вам! – жарко настаивал один из его завсегдатаев. – Спросите любого, кто был там сегодня вечером!

– Да, да, я тоже могу сказать! – зашумел мясник, гражданин Сикаль. – Это был гражданин Рато. Что я, Рато не знаю, что ли? – добавил он, стукнув тяжелым кулаком по столу так, что затряслись бутылки и оловянные кружки, и обвел свирепым взглядом собрание.

Но один человечек все же решился принять этот вызов – хилый мужичонка с лицом цвета мореного дуба и непокорными волосами, скачущими как попало над его высоким, будто полированным лбом, – наборщик по профессии.

– А я могу сказать вам, гражданин Сикаль, – начал он с твердой решимостью, – и вам, и всем остальным, что гражданин Рато во всей этой истории совершенно ни при чем, и все вы просто лжете. Потому что… – замолчав на мгновение, он обвел глазами присутствующих, будто профессиональный актер, намеренно желающий усилить эффект приготовленной фразы. Его крошечные, словно бусинки, глаза странно блеснули в свете масляной лампы. – Потому что…

– Так почему же? – раздались в конце концов нетерпеливые голоса.

– А потому, что пока вы там на открытом воздухе ужинали за государственный счет и выслушивали шуточки какого-то неизвестного шарлатана, гражданин Рато, в стельку пьяный, храпел себе в приемной матушки Тео, прорицательницы, совсем на другом конце Парижа!

– Откуда вы это знаете, гражданин Лэнлуа? – спросил ледяным голосом хозяин заведения, поскольку гражданин Сикаль очень не любил, когда ему возражали, а он был одним из лучших его завсегдатаев.

Однако маленький Лэнлуа, поблескивая крохотными смеющимися глазками, невозмутимо продолжил:

– Pardi![4] Очень просто. Я сам в это время сидел у матушки Тео и видел его своими глазами.

Далее Лэнлуа рассказал все, что знал по этому поводу. О том, что пришел в четыре часа пополудни к матушке Тео и спокойно ждал своей очереди рядом с приятелем Рато, который около двух часов хрипел и задыхался в этой душной комнате. Что в шесть часов или чуть позднее этот чертов аристократ – видите ли, ему стало слишком душно – вышел, якобы подышать, а на самом деле хлебнул еще. Затем около половины седьмого, – бойко продолжал наборщик, – подошла моя очередь идти к старой ведьме. Когда же я вышел оттуда, был уже девятый час, и совершенно стемнело. Рато, полупьяный, сидел, развалясь, на скамейке в приемной. Я попробовал с ним заговорить, но тот в ответ только хрюкал. Я пошел немного перекусить, а в десять вновь проходил мимо дома колдуньи. Как раз в это время оттуда выходили последние люди. Они ворчали, поскольку их просто выгнали. Рато же кричал больше всех, но я оттащил его. Потом мы пошли вместе на рю де л'Анье, где он снимает квартиру. И я сразу пришел сюда! – победно заключил Лэнлуа, с торжеством поглядывая на скептические лица окружающих.

Хотя рассказ и не вызвал никаких сомнений, его, тем не менее, подвергли немедленному перекрестному допросу. Но маленький мужичонка нигде ни разу не сбился. Кроме того, через некоторое время появились еще люди из тех, что ходили в этот день на прием к матушке Тео. И все они подтвердили сказанное гражданином Лэнлуа. Одной из них оказалась даже невестка Сикаля! Теперь как хотите, так и думайте.

Но кто же тогда был на рю Сент-Оноре?

В луврском квартале Парижа на рю Вилледо есть пятиэтажный каменный дом с серыми ставнями на окнах и железными балконами, ничем не отличающийся от сотен других домов этого великого города. Маленькая калитка его неуклюжих ворот обычно бывала распахнута целыми днями. За калиткой просматривалась небольшая темная подворотня, в которой находилась квартира консьержа. Далее – внутренний двор с выходящими на него с четырех сторон пятью рядами окон с вечно закрытыми ставнями, что придавало дому вид слепого.

Слева в подворотне, прямо напротив жилища консьержа, находилась высокая стеклянная дверь, через которую можно было попасть в вестибюль с парадной лестницей, ведущей в главные апартаменты, более комфортабельные, чем те, что имели вход со внутреннего двора. Там, в дальних его углах, находились самые обыкновенные лестницы, страшно темные и зловонные. Так что освещенность этих квартирок, особенно на первом этаже, можно сказать, не зависела даже от капризов небес.

Однако с наступлением темноты калитка, конечно же, закрывалась, и припозднившийся визитер или же сам квартирант должен был позвонить в колокольчик, в ответ на что консьерж дергал соединительный шнур, и калитка открывалась. После чего служитель выходил, чтобы именем закона спросить, как зовут пришедшего и номер квартиры, в которую тот направляется, и закрывал калитку вновь. Но это еще не все. Консьерж должен был проводить посетителя до самой квартиры, чтобы получше запомнить его внешность на случай каких-нибудь полицейских надобностей.

И вот в эту апрельскую ночь, около двенадцати часов, зазвонил колокольчик. Консьерж, гражданин Леблан, очнувшись от едва охватившей его сладкой дремы, дернул за шнур. Через калитку проскользнул какой-то молодой человек без шляпы, в рваном сюртуке и грязных ботинках, бросив на ходу: «Гражданка Кабаррюс».

Услышав это имя, хорошо ему знакомое, консьерж повернулся на другой бок и сладко захрапел, не только не отправившись проводить позднего посетителя, но и не поинтересовавшись его именем. Гражданка Кабаррюс была молода и очень хороша собой, а молодость и красота даже в те дни пользовались немалыми привилегиями; так чего же требовать от пылкого патриота гражданина Леблана? Кроме того, он считал, что лучше не соваться в чужие секреты, ибо это могло принести всякие неприятности.

Так что нынешний поздний визитер совершенно беспрепятственно проскочил к темной лестнице внутреннего двора.

Он очень спешил, голова его кружилась от вони и, поднимаясь по лестнице, он вынужден был придерживаться за грязную стену. На площадке второго этажа силы покинули его, и он уже на коленях приблизился к двери с номером 22. Будучи совершенно не в состоянии дотянуться до звонка, он слабо постучал влажной ладонью.

Дверь быстро распахнулась, и несчастный упал в прихожую прямо к ногам какого-то высокого, одетого во все белое, призрака с маленькой настольной лампой над головой. Призрак от неожиданности даже вскрикнул, затем, быстро поставив лампу, втащил полуживого молодого человека, вцепившегося в отчаянии со всей силой в полы белой одежды, в дальнюю часть прихожей.

– Я пропал, Тереза, – жалобно простонал пришедший. – Ради бога, спрячьте меня.

Тереза Кабаррюс даже не сделала ни малейшей попытки оказать помощь скорчившейся фигурке. Громко крикнув: «Пепита!», она продолжала все так же неподвижно стоять, но изумление на ее лице уступило место страху.

В следующее мгновение откуда-то из темноты выползла старуха и, увидев лежащее на полу тело, обеспокоенно всплеснула руками. Но едва она раскрыла рот, чтобы разразиться потоком причитаний и сетований, молодая хозяйка оборвала ее приказанием прежде закрыть дверь.

– Помоги гражданину Монкрифу добраться до софы в моей комнате. Дай ему что-нибудь подкрепляющее да проследи, чтобы не говорил ничего лишнего.

Затем, решительным жестом оторвав от своего платья судорожно вцепившиеся в него руки, она быстро вышла из небольшой приемной, покинув несчастного Бертрана, оставив его на попечение Пепиты. В 1794 году Терезе Кабаррюс исполнилось двадцать четыре года; быть может, это был самый яркий период ее красоты. Даже сейчас, стоя среди страшного беспорядка в своей темной комнатке, она походила на разгневанную богиню.

Через некоторое время пришла Пепита.

– Ну, – нетерпеливо обратилась к ней девушка.

– Бедняга месье Бертран очень болен, – с нескрываемой симпатией откликнулась старая служанка. – У него жар. Единственное, что ему сейчас нужно, это постель…

– Тебе хорошо известно, Пепита, что он не может остаться здесь, – оборвала ее надменная красавица. – Твоя голова точно так же, как и моя, находится под угрозой, пока этот человек здесь.

– Но ты же не можешь вышвырнуть на улицу среди ночи совершенно больного, беспомощного человека!

– Почему же? – холодно улыбнулась Тереза.

– Потому что он сдохнет у тебя на пороге!

Тереза лишь пожала плечами.

– Он умрет, если уйдет, мы умрем, если не уйдет, – медленно, с расстановкой произнесла хозяйка. – Иди, скажи ему, чтобы он уходил. Скоро должен прийти гражданин Тальен.

Благообразная старуха даже вздрогнула.

– Уже поздно, – попробовала протестовать она, – гражданин Тальен уже не придет сегодня.

– Не только он, но… но… и еще кое-кто… Ты прекрасно знаешь, Пепита, о тех людях, которые договорились сегодня ночью собраться здесь.

– Но не в такой же поздний час!

– После заседания конвента.

– Но уже полночь. Никто не придет, – продолжала настаивать старуха.

– Они договорились встретиться именно здесь, чтобы обсудить вопросы партии, – твердо продолжала гражданка Кабаррюс. – И они придут. Так что иди и скажи гражданину Монкрифу, чтобы он немедленно уходил. Оставаясь здесь, он подвергает меня опасности.

– Тогда сделай сама это грязное дело, – мрачно пробормотала старуха. – Я не хочу быть убийцей.

– Ну что ж, если для тебя жизнь гражданина Монкрифа дороже, чем моя… – язвительно начала Тереза, но не успела закончить.

В комнату тихо вошел все еще бледный и дрожащий Бертран.

– Вы желаете, чтобы я ушел, Тереза? Надеюсь, по крайней мере, вы не думаете, что я могу сделать что-либо, подвергающее вашу жизнь опасности? Боже! – страстно добавил он. – Разве вы еще не знаете, что я в любое время готов отдать за вас жизнь?

Тереза лениво повела своими роскошными плечами.

– Разумеется, Бертран, – с легким нетерпением, но явно стараясь быть доброй, сказала она. – Но все-таки я бы просила вас не ударяться в столь поздний час в героизм и не разыгрывать здесь трагедию. Вы прекрасно должны понимать, что и для меня, и для вас будет ужасно, если вас обнаружат здесь и…

– Я ухожу, Тереза, – закончил он за нее. – И никогда более не появлюсь. Я поступил по-дурацки, как обычно, – горько добавил он. – Но после этой чудовищной заварухи я был не в себе и плохо соображал, что делал.

На прекрасном лбу красавицы появилась досадливая складка.

– Заварухи? – быстро переспросила она. – Какой заварухи?

– На рю Сент-Оноре. Я думал, вам уже все известно.

– Нет, ничего не знаю, – ответила она дрогнувшим голосом. – Но что случилось? Что произошло там?

– Они воспевали там эту скотину Робеспьера…

– Тихо, – грубо оборвала она. – Никаких имен.

– Этого кровожадного тирана. А я…

– А вы вскочили с места… – вновь вмешалась она, рассмеявшись злым ироничным смехом. – И пустились напропалую в богохульство… О, я знаю! Знаю! – шептала она возбужденно. – Вы и ваши фаталисты или как вы там себя называете! Мученики идеи!..

Бертран попытался остановить ее.

– Я ухожу, – с предельной серьезностью сказал он. – Тереза, любимая, постарайтесь простить меня.

– Нет, нет, – прошептала она хрипло, – подождите. Пусть сначала Пепита проверит, нет ли кого на лестнице.

Вскоре старуха вернулась. Когда Бертран нетерпеливо рванулся дверям, Тереза едва не крикнула ему что-то, но удержалась. Однако Пепита резко втолкнула гостя обратно в комнату.

– Гражданин Тальен, – торопливо пробормотала она. – Там, уже на площадке… Идите сюда, – уже не ожидая более никаких приказаний, обратилась она к несчастному и потащила его по узкому коридору в небольшую темную кухню. Втолкнув его туда, служанка закрыла дверь на ключ. Гражданка Кабаррюс оставалась совершенно неподвижной. Глаза ее были переполнены ужасом и, казалось, спрашивали у старухи, все ли та сделала, чтобы скрыть непрошеного гостя. Пепита как могла жестами объяснила ей, куда увела Бертрана, и показала ключ.

Тереза прижала ее к себе. Новый посетитель уже начал нетерпеливо колотить в дверь. На одно коротенькое мгновение глаза служанки и госпожи встретились. Тереза быстро привела себя в порядок, в то время как Пепита, на ходу поправляя фартук, отправилась открывать дверь. Тереза же громко и внятно, дабы стоящий за дверью мог хорошо ее слышать, произнесла:

– Ну наконец-то, хотя бы кто-то пришел! Пепита, открывай побыстрее!

Высокий молодой человек, аккуратный, с несколько желтоватой кожей, с красными от бессонницы, хитроватыми глазами, бесцеремонно оттолкнув старую служанку, бросил на ближайший стул шляпу и вошел прямо в комнату, где, напустив на себя скучающий равнодушный вид, уже готова была принять его прекрасная испанка.

– О гражданин Тальен! – воскликнула красавица. – Вы прибыли первым. Вас я сегодня действительно очень ждала. Ну же, – с подзадоривающей улыбкой сказала она, протягивая ему прекрасную руку. – Вы, должно быть, очень хотите поцеловать ее?

– Я слышал здесь чей-то голос, – прозвучало в ответ. – Мужской голос. Кто это?

Глаза Терезы округлились, как у невинного дитяти.

– Мужской голос? – переспросила она с великолепно разыгранным удивлением. – Вы сошли с ума, mon ami[5]. Или вам кажется, что Пепита говорит басом? Уверяю вас, это не так.

– Чей это был голос? – продолжал настаивать Тальен, стараясь оставаться спокойным.

После этого прекрасная хозяйка, оставив в стороне свое кокетство, смерила пришедшего, словно лакея, надменным, презрительным взглядом.

– Ах, вот как, – холодно процедила она. – Может быть, вы намерены подвергнуть меня допросу? Но по какому праву, гражданин Тальен, вы разговариваете со мной таким тоном? Я пока еще не ваша жена, а вы, полагаю, пока еще не диктатор.

– Не надо дразнить меня, Тереза, – грубо оборвал Тальен. – Здесь прячется Бертран Монкриф.

На какое-то мгновение в комнате воцарилось молчание. Проворный и осторожный ум испанки быстро подсказал ей, что категорическое отрицание в данный момент для нее не выгодно.

– Я и не собиралась дразнить вас, гражданин. Да, Бертран и в самом деле какое-то время назад искал здесь убежища.

Тальен облегченно вздохнул, и Тереза продолжила:

– Но, разумеется, я не могла оставить его. Мне показалось, что он был ранен и чем-то очень напуган… Он ушел совсем незадолго до вас.

Услышав эту явную ложь, Тальен, казалось, вот-вот ответит горьким упреком, но… сияющие глаза красавицы остановили его, а легкая презрительная усмешка, готовая сорваться с ее губ, окончательно лишила желания нападать далее.

– Этот человек – гнусный предатель, – тупо пробубнил он. – Всего лишь два часа назад…

– Знаю, – холодно оборвала она. – Он поносил Робеспьера. Штука опасная. Бертран всегда был дурак, а теперь и совсем потерял голову.

– Завтра он ее потеряет уже окончательно, – добавил Тальен с недоброй ухмылкой.

– То есть вы хотите на него донести?

– Не только хочу, но и сделаю это. Я сделал бы это еще до прихода сюда, но…

– Но что?

– Я боялся, что он может оказаться здесь.

Тереза звонко расхохоталась не совсем естественным смехом.

– В таком случае, гражданин, я должна поблагодарить вас за такую заботу о моей милости. Воистину, это было очень предусмотрительно с вашей стороны – избавить меня от публичного скандала. Но поскольку Бертрана здесь нет…

– Я знаю, где он живет. Ему некуда деться. Можете мне поверить.

В ответ на последние грозные заверения испанка довольно серьезно возразила:

– Чтобы внести окончательную ясность во всю эту историю, добавим, что и мне тоже никуда не деться. Монкриф, как вы уверяете, гнусный предатель. Он открыто оскорблял вашего полубога. Его видели входящим ко мне. Отлично! Он выдан. Отлично! Послан на гильотину. Еще лучше! И Тереза Кабаррюс, в доме которой несчастный хотел найти убежище, составит ему неплохую компанию. Такая перспектива, я думаю, вас вполне удовлетворяет, поскольку вы так страдаете от приступа ревности… Но я бы хотела думать, что все это ко мне не относится.

Тальен, не ожидавший такого оборота событий, на мгновение задумался. Суетная ревность вела в его сердце отчаянную борьбу с опасностью потерять возлюбленную. Аргументы испанки не вызывали сомнений. Влияние Тальена, имевшего в конвенте мощную поддержку, по сравнению с робеспьеровским все же было совершенно ничтожным. И он хорошо понимал, что оскорбление, нанесенное Бертраном этому мнительному властелину, не будет оставлено без последствий.

Тереза Кабаррюс, имевшая весьма острый ум, поняла, что первый раунд остался за ней.

– Так поцелуйте же все-таки мою руку, – с улыбкой обратилась она к своему жениху.

На этот раз Тальен повиновался безропотно.

Поудобнее устроившись на канапе, хозяйка грациозным жестом пригласила своего гостя расположиться с ней рядом на невысоком стульчике.

Маленький инцидент был исчерпан.

– Ты мне поможешь, Тереза?

Она кивнула, но, тем не менее, достаточно холодно спросила:

– Чем?

– Ты же знаешь, что Робеспьер подозревает меня, – и, упомянув это страшное имя, он инстинктивно понизил голос до шепота. – С тех пор, как я вернулся из Бордо, особенно.

– Знаю. Вы мне обязаны своей снисходительностью там.

– Робеспьер никогда ничего не забывает. Он ведь отправил меня в Бордо карать, а не миловать…

– А, так ты боишься? – воскликнула красавица. – Или что-то уже случилось?

– Пока нет. Но эти его намеки, какие-то смутные угрозы… Ты ж знаешь.

Она молча кивнула.

– Я бы не стал бояться, Тереза, – с горячим упреком в голосе начал он, – если бы не ты.

– Знаю, мой друг. Но что же я должна сделать?

Он выпрямился на своем стульчике.

– Есть две вещи, которые ты могла бы сделать, Тереза, – вкрадчиво начал он. – Какую из них ты бы ни выбрала, Робеспьер будет очень обязан тебе, настолько обязан, что приблизит нас к своему узкому кругу и даже поверит нам, как Сен-Жюсту или Кутону.

– Прекрасно. Но что же это за вещи?

Некоторое время ее визави сидел молча, будто пытаясь что-то побороть в себе. После чего решительно сказал:

– Робеспьер скоро появится здесь. Бертран Монкриф также находится здесь. Почему бы тебе не выдать его тут же и тем самым не заслужить робеспьеровскую благодарность?

– О нет, – негодующе возразила она. Но увидев взгляд ревности, невольно мелькнувший в пристально следящих за ней глазах, беспечно пожала плечами. – Во-первых, я ведь уже говорила, мой друг, что Бертрана здесь нет. И этот способ помочь вам сейчас для меня не по силам.

– Тереза, – настаивал Тальен, – обманывая меня…

– А мучая меня, – оборвала она, – вы для себя вообще ничего хорошего не добьетесь. Давайте попробуем лучше понять друг друга. Вы хотите, чтобы я помогла вам, послужив диктатору Франции, а я говорю вам, что, упрекая меня, вы не дождетесь никакой помощи.

– Тереза, нам необходимо стать ближайшими друзьями Робеспьера. У него власть. Он держит в руках всю Францию. Пока я…

– О, – горячо откликнулась молодая испанка, – так вот в чем заблуждаетесь и вы, и ваши друзья с трясущимися поджилками! Вы считаете, что Робеспьер держит в руках всю Францию. Но на самом деле это не так. Властвует не он, властвует его имя. А вами всеми правит страх, рабский страх, который он распространяет повсюду, постоянно грозя всем смертью. Поверь мне, – настаивала она, – управляет не Робеспьер, нет – гильотина, которой он распоряжается. В результате чего и вы, и я, и все ваши друзья беспомощны. И все мы, вместо того, чтобы покончить с этой эпохой террора и кровопролития, безропотно подчиняемся ему, громоздим преступление на преступление, плаваем в крови, в то время как он всегда остается в стороне. Он – правящий мозг, а вы и вся ваша партия – всего лишь чернорабочие. О, как это унизительно! Если бы вы были настоящими людьми, а не марионетками…

– Тише, Тереза, ради всего святого, – не выдержал наконец Тальен. Уши его, уже привыкшие к постоянному ожиданию опасности, уловили какой-то звук снаружи, заставивший его вздрогнуть: голос, шаги, открывающаяся дверь…

– Т-с-с-с, – повторил он еще раз. – В эти дни даже стены имеют уши.

– Вы абсолютно правы, мой друг, – громко ответила она. – После всего этого о чем еще можно говорить? О чем еще можно беспокоиться, когда наши головы и так чудом держатся на тоненьких шеях. – И твердо добавила: – Я никогда не выдам Бертрана. Если я сделаю это, я буду себя презирать, а вас просто возненавижу. Так что лучше быстрее скажите мне, каким еще способом я могла бы завоевать сердце этого людоеда.

– Он сам скажет вам об этом, – быстро пробормотал Тальен, поскольку звуки в коридоре становились все более отчетливыми. – Вот он! И ради бога, Тереза, не забывайте, что наши жизни зависят лишь от милости этого человека.

Пепита привела в комнату хозяйки группу из трех человек, двое из которых помогали идти третьему. Одним из вошедших был Сен-Жюст – наиболее романтическая фигура революционного периода, самый доверенный и близкий друг Робеспьера, двоюродный брат Армана и прекрасной Маргариты, вышедшей замуж за модного английского денди, сэра Перси Блейкни. Другой – Шовелен, некогда самый влиятельный член Комитета общественной безопасности, теперь же едва ли не приживальщик партии Робеспьера. Оба они поддерживали парализованного Кутона, который, несмотря на свои многочисленные преступления, был все же весьма трогателен в своей беспомощности. Пройдя в комнату, друзья посадили его в кресло и укутали ноги пледом.

Следом почти сразу же вошел Робеспьер.

И с этого момента, даже несмотря на то, что он почти все время молчал, казалось, все в комнате подчинилось его воле. Безукоризненно одетый в голубой фрак и белые бриджи, в чистом белье, с волосами, аккуратно завязанными сзади черным шелковым бантом, с отполированными ногтями и сверкающими туфлями, он очень выгодно отличался от всей остальной, порожденной революцией, братии.

Юный красавец, великолепный оратор и убежденный энтузиаст, Сен-Жюст весь вечер блистал своим красноречием, поскольку был не только правой рукой Робеспьера, но и глашатаем его идей.

Кутон же в своей непристойной манере с язвительным презрением дразнил Тальена, вызывая этим одобрительные пошловатые ухмылки остальных собравшихся. Всем уже было известно, что Сен-Жюст, яростный демагог, и Кутон, полупарализованный патриот, задумали создать триумвират во главе с Робеспьером. Беспомощного калеку весьма забавляло зрелище подобострастия Тальена, чем далее, тем все более горячо одобрявшего этот монструозный проект.

Что же касается Шовелена, тот вообще почти ничего не говорил и только равнодушно наблюдал за изъявлениями унизительной покорности тех, среди которых вынужден был оказаться.

Красавица же Тереза, восседая, словно королева, на своей изящной кушетке, весьма просто и непринужденно выслушивала всю эту болтовню мужчин.

Сен-Жюст первым направил разговор в серьезное русло. Для начала он сослался на братские ужины, демонстрировавшие буквально рабскую покорность народа. Затем разразился патетической тирадой о недавнем происшествии на рю Сент-Оноре.

В этот момент Терезу даже покинуло ее королевское безразличие.

– Юный предатель! – воскликнула она, всем своим видом демонстрируя негодование. – Кто он? Как он выглядел?

Кутон потратил целую минуту на описание Бертрана и, надо отдать ему должное, сделал это весьма точно. Он около пяти минут разглядывал крикуна с близкого расстояния, так что, даже несмотря на слабый свет фонарей, достаточно подробно изучил его и узнает в любой момент.

Тереза слушала очень внимательно, стараясь не упустить ни единого нюанса из разговоров об этом странном происшествии. Тем не менее, даже самый пристрастный наблюдатель не смог бы заметить ни капли возбуждения в ее больших бархатных глазах, даже когда они сталкивались с холодным и пристальным взглядом Робеспьера.

Вдруг она резко обернулась к Тальену.

– Но вы ведь тоже были там, – провокационно начала она. – Неужели вы не узнали никого из этих предателей?

Тальен промямлил в ответ что-то невразумительное, взглядом умоляя ее не мучить его и не играть им, словно беспечное дитя, особенно в присутствии тигра-людоеда. Шашни Терезы с молодым красавцем Бертраном были достаточно хорошо известны шпионам Робеспьера, а Тальен совершенно не был уверен в том, что испанка, несмотря на все ее уверения, не прячет все-таки где-нибудь у себя этого несчастного авантюриста.

Он отвернулся, она же, верная своей очаровательной привычке мучить его, с еще большим удовольствием стала обсуждать этот вопрос, забавляясь испуганным видом Тальена, глубоко презираемого ею.

– Ах, – воскликнула она, прерывая очередной изысканный пассаж Сен-Жюста. – Чего бы я только ни дала за то, чтобы видеть все это собственными глазами!

– Особенно, – добавил Кутон, – таинственное исчезновение предателей при помощи загадочного гиганта, который, как все уверяют, является угольщиком по имени Рато… Хотя другие даже клянутся, что…

– О, не говорите дальше, дружище Кутон, – вмешался Сен-Жюст, язвительно хмыкнув. – Прошу вас, ради всего святого, пощадить гражданина Шовелена.

Шовелен промолчал и только еще плотнее сжал тонкие губы, чтобы ничем не выдать нараставшую досаду.

– Ах, да, – елейным голосом начал Тальен. – У гражданина Шовелена было несколько великолепных случаев, когда он мог проявить свою доблесть, сражаясь с этим таинственным англичанином. Но, как мы все уже знаем, несмотря на свои весьма выдающиеся способности, он не добился никаких успехов на этом пути.

– Не надо дразнить нашего скромного друга Шовелена, прошу вас, – вмешалась Тереза. – Сапожок Принцессы, так, кажется, зовут таинственного англичанина, гораздо более изобретателен, смел и неуловим, чем это может казаться любому мужчине, даже в воображении. Лишь женская хитрость способна поставить его на колени. Уж можете мне поверить!

– Ваша хитрость, гражданка? – прервал молчание Робеспьер. Он впервые открыл рот за все время оживленного обсуждения.

Испанка посмотрела на него с вызывающей холодностью, небрежно пожала изящными плечами и равнодушно ответила:

– А, вам нужна ищейка? Некая женская ипостась гражданина Шовелена? В этой области у меня нет талантов.

– Почему же? – сухо процедил диктатор. – По-моему, вы, гражданка красавица, вполне компетентно могли бы вести диалог с Сапожком Принцессы, – методично произнес он и затем добавил: – Особенно учитывая то, что ваш обожатель Бертран Монкриф, уверен, находится под покровительством таинственной лиги.

От этой презрительной тирады властелина у Тальена даже перехватило дыхание, а его несколько желтоватые щеки приобрели свинцовый оттенок. Однако Тереза предупредительно положила ему на плечо руку.

– Бертран Монкриф, – твердо парировала она, – не является моим обожателем. Он торжественно отрекся от притязаний в тот день, когда я вручила свою судьбу гражданину Тальену.

– Возможно, – холодно отозвался Робеспьер. – Однако именно он является вождем шайки предателей, которых эта английская сволочь, вечно сующая нос не в свои дела, избавила сегодня от справедливого возмездия разгневанного народа.

– Откуда вам это известно, гражданин Робеспьер? – не выдержала Тереза. – Почему вы считаете, что Бертран Монкриф имеет отношение к сегодняшнему происшествию? – После чего беспечно добавила: – Он, по-моему, эмигрировал, то ли в Англию, то ли еще куда…

– Вот как вы думаете, гражданка, – язвительно усмехнулся Робеспьер. – В таком случае позвольте сказать вам, что вы заблуждаетесь. Предатель Монкриф является главарем банды, пытавшейся этой ночью настроить против меня народ. Вы спрашиваете, откуда я знаю это, – ледяным тоном добавил диктатор. – Я собственными глазами видел его!

– Ах, – с хорошо разыгранным легким удивлением воскликнула Тереза. – Вы видели Бертрана, гражданин? Так он еще в Париже?

– Вне всяких сомнений.

– Странно, что он не заходит меня навестить.

– Действительно странно!

– И как он выглядит? Кто-то мне говорил, что он ужасно растолстел.

Дискуссия превратилась в настоящую дуэль между одинаково уверенными в своей непоколебимой власти безжалостным властелином и прекрасной испанкой. Атмосфера в небольшой комнатке все более накалялась.

Единственным, кто по-настоящему страдал, был Тальен. В эти мгновения он готов был отдать все на свете, лишь бы узнать, что Бертран Монкриф и в самом деле не находится где-то поблизости.

– Умоляю, гражданин Робеспьер, – надув губки сказала Тереза. – Ответьте же мне, правда, что он растолстел, или нет?

– Я не специалист по этим вопросам, – сухо отрезал Робеспьер. – Меня гораздо больше интересовал его таинственный избавитель.

– А, этот Сапожок Принцессы? – рассмеялась она. – Как я жалею, что меня там не было!

– Я тоже, гражданка. Быть может, тогда бы вам стало ясно, что отказать нам в помощи для разоблачения этого шпиона равносильно измене.

– Я отказываю вам в помощи? – медленно произнесла испанка. – В помощи для разоблачения шпиона? Не понимаю. Что все это значит?

– Лишь то, что я сказал, – холодно пояснил диктатор. – Этот гнусный английский шпион дурачит нас всех, и вы сами только что говорили, что поставить его на колени способна лишь женская хитрость. Почему же не ваша?

– Боюсь, гражданин Робеспьер, – ответила Тереза после непродолжительного молчания, – вы несколько преувеличиваете мои возможности.

– Никоим образом.

А Сен-Жюст, словно эхо подхватывавший даже невысказанные мысли своего друга, добавил:

– Вы, даже будучи заключенной в Бордо, весьма преуспели в покорении дорогого Тальена, сделав его совершенным рабом вашей красоты.

– Так почему бы вам не проделать нечто подобное и с Сапожком Принцессы? – простодушно заключил Кутон.

– С Сапожком Принцессы! – воскликнула Тереза. – С Сапожком Принцессы, черт побери! Но мне почему-то сдается, что никому толком не известно, кто он такой! Не вы ли только что говорили, что это был какой-то угольщик?

– Гражданину Шовелену прекрасно известно, кто такой Сапожок Принцессы, – осторожно вставил Кутон. – Он сможет вас навести на след. От вас же нам нужно лишь то, чтобы он склонил перед вами колено. Для гражданки Кабаррюс это вряд ли окажется трудным делом.

– Но если вы знаете, кто он, – упорствовала испанка, – зачем же вам тогда понадобилась моя помощь?

– А вот зачем. Когда этот человек прибывает во Францию, он меняет свое обличье с такой же легкостью, как другой пальто. Здесь, там, где бы то ни было – он более неуловим, чем само привидение, поскольку, в отличие от последнего, не повторяется никогда. Сегодня угольщик, завтра – изысканнейший денди. У него повсюду куча союзников – консьержи, солдаты, бродяги, трактирщики… Он был каллиграфом, сержантом Национальной гвардии, шулером, просто вором!.. И только в Англии он не меняет свой облик, что и дало возможность гражданину Шовелену его выследить. Именно там вы должны встретиться с ним, гражданка, и раскинуть свои сети. Вы должны выманить его во Францию приклеенным к вашему подолу, как ныне ваш друг Тальен. И здесь, в Париже, гражданка, свалите его к своим ногам, чтобы все мы смогли наконец вздохнуть спокойно.

Сен-Жюст замолчал. Темные глаза Терезы в упор уставились на великого человека, придумавшего этот невероятный план. Да, Тереза Кабаррюс была неразрывно связана с революционным правительством, да, она обещала выйти замуж за Тальена, чьи кровожадность и безжалостность на самом деле ничуть не уступали робеспьеровским, но она была только женщина, а не демон. Она отказалась выдать Бертрана, дабы никоим образом не поощрять страх Тальена перед Робеспьером. Но обольстить мужчину, кем бы он ни был, и тем предать его смерти, все-таки было для нее занятием отвратительным.

Пользуясь тем, что она женщина, испанка стала тянуть время. Изобразив удивление, затем недоумение, растерянно поинтересовалась:

– Так вы хотите, чтобы я поехала в Англию?

Сен-Жюст лишь кивнул в ответ.

– У-у-у, – продолжала она все с той же нерешительностью. – А не намекаете ли вы, или мне это только показалось, на мой предполагаемый роман с таинственным англичанином? А если он не ответит мне взаимностью?

– Вы очень недооцениваете себя, гражданка Кабаррюс, – быстро парировал красноречивый друг диктатора.

– Тереза, умоляю! – обратился к ней с нескрываемой печалью Тальен.

Ему показалось, что беседа, на которую он возлагал такие надежды, не принесет никаких результатов, если не хуже. Он прекрасно знал, что Робеспьер, весьма неустойчивый в своих желаниях, обязательно отомстит в случае отказа Терезы.

– Что, что? – переспросила она. – Так это вы, гражданин Тальен, предлагаете мне подобное развлечение? Воистину, ваша вера в меня не имеет границ! А вы случайно не задумывались о том, что, осуществляя вашу грандиозную идею, я могу и в самом деле влюбиться в таинственного героя? Говорят, он молод, хорош собой, отважен, а мне предстоит пленить его… Быть бабочкой, порхающей вокруг пламени… Нет, нет, я ужасно боюсь обжечь крылышки!

– Означает ли это, – холодно обратился к ней Робеспьер, – что вы отказываете нам в помощи?

– Да, отказываю, – спокойно ответила она. – Если откровенно, мне этот проект не нравится.

– Даже если мы дадим вам гарантии, что не тронем вашего любовника Бертрана Монкрифа?

Она слегка вздрогнула.

– У меня нет никаких любовников, кроме Тальена, – твердо ответила Тереза, неожиданно положив ледяные пальцы на стиснутые в замок руки своего будущего повелителя. После чего поднялась, давая понять, что вечеринка закончена.

Робеспьер, безмолвный и угрюмый, на прощание угрожающе посмотрел на нее.

– Я надеюсь, вы знаете, гражданка, что Республика имеет достаточно средств, позволяющих заставить граждан выполнять свои обязанности?

– Ну, – парировала прекрасная испанка, – я ведь не французская подданная. И даже вашему математически точному общественному обвинителю будет весьма непросто меня обвинить.

Сказав это, Тереза расхохоталась, стараясь казаться веселой и безразличной.

– Интересно, как вы себе представляете это, гражданин Робеспьер? – забавлялась она. – Гражданка Кабаррюс обвиняется в отказе крутить роман с таинственным англичанином, известным под именем Сапожок Принцессы, в отказе напоить его любовным зельем, изготовленным по просьбе Робеспьера матушкой Тео! Представляю… – добавила она, и ее журчащий смех заразил, наконец, и окружающих. – Представляю, как смешно мы все будем выглядеть!

Тереза Кабаррюс была далеко не глупой женщиной; сказав слово «смешно», она поразила тирана в ту самую маленькую щелочку, что осталась незащищенной в его доспехах. Тальен прекрасно знал это. Он был весь как на иголках, с нетерпением ожидая, когда наконец все уйдут и он сможет броситься на колени перед своей возлюбленной и вновь умолять ее согласиться на эту авантюру.

Однако Тереза не собиралась предоставлять ему такую возможность. Сославшись на сильную усталость, она пожелала своему жениху «спокойной ночи» таким не предполагающим никаких возражений тоном, что тот даже не осмелился просить ее. Через несколько минут все ушли. Сен-Жюст с Шовеленом – впереди, поддерживая парализованного товарища, следом – угрюмый и молчаливый Робеспьер, и последним – Тальен, чей прощальный влюбленный взгляд натолкнулся на каменное сердце.

В маленьких апартаментах на рю Вилледо все стихло. Небольшая элегантная лампа под розовым абажуром была вывернута почти до предела и тщетно пыталась развеять сгустившуюся вокруг нее темноту. Уже более четверти часа прошло с тех пор, как ночные гости ушли, тем не менее прекрасная хозяйка еще не ложилась. Она то и дело бросала взгляд на старомодные стоящие на каминной полке часы.

Пробило половину третьего. Тереза поднялась и вышла в прихожую. Там причудливо мерцала сальная свечка в оловянном подсвечнике, распространяя зловонный дым, спиралями поднимавшийся к закопченному потолку.

Молодая испанка осторожно направилась по узкому коридорчику к маленькой кухне. На ее пути было две двери – одна в ее спальню, другая – в комнату Пепиты.

– Пепита, – позвала девушка.

Однако ответа не последовало. Вероятно, служанка давно уже улеглась и теперь спала крепким сном. Но что же с Бертраном?

Полная смутных предчувствий, Тереза взяла в руки свечку и отправилась дальше по коридору на цыпочках. Около двери Пепиты она прислушалась.

– Пепита, – вновь позвала хозяйка, но на этот раз ее почему-то испугал звук собственного голоса. Дверь в комнату старой служанки оказалась запертой. Тереза стала стучать, вертеть ручку и звать более громко и настойчиво. Но не получив никакого ответа, она, полумертвая от страха, прислонилась к стене. Подсвечник выпал из ее рук и со звоном покатился по полу.

– Пепита, – на этот раз голос прозвучал хрипло и вымученно.

До ее напряженного слуха вдруг долетел приглушенный стон.

Взяв себя в руки, она решительно сдвинулась с места и стала искать на полу оброненный подсвечник. При этом она твердым и отчетливым голосом повторяла одну фразу:

– Держись, Пепита… Сейчас я возьму свечу и приду. – И через некоторое время спросила: – Ты можешь открыть дверь?

В ответ донесся все тот же глухой стон.

Тереза продолжала ползать по полу в поисках подсвечника. Рука ее, шарящая по каменным плитам, наткнулась на маленький твердый предмет. Ключ! Она тут же вскочила и с большим трудом отыскала замочную скважину. Вставив ключ, девушка быстро открыла дверь.

Пепита сидела крепко привязанная к креслу с завязанным шерстяной шалью ртом. В дальнем углу комнаты стояла прикрученная наполовину масляная лампа, дрожащим светом освещавшая эту печальную картину. Девушка бросилась к своей служанке и быстро развязала веревки.

– Пепита, – едва ли не закричала она, – ради бога, что произошло?

Вынужденное заточение, казалось, не причинило старухе особого вреда. Она выглядела скорее напуганной. Нетерпеливой и возбужденной Терезе пришлось хорошенько потрясти ее за плечи, прежде чем та смогла наконец собраться с мыслями.

– Где месье Бертран? – несколько раз настойчиво спросила хозяйка.

– Воистину, мадам, клянусь, – выдавила из себя старуха, – не знаю.

– Что ты такое мелешь? Как это не знаешь? – удивилась Тереза.

– Не знаю, голубушка, ничего не знаю, – причитала старуха. – Ты спрашиваешь у меня, что случилось, я и говорю тебе, что не знаю. Ты спрашиваешь меня, где Бертран, так иди и сама взгляни, где он. Когда я его в последний раз видела, он сидел в кухне, совершенно бледный и неподвижный, бедняжечка, кочерыжечка.

– Пепита! – нетерпеливо топнув ногой, возмутилась Тереза. – Но ведь ты же не можешь не знать, каким образом ты оказалась здесь связанной и с заткнутым ртом! Кто это сделал? Кто? Кто здесь был? Бог накажет тебя, если ты мне не скажешь!

Пепита окончательно пришла в себя. Она поднялась на ноги, взяла лампу и направилась в кухню, желая самостоятельно убедиться в том, что с Бертраном и в самом деле ничего не случилось.

– Месье Бертран сидел себе в кресле на кухне, – бормотала она на ходу. – Я как раз принесла ему подушку и хотела подложить под голову, но в этот момент кто-то, ни о чем не предупредив, накинул мне на голову шаль. Я даже и крикнуть не успела, как мне завязали рот. Меня, словно пушинку, подняли на руки, и тогда запахло чем-то таким едким, что в голове все закружилось, и я уже больше ничего не помню. Потом я услышала в коридоре голоса, должно быть, это уходили твои гости. Услышав затем, как ты зовешь меня, я как могла пыталась тебе ответить. Вот и все.

– Когда все это случилось, Пепита?

– Почти сразу же, как пришел последний из гостей. Я даже взглянула на часы, было где-то около половины первого.

Когда же, открыв кухню и войдя туда, они никого в ней не нашли, Тереза уже не удивилась. Примерно этого она и ждала. Она знала, что Бертран все равно здесь не останется. Окна кухни выходили на железный балкон, как и окна всех остальных комнат. Открывались же они лишь изнутри, окно как раз было распахнуто. Но связал Пепиту все-таки не Бертран, это был кто-то другой; кто-то весьма ловкий и храбрый похитил Бертрана из этой кухни. Он попал не через балкон, потому что Пепита всегда перед вечером накрепко закрывала окна. Он вышел этим путем с Бертраном, войти же он должен был как-то иначе.

Пока Пепита вздыхала и охала, Тереза приступила к тщательному исследованию всего вокруг. Глубокое изумление вытеснило всякий страх. Почувствовав рядом Пепиту и не испытывая более недостатка в свете, она вновь обрела все свое мужество.

В ее голове роились какие-то смутные предположения и догадки, которые ей хотелось поскорее прояснить, чтобы избавиться от этого зуда, и она, держа свечу перед собой, тщательно осматривала одну комнату за другой. Лишь в своей спальне она обнаружила разгадку проникновения таинственного храбреца в квартиру – это был явно сорванный сильной рукой ставень и выдавленное стекло, осколки которого, упав на мягкий ковер комнаты, не произвели никакого шума. Все было сделано быстро и с большим знанием дела; выдавив стекло, незнакомец смог спокойно открыть замок высокого французского окна.

Лоб Терезы Кабаррюс исказила изумленная складка, рот совершенно перекосился от внезапной дикой ярости. Рука же, державшая оловянный подсвечник, сильно дрожала.

Пепита лишь восклицала:

– Боже правый! Да как же это?! Да нешто так можно?!

Добропорядочная крестьянка решительно не собиралась связывать исчезновение Бертрана с этим явным хулиганством.

– Месье Бертран все собирался уйти, кочерыжечка, – уверенно начала она. – Он только об этом и беспокоился, после того, как ты сказала ему, что его присутствие здесь для тебя опасно. И он, естественно, предпочел поспать где-нибудь во дворе, чтобы не мешать твоим беседам с этой шайкой убийц, которых добрый Бог непременно накажет однажды…

Утомленная бессмысленной болтовней служанки не менее, чем всеми остальными событиями этой ночи, Тереза наконец-то отправила ее спать.

Пепита ушла. Часы на старой церкви Святого Роха пробили три.

Гражданка Кабаррюс, будучи не в состоянии оставаться на одном месте, бродила по коридору, заходя то в комнату, то в кухню, то в прихожую.

Подойдя к входной двери, испанка неожиданно открыла ее.

И тотчас же испустила крик, впрочем, скорее удивления, чем ужаса. В позднем пришельце она сразу же узнала гражданина Шовелена.

Каким-то шестым чувством она сочла его появление вполне закономерным, как-то связанным со странной, столь озадачившей ее тайной происходящего.

– Могу я войти, гражданка? – тихо спросил пришедший. – Я знаю, уже поздно, но есть большая необходимость.

Он стоял на пороге в нескольких шагах от нее. Свет уже почти догоревшей свечи бросал причудливые блики на бледное лицо представителя диктатуры террора, водянистые глаза и крючковатый нос которого придавали ему сходство с засушенной хищной птицей.

– Но уже поздно, – прошептала хозяйка. – Что вам угодно?

– Случилось нечто, – еще раз более понизив голос ответил тот, – нечто, касающееся непосредственно вас. И прежде чем я буду говорить об этом с гражданином Робеспьером…

Услышав это страшное имя, Тереза отступила на шаг в глубь коридора.

– Входите, – решительно сказала она.

Шовелен прошел прямо в ту комнату, где происходило недавнее собрание, и выкрутил на всю мощность лампу под розовым абажуром.

– В чем дело? – опять спросила она.

Прежде чем ответить, бывший дипломат, запустив руку в карман своего плаща, извлек оттуда маленький листочек бумаги.

– Когда мы от вас уходили, гражданка, я заметил этот клочок, который бесчувственная нога Кутона зацепила, переступая порог. По всей видимости, кто-то подсунул его под вашу дверь. Я же отнюдь не склонен с презрением относиться ко всякого рода случайным бумажкам, так что, пока все занимались собой, я незаметно поднял ее.

После этого Шовелен не спеша развернул записку и прочитал:

– Бертран Монкриф молод и глуп, но он – слишком добр для того, чтобы быть игрушкой лоснящейся черной пантеры, сколь бы красивой она ни была. Поэтому я забираю его в Англию, где в объятиях своей многострадальной возлюбленной он очень быстро забудет об этом мимолетном сумасшествии, едва не приведшем его на гильотину ради эгоистичных капризов красавицы Кабаррюс.

Тереза выслушала это послание без малейшей тени каких-либо эмоций. Когда же Шовелен закончил чтение и со своим коротким сухим смешком передал ей листочек, она еще раз внимательно прочитала его.

– Я думаю, вам незачем объяснять, гражданка, кто является автором этой бесцеремонной эпистолы?

Она кивнула.

– Это человек, известный под именем Сапожка Принцессы, – сказал он вкрадчиво. – Наглый английский авантюрист, которого гражданин Робеспьер просил вас, гражданка, заманить в раскинутые нами сети.

Тереза все еще продолжала молчать.

– Совсем недавно и в этой самой комнате, гражданка, вы отказались протянуть нам руку помощи.

И вновь молчание. Но Шовелен был совершенно спокоен, он ждал.

Вскоре далекий колокол пробил четверть четвертого. Тогда представитель Республики встал.

– Я думаю, мы хорошо поняли друг друга, гражданка, – с удовлетворенным вздохом сказал бывший дипломат. – Сейчас уже поздно. В котором часу могу я иметь честь увидеться с вами завтра с глазу на глаз?

– В три часа пополудни вас устроит? – отозвалась она совершенно бесцветным голосом. – Гражданин Тальен в это время всегда занят в конвенте, а для всех остальных мои двери будут закрыты.

– Буду здесь ровно в три, – это было последнее, что сказал Шовелен перед уходом.

Низко и церемонно поклонившись хозяйке, он вышел.

В то время как вся Европа переживала то невероятное потрясение, что перевернуло Францию до самого основания, в этом маленьком уголке Англии все текло своим обычным чередом.

«Отдых рыбака» находился в том же месте, в котором появился двумя веками ранее. Те же прокопченные дубовые балки, монументальный очаг, отполированные столы и скамейки с высокими спинками все так же свидетельствовали о верности доброму старому порядку и традициям.

В знаменитой кухне владычествовала миссис Салли Уэйт, твердость руки которой частенько приходилось испытывать даже ее мужу Гарри.

И все так же неслись из зала возгласы:

– Эй, Салли! Где ты пропала! Салли, ну что ты там? Долго ты будешь еще возиться?

Или же:

– Эй, Салли, подай-ка сыра и хлеба! Да поскорее!

Подобные крики порхали по залу небольшой харчевни и в этот прекрасный майский день великого 1794 года.

Хозяин харчевни, мистер Джеллибенд, все так же уверенно стоял, широко расставив ноги, в своем небольшом владении, где, даже несмотря на теплый день, весело потрескивал старинный камин. Медовый князь опять демонстрировал политические убеждения в своем неизменном, весьма характерном духе, который, в первую очередь, непререкаемой самоуверенностью, выдавал его совершенное невежество, смешанное с чисто британским пафосом. Можно было даже не сомневаться в том, что у мистера Джеллибенда имелась совершенно определенная точка зрения по поводу «смертоносных фурий» с того берега, свергнувших короля, королеву и все дворянство, за что Англия наконец решилась-таки привести их в чувство.

– Послушайте-ка меня, мистер 'эмпсид, поздновато, поздновато они хватились. Будь моя воля, я сто раз успел бы уже их наказать. Разнес бы весь их прелестный Париж на мелкие кусочки, освободил бы королеву, бедняжечку, прежде чем эти чертовы негодяи отделили от плеч ее хорошенькую головку!

Мистер Хэмпсид, расположившийся в своем привычном почтенном уголке, по-прежнему не имел никакого желания соглашаться со своим оппонентом.

– Я вовсе не сторонник вмешательства в чужие дела, – заявил он, вытягивая вверх свой сухой трясущийся палец, дабы более убедительно воздействовать на хозяина кабачка. – Ибо, как говорится в Священном Писании, мистер Джеллибенд: «С бесплодной работой темных сил ничего совместного не приемли». Так что я предпочитаю не вмешиваться.

Однако медового князя невозможно было убедить подобными аргументами.

– Замечательно, мистер 'эмпсид, – возмутился он, – великолепная точка зрения для тех, кто хочет поставить себя рядом с этими окаянными нечестивцами. А я заявляю – все, кто говорит подобное, не являются истинными англичанами. И позвольте мне вас уверить, уважаемый мистер 'эмпсид, что я любому, кто не согласится со мной, смогу доказать свою правоту!

Да уж! Кому дано лучше разбираться в текущих событиях, как не хозяину заведения, которое постоянно посещают французские дворяне, ускользнувшие от тех самых окаянных нечестивцев; ибо на своем пути к Лондону или Бату большинство из них останавливалось именно в «Отдыхе рыбака». И хотя мистер Джеллибенд ни слова не понимал по-французски, он достаточно повращался в их кругу и прекрасно изучил все, что касалось заморской жизни с одной стороны и намерений мистера Питта положить конец этим гнусностям – с другой.

Вот и теперь снаружи раздался шум, громкий стук, звон, болтовня и смех, дававшие понять, что прибыли те, кто имеет полное право шуметь, сколько им заблагорассудится.

Мистер Джеллибенд рванулся к двери, на ходу громко предупреждая Салли:

– Милорд Гастингс!

В харчевню ввалилась группа иностранцев в сопровождении трех безукоризненно одетых молодых щеголей в дорожных костюмах. Компания от самой пристани шла пешком, оставив там грациозно покачивающиеся на нежном фоне полуденного неба мачты элегантной, недавно прибывшей шхуны. Несколько моряков внесли багаж и, оставив его в холле харчевни, бодро откозыряли в ответ на дружелюбные улыбки и кивки юных лордов.

– Так держать, милорд! – с заботливой услужливостью хлопотал мистер Джеллибенд. – Все готово! Вот так! Вот так! Салли! – вновь закричал он. И раскрасневшаяся возбужденная хозяйка выскочила из кухни, на ходу вытирая о фартук ладошки, дабы поздороваться со своими господами.

– Воспользовавшись отсутствием мистера Гарри, – рассмеялся милорд Гастингс, бесцеремонно обвивая рукой пухленькую талию, – я сорву поцелуй с этих аппетитных губок!

– О, я тоже, черт побери, во имя нашего прекрасного прошлого, – загоготал лорд Тони, запечатлевая сердечные поцелуи на щечках с ямочками.

– К вашим услугам, милорды, к вашим услугам, – смеясь, суетился вокруг хозяин. После чего уже более серьезно добавил: – А теперь, Салли, проводи дам наверх в голубые комнаты, дай мужчинам освоиться в зале.

Эмигранты тем временем стояли, широко раскрыв от изумления глаза, при виде всей этой неудержимой жизнерадостности – совершенно незнакомой им стороны туманного Альбиона.

Лорд Гастингс, самый молодой и веселый из всей компании англичан, проводил обоих французов за столик. Лорд же Энтони Дьюхерст и сэр Эндрю Фоулкс несколько задержались в прихожей, чтобы переговорить без свидетелей с одним из моряков, принесших багаж.

– Известно ли вам что-нибудь о сэре Перси? – спросил лорд Тони.

– Нет, милорд, ничего, – ответил матрос. – Ничего с тех самых пор, как сегодня утром мы причалили к берегу. На причале его ожидала миледи. Как только сэр Перси сошел на пирс, он велел нам сразу же возвращаться. «Передайте милордам, что я с ними встречусь в „Отдыхе“»… После чего они оба ушли, и больше мы их не видели.

– Но это же было так давно, – удивился сэр Эндрю Фоулкс, задумчиво улыбаясь.

– Да. Когда мы спускали лодку на воду, было всего шесть утра, – подтвердил матрос. – Высадив его, мы сразу же сели на весла и вернулись, но «Полуденный сон» еще долго не мог причалить из-за отлива.

Сэр Эндрю кивнул.

– А вы случайно не знаете, у шкипера нет никаких указаний о дальнейших действиях? – спросил он затем.

– Нет, сэр, не знаю. Но мы все должны быть постоянно в постоянной готовности. Никому не известно, когда сэр Перси захочет взойти на борт.

Молодые люди более не имели вопросов, и дюжий молодец отправился обратно на яхту. Лорд Тони и сэр Эндрю обменялись понимающими улыбками.

Слишком нетерпеливый для того, чтобы дождаться прилива, сэр Перси отправился шлюпкой на берег, где его уже поджидала прекрасная Маргарита, готовая забыть в его пылких объятиях все те мучительные дни ужасного беспокойства и страха, которые она постоянно испытывала за своего возлюбленного.

Что же касается остальных девятнадцати членов лиги, то они только и ждали возможности вновь сопровождать своего предводителя туда, где опасность была наиболее грозной. Этой привилегии настойчиво добивались, стремились заслужить всеми допустимыми способами; ее получали всегда наиболее достойные. После чего вернувшимся предоставлялся отдых в счастливой Англии среди роскоши и друзей. Именно это и ожидало теперь лорда Тони, сэра Эндрю и милорда Гастингса, доставивших в Англию мадам де Серваль с тремя детьми и Бертрана Монкрифа, на долю которых выпали ужаснейшие приключения. Возможно, всего лишь несколько часов смогут они отдохнуть в объятиях своих любимых, забыв об опасностях, приключениях – обо всем, кроме преданности своему делу и своему вождю.

Прекрасный обед, приготовленный миссис Салли и двумя ее помощницами, привел всех в благодушное состояние. У мадам де Серваль даже появилось некое подобие улыбки; сердце ее оттаяло от ласкового приема и счастливого веселья, которое так и лучилось отовсюду в этом благословенном божьем уголке.

Жозефина и Жак де Серваль, чье стремление к мученическому венцу потерпело такое сокрушительное поражение на рю Сент-Оноре, поначалу со всем свойственным юности эгоизмом упорно хранили вид неизгладимой печали. Однако соленые шутки мистера Гарри Уэйта заставили все же расхохотаться и их. А весьма комические попытки милорда Гастингса говорить по-французски окончательно развеселили двух юных страдальцев. Так что высокие и резковатые голоски очень скоро влились в общий хор, мешаясь с более мягким англо-саксонским выговором.

Единственным человеком, кто, казалось, уже никогда не способен избавиться от мрачности, был Бертран Монкриф. Он молча и грустно сидел рядом с Региной, и в его глазах отчетливо выражалась досада.

Веселый обед подошел к концу, и мистер Джеллибенд подал гостям бутылочку контрабандного коньяка. Но едва лишь молодые люди принялись смаковать этот напиток маленькими глоточками, неожиданно снаружи раздался стук. Мистер Гарри Уэйт тотчас же выскочил посмотреть, в чем дело.

Впрочем, ничего особенного не произошло. Через несколько минут Уэйт вернулся и рассказал, что два моряка с барка «Анжела» принесли молодого французского парня. Они пояснили, что нашли его в лодке в нейтральных водах, еле живого от истощения. А поскольку он говорил лишь по-французски, они притащили его к «Отдыху рыбака» в надежде, что кто-нибудь из дворян сможет поговорить с ним.

Сэр Эндрю, лорд Тони и милорд Гастингс тут же вскочили со своих мест. Измученный юноша, француз, да еще и найденный в открытом море, вполне мог иметь отношение ко всем тем делам, в которых участвовала их отважная лига.

– Тащите парня в гостиную, Джеллибенд, – скомандовал сэр Эндрю. – И для начала влейте в него пару глотков вашего контрабандного бренди, старина. Потом дайте ему вина и еды.

Медовый князь, верный своему обыкновению, тут же передал все эти распоряжения дочери, и та очень быстро появилась в гостиной, готовая помочь, поддержать, утешить. Салли проводила едва стоящего на ногах юношу до укромного уголка поближе к камину и усадила в кресло, после чего мистер Джеллибенд самолично влил в несчастного полстакана коньяка. Пострадавший сразу же несколько оживился и стал осматриваться вокруг широко раскрытыми от удивления глазами.

– Sainte Mére de Dieu![6] – слабо пробормотал он. – Где я?

– Не беспокойтесь об этом, – ответил ему сэр Эндрю. – Вы среди друзей, и этого достаточно. Вам надо поесть и выпить еще немножко. Поговорим потом.

Он пристально посмотрел на мальчика. Последний говорил мягким высоким голосом, у него была нежная кожа и невероятно красивое лицо. Руки, даже несмотря на прилипшую к ним грязь, и ноги, обутые в уродливые ботинки, были малы и изящны, словно у женщины. Исходя из этого, сэр Эндрю заключил, что наверняка, освободив голову юноши от плотно сидящей на ней странной засаленной шапки, можно будет увидеть копну роскошных длинных волос.

Однако все эти факты, придававшие юному незнакомцу еще большую загадочность, из соображений гуманности невозможно было проверить тотчас же. Сэр Эндрю Фоулкс оставил приступившего к еде юношу и присоединился к друзьям.

Никто даже не предполагал, где находится маленькое гнездышко, в котором сэр Перси Блейкни и его жена проводили те несколько счастливых часов, когда о поездке в роскошный ричмондский дом нечего было и думать. Этот домик стоял в полутора милях от Дувра, в стороне от главной дороги, прячась на высоком холме, и вела к нему лишь едва различимая тропинка. Вокруг был небольшой садик, который в мае всегда расцветал нарциссами и колокольчиками, а в июне – розами. Два преданных человека – лакей и его жена – присматривавшие за гнездышком, постоянно поддерживали в нем теплоту и уют, которые неизменно встречали ее светлость, когда бы ей, уставшей от светских обязанностей или ожидания сэра Перси, ни вздумалось появиться здесь.

Несколько дней назад еженедельный курьер из Франции доставил Маргарите депешу от сэра Перси, в которой тот обещал ей, что первого мая она сможет немного отдохнуть в его объятиях.

На самом рассвете леди Блейкни тайком покинула свое гнездышко и убежала на пирс. И едва лишь майское солнце рассеяло утренний туман, ее устремленные вдаль глаза различили изящную белую гичку, которую спускали с «Полуденного сна», вынужденного дожидаться прилива вдали от порта.

С этого момента весь день превратился в бесконечное упоение. Первый взгляд на мужа, которого просторный дорожный плащ, казалось, делал еще крупнее и выше, его радостный крик при виде жены, его простертые руки из этой далекой лодки выдавали столь истинное желание и такую неподдельную страсть, что глаза Маргариты на мгновение потонули в слезах. Но вот уже лодка причалила, сэр Перси взлетел на пирс; его глаза, его голос, мощь его крепких рук и жар объятий…

Затем завтрак в низенькой уютной комнатке, вкусное горячее молоко, свежий хлеб и домашнее масло. И долгая нежная беседа…

У сэра Перси не было от жены секретов; то, что он не говорил, она угадывала. Однако для членов лиги все это было неизвестно.

– О, если бы ты меня видела в образе этого забулдыги астматика, дорогая, – рассказывал он с заразительным смехом, – если бы ты слышала этот ужасный кашель! Храни тебя Бог, но как бы там ни было, я просто горжусь этим шедевром! Бедняга Рато сам кашляет ничуть не лучше, а уж он-то гений среди астматиков.

И Блейкни, не удержавшись, тут же принялся демонстрировать ей свое искусство, однако она запретила ему продолжать.

– Что ты, Рато – настоящий подарок, – уже более серьезно сказал Перси. – Он ведь на три четверти имбецил, а потому послушен, как пес. Стоит только кому-нибудь из этих дьяволов сесть мне на хвост, как появляется настоящий Рато, а твой муженек просто растворяется в воздухе! Они уже настолько запутались между Сапожком Принцессы, Рато и английским денди, что как только все эти трое являются перед ними, они настолько теряются, что упускают всех! Уверяю тебя, что Сапожок в приемной колдуньи и одновременно на братском ужине и подлинный Рато, находившийся в той же квартирке у матушке Тео, так окончательно всех запутали, что никто из этих окаянных убийц теперь не верит собственным глазам и ушам. И мы ускользнули от них так же просто, как кролики из дырявых силков.

Затем он, все так же смеясь, рассказал ей, как переодетый в Рато столкнулся с рассвирепевшей толпой и как лишь его неизменная удача помогла ему ускользнуть вместе с мадам де Серваль и ее детьми, воспользовавшись одним из заброшенных старых домов, в котором находилась очередная штаб-квартира лиги. И уже окончательно умирая от смеха, он поведал жене, как ему пришлось, дабы дать возможность своим лейтенантам беспрепятственно увести спасенных людей, разыграть на балконе целый спектакль, воспользовавшись на всякий случай приготовленными лохмотьями.

После этого настал черед истории о похищении полуживого Монкрифа из квартиры красавицы Терезы Кабаррюс. И более всего сэра Перси забавляло то, что совсем рядом, отделенный всего лишь одной перегородкой, как раз в это время там же находился сам Робеспьер.

– Как эта женщина должна теперь ненавидеть тебя, – с легкой дрожью в голосе, которую ей не удалось скрыть, прошептала Маргарита. – Ты сделал то, что подобные женщины никогда и никому не прощают. Дорог ли ей Бертран Монкриф, нет ли, но ты ущемил ее самолюбие. Она никогда не простит тебе того, что ты лишил ее власти над ним.

Блейкни расхохотался.

– Черт побери, д'рагая, если мы будем задумываться обо всех, кто нас ненавидит, мы будем всю жизнь только рассуждать, а не действовать…

Вечером того же дня сэр Перси и Маргарита сидели в глубокой оконной нише своей небольшой спальни. Вдруг раздался совершенно отчетливый грубый мужской голос, нарушивший окружающее умиротворение. Поначалу почти невозможно было понять, что он говорит, и леди Блейкни лишь прошептала: «Слушай!»

Мужскому голосу то и дело отвечал женский, который, казалось, тщетно и грустно пытается защититься.

– Теперь вы уже не сможете мне навредить. Я в Англии!

Маргарита выглянула в окно, пытаясь хотя бы что-нибудь разглядеть в быстро наползающих сумерках. Голоса доносились со стороны тропинки: мужской, женский, опять мужской. Говорили они по-французски, женщина о чем-то умоляла, мужчина же совершенно явно командовал. Теперь их было слышно уже отчетливо, и леди Блейкни едва сдержала крик, подкативший к горлу. Этот мужской голос она узнала.

– Шовелен, – подавленно прошептала она.

– Ах, в Англии, гражданка! – сердито продолжал тот. – Рука правосудия гораздо длиннее, чем вы думаете. Запомните, вы не первая, кто пытался избегнуть наказания, связавшись с врагами Франции. Я найду вас, куда бы вы ни запрятались. Я ведь нашел вас сейчас, хотя вы всего несколько часов назад появились в Дувре.

– Но вы не смеете трогать меня, – с отчаянным мужеством протестовала женщина.

Мужчина зло засмеялся.

– Неужели вы, гражданка, настолько глупы, что и в самом деле верите в это?

Затем на какое-то время все стихло, после чего раздался пронзительный женский крик. Сэр Перси тут же выскочил на улицу.

Подбежав к калитке, Блейкни увидел лежащую на земле женщину и ярдах в пятидесяти убегающего мужчину. Он уже хотел броситься в погоню, однако лежащее на земле существо вцепилось в него с отчаянным криком:

– Не оставляйте меня, ради бога, не оставляйте!

Сэр Перси решил, что не вправе ослушаться. Нагнувшись, он поднял ее с земли и понес в дом.

Это оказалась поразительной красоты молодая женщина, одетая в грубую рыбацкую робу и плотно сидящую на голове шапку. Устроенная на подоконнике с подложенной под голову подушкой, она выглядела очень трогательно.

Маргарита без лишних слов сняла с нее старинный головной убор, и волна иссиня-черных волос обрушилась на плечи незнакомки.

– Ого, я думал, их будет поменьше, – невозмутимо констатировал Блейкни.

Девушка же сразу спрыгнула с подоконника и разразилась жалобными стенаниями.

Леди Блейкни протянула незнакомке платок, чтобы вытереть слезы, который та приняла с какой-то кривой улыбкой.

– Я самозванка, я знаю, – причитала она, надувая губки, словно обиженное дитя. – Но если б вы только знали!..

Она выпрямилась, нервно скручивая пальцами уже мокрый от слез платок.

– Какие-то добрые английские джентльмены помогли мне там, в городе, – быстро продолжала девушка. – Они накормили меня и дали отдохнуть. Но мне стало душно в той маленькой комнатке, а вечерняя прохлада была такой приятной… И я убежала. Я хотела только немножечко подышать свежим воздухом… Но вокруг все оказалось таким приятным и дивным, таким непохожим на…

Вздрогнув при этом, несчастная вновь собралась расплакаться. Но тут заботливо вмешалась Маргарита.

– Итак, вы гуляли и вышли на эту тропинку?..

– Да, я гуляла и даже не заметила, как оказалась в этих пустынных местах. И вдруг я увидела, что меня кто-то преследует. Я побежала. О, Mon Dieu![7], как я бежала! Сама не знаю куда! Я чувствовала только одно – нечто ужасное гонится за мной.

Маргарита с нежностью прикоснулась к ее дрожащим рукам.

– Вам повезло, – мягко сказала она, – что вы забрели именно сюда.

– Я увидела свет, – уже спокойнее продолжала та, – и почувствовала, что лучше бежать к нему. Но неожиданно споткнулась о камень и упала. Я не успела подняться, как сразу же меня кто-то схватил за плечо и – о, этот страшный голос – назвал мое имя.

– Голос господина Шовелена? – спокойно спросила Маргарита.

Женщина взглянула на леди Блейкни.

– Вы его знаете? – удивленно прошептала она.

– Мне знаком его голос.

– А самого его вы знаете?

– Да, я знаю его, – ответила леди Блейкни. – Я ведь ваша соотечественница. До замужества я была Маргаритой Сен-Жюст.

– Сен-Жюст?!

– Да. Я и мой брат – кузены ближайшего друга Робеспьера.

– Храни вас Бог, – прошептала несчастная.

– Антуан стал таким уже после того, как мы уехали в Англию. Я теперь леди Блейкни, мой брат женат. Вы тоже будете счастливы здесь и в полной безопасности.

– Счастлива! – с горьким рыданием вскрикнула та. – И в безопасности! Mon Dieu, если бы я могла хотя бы мечтать об этом!

– Но чего вы боитесь? Шовелен, возможно, еще и всесилен, но только там, во Франции, а не здесь.

– Он ненавидит меня. О, как он ненавидит меня!

– За что?

Незнакомка на какое-то время задержалась с ответом. Затем, несколько небрежно, сказала:

– Все было так глупо… Mon Dieu, ужасно глупо! Я ведь на самом деле не представляю для своей страны никакой опасности. Куда там? – После этих слов она вдруг схватила Маргариту за руки и с детским энтузиазмом воскликнула: – Вы когда-нибудь слышали о Сапожке Принцессы?

– Да, – ответила Маргарита, – слышала.

– В таком случае вы должны знать, что это прекраснейший, храбрейший и замечательнейший в мире человек!

– Да, это мне тоже известно, – улыбнулась в ответ леди Блейкни.

– Конечно же, вся Франция ненавидит его. Естественно! Он враг Республики, ведь так? Он против всей этой резни, против смерти невинных. Он их спасает и помогает им всюду где может. Словом, все эти сволочи ненавидят его. Естественно!

– Естественно.

– Я же всегда преклонялась перед ним, – продолжала красавица, и ее темные глаза при этом блестели. – Всегда, всегда! С тех самых пор, как я впервые услышала о нем, когда он спас графа де Турней, потом Джульетту Марни, Эстер Винсент и многих-многих других. О, я знаю об этом все! Поскольку я очень близко знакома с месье Шовеленом и еще некоторыми людьми Комитета общественной безопасности, мне удалось выведать множество мелочей, касающихся этого таинственного героя. Да разве вы можете представить себе, насколько я восхищалась им! Я обожала его! Так что теперь вы, наверное, уже догадались, почему Шовелен ненавидит меня.

– Вам бы следовало быть поосторожней, – с улыбкой заметила Маргарита.

– Но мне кажется, я и была… Но Шовелен так проницателен. Он ненавидит Сапожка. Несколько неосторожных слов, оброненных мной в какой-то компании, и он завел на меня дело. Друзья предупредили, что мое имя уже в списках Фукье-Тенвиля. А вам известно, что это означает? Арест! Суд! Гильотина! О, Mon Dieu! Но я упорхнула из Парижа. Меня сопровождал преданный слуга. Мы с ним добрались до Булони. Я совсем ослабла, устала, измучилась, словом, была едва жива. У нас не было ни паспортов, ни бумаг, ничего! Мы вынуждены были все время прятаться… в амбарах, в свинарниках… где угодно! К счастью, у меня еще оставались какие-то деньги. Мы купили лодку у одного рыбака, всего лишь маленькую лодчонку, представьте себе, на веслах! И нас с Франсуа было всего лишь двое! Но остаться для нас означало смерть, впрочем, плыть, пожалуй, тоже. Маленькая лодочка на веслах в таком огромном море… К счастью, погода была вполне хорошей, а Франсуа уверял меня, что мы очень быстро встретим какое-нибудь английское судно, которое подберет нас. Я так устала, похоже, даже заснула, но что-то вдруг разбудило меня. Я услышала крик. Да, помню, сначала был крик, потом чудовищный всплеск. Меня промочило всю насквозь. Одно весло куда-то исчезло. И с ним вместе исчез Франсуа. Я осталась одна в открытом море.

Она говорила все это жестким и резким голосом, будто каждое слово доставляло ей тяжелую физическую боль. Периодически она бросала взгляд скорее на сэра Перси, чем на Маргариту, и смотрела на него сквозь слезы с какой-то неясной мольбой. Но Блейкни выглядел грустным и молчаливым, рассматривая ее с некоторым отстраненным любопытством – можно было подумать, что он не совсем понимает ее. Маргарита же, как и всегда, была переполнена состраданием и участием.

– Какие ужасные страдания выпали вам, – заботливо обратилась она к незнакомке, – но что было дальше?

– Ах, дальше я ничего не помню. После этого страшного крика… Плеска воды… Должно быть, он потерял сознание или заснул и упал в воду. Но я с тех пор его больше не видела… Очнулась я лишь на борту какого-то судна… Матросы были со мной так добры… Они высадили меня на берег и привели в какое-то очень милое место, где три славных английских джентльмена приняли в моей судьбе живое участие. И… и… все остальное вы уже знаете.

После этого, исполнившись решимости, она попыталась встать на ноги.

– Та харчевня, где я была, кажется, недалеко отсюда?

– Ну что вы, как вы пойдете туда одна, вы даже не знаете дороги, – обеспокоилась Маргарита.

– Ах да, но, быть может, слуга ваш меня проводит?.. Мне только до города… А там я найду дорогу… Теперь я больше уже не боюсь.

– Так вы, мадам, говорите по-английски?

– О, да. Отец мой был дипломатом, он четыре года жил в Англии. И я немного учила английский. Похоже, еще не все забыла.

– Ну, разумеется, кто-то из слуг вас проводит. Харчевня, о которой вы говорите, называется «Отдых рыбака»; только там вы могли встретить английских джентльменов.

– Быть может, мадам, вы позволите мне сопровождать вас? – неожиданно обратился к ней сэр Перси.

– Вам, милорд! – воскликнула незнакомка. – О нет, ну что вы, мне слишком стыдно… – и она замолчала, в замешательстве посмотрев на свой экстраординарный костюм. – Совсем забыла, когда мы покидали Париж, Франсуа заставил меня напялить всю эту гадость.

– Я могу одолжить вам плащ на этот вечер, – с улыбкой вмешалась Маргарита. – Но не стоит так волноваться об одежде, мадам. Люди на этом берегу уже привыкли видеть изгнанников в чем угодно. А завтра мы вам подыщем что-нибудь поприличнее, чтобы вы могли спокойно отправиться в Лондон.

– В Лондон? – переспросила незнакомка. – О, я была бы рада туда поехать!

– Это совсем не трудно. Мадам де Серваль с детьми и еще одним молодым человеком завтра как раз отправляются туда. Вы вполне могли бы присоединиться к ним. Тогда, по крайней мере, вы будете не одна. Есть ли у вас какие-нибудь деньги, мадам? – заботливо поинтересовалась Маргарита.

– Да, есть немного. Достаточно для необходимых расходов. В этом я независима, – с улыбкой благодарности добавила она. – А когда найду своего мужа…

– Вашего мужа? – удивилась леди Блейкни.

– Да, месье маркиза де Фонтене. Возможно, вы его знаете. Встречали… где-нибудь в Лондоне… или нет?

Маргарита отрицательно покачала головой.

– Нет, я не знаю его.

– Он оставил меня два года назад… Жестоко… Эмигрировал в Англию… Я теперь на белом свете одна-одинешенька… Он спас свою жизнь… Но я бы так не могла. И поэтому…

– У меня есть друзья в Лондоне, которые общаются с большинством эмигрантов, – мягко ответила Маргарита. – Мы посмотрим, что можно будет сделать. Мне кажется, найти месье де Фонтене не составит труда.

– Миледи, вы просто ангел, – радостно заметила чужеземка, после чего, еще раз вытерев заплаканные глаза, она взяла шапку и вновь ловко спрятала под нее роскошные волосы. – Милорд, я готова. Я и так уже слишком злоупотребляю вашим гостеприимством…

Завернувшись в принесенный по приказанию леди Блейкни одним из слуг плащ, незнакомка вышла с сэром Перси на улицу, и, оставив Маргариту на крыльце, они направились к городу.

На лице леди Блейкни застыло недоумение, в глазах появилась озабоченность. Непродолжительное общение со странной красивой женщиной наполнило ее душу ощущением какой-то смутной опасности, которую она тщетно пыталась теперь объяснить себе.

Первые пять минут сэр Перси и мадам де Фонтене шли молча рука об руку.

– Вы молчите, милорд? – неожиданно спросила она на превосходнейшем английском.

– Я думаю, – последовал короткий ответ.

– И о чем?

– О том, какая великолепная актриса погибла в прелестной Терезе Кабаррюс.

– Мадам де Фонтене, милорд, прошу вас, – сухо возразила она.

– И тем не менее – Тереза Кабаррюс. Мадам Тальен – возможно… Ведь «закон об эмигрантах» автоматически развел вас с маркизом, мадам. Вы этим немедленно воспользовались, не так ли?

– Я смотрю, вы неплохо информированы, милорд.

– Надеюсь, не намного хуже, чем вы, мадам, – мило улыбнулся Блейкни.

– Так вы совсем не поверили моему рассказу?

– Ни единому слову.

– Странно! – прошептала она. – Ведь в нем нет ни единого слова лжи. Разумеется, я не рассказала всего, я просто не могла это сделать. Да и миледи меня не поняла бы. Она стала слишком англичанкой для этого. Маргарита Сен-Жюст еще могла бы понять, но леди Блейкни – нет.

– А что не поняла леди Блейкни?

– Eh bien![8] О Бертране!

– Что?

– Вы считаете, что я губила его… Я знаю. Вы избавили его от меня… Вы! Сапожок Принцессы!.. Видите, мне все известно. Шовелен все рассказал мне…

– И ловко довел вас прямо до моей двери, – с улыбкой закончил он за нее. – Чтобы разыграть изысканнейшую сцену, как угнетатель и грубиян издевается над трогательной беззащитной жертвой. Это было проделано великолепно! Позвольте мне принести вам мои самые искренние поздравления.

– Вы думаете, я здесь для того, чтобы шпионить за вами?

– О! Как я могу быть настолько самоуверенным, считая, что такая красивая женщина, как вы, обратит внимание на столь недостойный объект?

– Значит, милорд, теперь вы решили сыграть роль. Оставим это, прошу вас. Скажите мне лучше прямо, что вы собираетесь делать?

Однако ответа на этот вопрос не последовало, молчание стало действовать Терезе на нервы.

– Конечно же, вы сдадите меня в полицию. А поскольку у меня нет даже документов…

– О! – с легкой усмешкой воскликнул сэр Перси. – Как вам пришло в голову, что я могу совершить подобный, недостойный рыцаря поступок?

– Недостойный рыцаря? – переспросила она. – Но, по-моему, здесь это будет названо патриотическим поступком, или, во всяком случае, актом самосохранения. Приравнено к сражению в бою… или просто к поимке шпиона.

Затем, подождав немного и заметив, что ее собеседник не собирается прерывать молчание, Тереза продолжила с неожиданным пылом:

– Итак, после всего оказаться и еще и сданной в полицию! Отдать несчастную женщину в руки ее злейших врагов! О, что же плохого я сделала вам, что вы так бессердечны ко мне?

– Бессердечен к вам? – изумился он, – Pardi[9], мадам! Но я своим слабым умом просто не в состоянии понять столь тонкой шутки.

– Увы, милорд, это не шутка, – сказала она серьезно. – Позвольте объясниться, поскольку, мне кажется, мы с вами придерживаемся противоположных точек зрения на этот счет. Этот мальчик, Бертран Монкриф, всего лишь пылкий дурак. Но, тем не менее, мне он нравился, и я видела ту пропасть, в которую влекла его собственная же глупость. Между нами ничего не было, кроме дружбы, хотя я и понимала, что рано или поздно он все-таки совершит нечто… И тогда его возлюбленная с ее бледным личиком вряд ли сможет чем-то помочь ему. В то время как у меня были влиятельные друзья. Да и сам мальчик мне нравился, я, как могла, о нем заботилась… И ведь катастрофа разразилась-таки, в тот роковой вечер… На братском ужине, как его называют эти звери в Париже. Бертран был там и, как дурак, начал поносить Робеспьера. Я не знаю, как именно все это происходило, поскольку меня там не было… Но после он приполз ко мне. Среди ночи, в рваной одежде, похожий на мертвеца. Я дала ему убежище, позаботилась о нем. Да, позаботилась! Даже несмотря на то, что как раз тогда же ко мне пришел сам Робеспьер с друзьями, и я каждый миг самым натуральным образом рисковала жизнью, пока мальчик был у меня. К тому же Шовелен заподозрил что-то. В какой именно момент вы пришли и забрали Бертрана, мне точно неизвестно, однако Шовелен, по-моему, это знает. Когда все ушли, он через некоторое время вернулся и обвинил меня в том, что я прячу у себя не только Бертрана, но и самого Сапожка Принцессы! Более того, что я состою в лиге английских шпионов и что именно я помогла переправить «этого изменника» в Англию! Потом он ушел. Он не угрожал, нет, но по его взгляду мне стало ясно, что я обречена. К счастью, у меня был Франсуа. Мы быстро собрали все, что было необходимо. Пепиту я оставила сторожить дом, и мы упорхнули. Что же касается всего остального, клянусь, все было именно так, как я рассказывала миледи. Вы сказали, что не верите мне. Ладно! Но неужели вы действительно вышвырнете меня из этой благословенной страны, в которую я попала с такими ужасными мучениями? Неужели вы опять вернете меня во Францию и бросите в руки человеку, который только и ждет, чтобы усадить меня в повозку вместе с очередными жертвами гильотины? Конечно же, у вас есть все возможности для того, чтобы сделать это. Но в таком случае, милорд, кровь моя навеки покроет ваши руки. И все то добро, которое вы и ваши люди принесли из гуманных соображений, будет перечеркнуто этим единственным чудовищным поступком.

Сэр Перси очень мягко ответил ей на это:

– Уверяю вас, дорогая леди, у меня и в мыслях не было никакого желания сделать вам что-либо дурное, когда я говорил, что не верю вам.

– Ах, если бы вы узнали меня получше… – начала она.

– Ах, в этом-то и проблема, – учтиво ответил он. – Я вас совсем не знал, мадам. А теперь, поскольку сама судьба встает между нами, у меня уже не будет для этого никакой возможности.

– Как так? – удивилась она.

– Но вы ведь собираетесь остаться в Англии?..

– Да, если вы позволите.

– Позволять или отказывать не в моей власти.

– Так вы не выдадите меня… полиции?

– Я никогда не занимался подобными вещами, мадам, особенно по отношению к женщине.

– А леди Блейкни не скажете?

Он промолчал.

– Скажете или нет? – настаивала она.

Но он опять не ответил. Тогда она стала горячо умолять его.

– Какой интерес ей или вам в том, что она узнает обо мне, о несчастной, бездомной, безмужней и бездетной Терезе Кабаррюс?! Не говорите ей ничего, милорд! Я буду на коленях умолять вас об этом, не говорите ей! Оставьте мне хотя бы маленький шанс на счастье! Дайте мне маленький шанс – на счастье!

Сэр Перси совершенно неожиданно расхохотался, запрокинув голову.

– Кукушкина мать! Да вы, как я вижу, умная женщина!

– Милорд! – с негодованием воскликнула его спутница.

– Да успокойтесь вы, никто вас не выдаст.

Эта фраза совершенно поразила Терезу.

– Не понимаю, – прошептала она, остановившись.

– Да бросьте. Давайте лучше спокойно прогуляемся. Нас ждут в «Отдыхе рыбака». Идемте.

– Милорд, – продолжала она настаивать, – но, быть может, вы все-таки объяснитесь?

– А здесь и нечего объяснять, прекрасная леди. Вы просили меня, даже требовали, не выдавать вас никому, и в том числе леди Блейкни. Отлично! Я принимаю ваш вызов, вот и все.

– Так вы никому не скажете, никому, что мадам де Фонтене и Тереза Кабаррюс – одно и то же лицо?

– Даю вам слово.

– Тогда все хорошо, милорд. И поскольку мне позволено ехать в Лондон, я надеюсь, что мы с вами встретимся там.

– Едва ли, прекрасная леди. Я завтра отправляюсь во Францию.

– Завтра во Францию, милорд?

– Да, как я уже имел честь вам сообщить, я завтра отправляюсь во Францию и предоставлю вам полную свободу в ваших начинаниях.

– Если вы едете во Францию, я тоже поеду.

– О, я и не сомневался в этом, – улыбнулся он. – Я и в самом деле не вижу причин, вынуждающих нас с вами, задерживаться, тем более что наш общий друг, Шовелен, просто сгорает от нетерпения узнать результаты этой беседы.

У его спутницы вырвался крик ужаса и негодования:

– О, вы, вы… все еще продолжаете подозревать меня в этом?!

Сэр Перси остановился и посмотрел на нее с улыбкой полуленивым, полуудивленным взглядом. Тереза же, закрыв руками лицо, разрыдалась так, будто сердце ее теперь было разбито навеки. Блейкни, некоторое время спокойно подождав, наконец мягко сказал:

– Мадам, умоляю, возьмите себя в руки и осушите ваши слезы. Прошу, поймите, когда мужчина отвечает за жизнь и безопасность других людей, он должен быть осторожным вдвойне и никому не верить. Вам же прекрасно известно, что у меня в руках на этот раз плохие карты. Поэтому я должен быть предельно внимателен, ибо игрок-одиночка в такой ситуации может выиграть лишь благодаря ошибкам противников.

Но Терезу ничто не могло успокоить.

– Вы никогда, милорд, никогда не узнаете, как глубоко вы теперь меня ранили! Я все эти минувшие месяцы мечтала хотя бы раз увидеть воочию Сапожка Принцессы! Героя моих грез! Человека, стоящего над толпой мстительных, эгоистичных, трусливых ничтожеств, словно воплощение рыцарской доброты! Я жаждала хотя бы раз увидеть его, взять за руку, заглянуть в его глаза… и стать лучше, чем я есть. Но вот судьба столкнула меня лицом к лицу с предметом моих мечтаний, и он увидел во мне лишь самое гнусное на земле существо, шпиона, женщину, которая обманом готова послать мужчину на верную смерть.

Блейкни совершенно спокойно выслушал эту тираду. Испанка вытерла глаза и, не оборачиваясь более, двинулась дальше. Все остальное время до самой харчевни они шли молча. У дверей «Отдыха рыбака» Тереза остановилась и отточенным жестом протянула руку.

– Возможно, нам не суждено более свидеться на этой земле, милорд. Воистину, я теперь буду умолять le bon Dieu[10] держать меня подальше от ваших путей.

– Очень сомневаюсь, прекрасная леди, что вы будете и в самом деле искренне молить Бога об этом.

– Вы решили относиться ко мне с подозрением, милорд, и я не собираюсь более переубеждать вас. Но еще одно вы все же должны услышать. Вспомните басню о льве и мыши. Непобедимому Сапожку Принцессы в один из прекрасных дней вдруг может потребоваться помощь Кабаррюс. И мне очень хотелось бы уверить вас в том, что вы всегда можете на нее рассчитывать.

Взяв ее за руку и заставив стать ее еще более серьезной под его насмешливым взглядом, Блейкни наклонился и поцеловал кончики пальцев красивой женщины.

– А что, если я все это переверну, дорогая леди? – вдруг спросил он ее. – В один прекрасный день изящной Терезе Кабаррюс, Эгерии[11], невесте великого Тальена может понадобиться помощь Сапожка Принцессы…

– Я скорее умру, чем попрошу у вас помощи, милорд.

– Здесь, в Дувре, пожалуй. Но во Франции?.. Вы ведь заявили, что возвращаетесь во Францию, даже несмотря на водянистые глазки Шовелена.

– Но если вы обо мне столь дурного мнения, зачем же тогда предлагаете помощь?

– А затем, что у меня еще никогда не было столь восхитительного врага, за исключением моего дорогого друга Шовелена. И оказать вам какую-либо помощь будет для меня колоссальным удовольствием.

– Вы хотите сказать, что не отказались бы даже рискнуть своей жизнью, спасая меня?

– Нет. Я не стал бы ради вас рисковать своей жизнью, прекрасная леди. Я только сделал бы все возможное, и Господь помог бы мне в этом, для вашего спасения.

После чего, церемонно поклонившись, он покинул ее. Она осталась стоять на пороге, провожая взглядом высокую фигуру до тех пор, пока поворот дороги окончательно не скрыл его из виду.

Да, он победил сейчас и оскорбил ее. Письмо, оставленное им после похищения Монкрифа, еще с большей силой обожгло и пронзило ее теперь. За это он должен быть непременно наказан и наказан таким способом, чтобы даже представить не смог, откуда примчался вихрь. Но все это оказалось намного труднее, чем могла представить себе Тереза Кабаррюс, еще долго в мрачной задумчивости стоявшая на пороге харчевни.

Но вот Тереза оторвалась от своих хитроумных замыслов и вошла в харчевню. Там царило все то же бурное оживление, ничуть не ослабевшее за время ее отсутствия, с той лишь разницей, что теперь все суетились по поводу организации ночлега для дорогих гостей.

Английские щеголи отбыли еще до наступления вечера, кто к друзьям, а кто, как лорд Энтони Дьюхерст и сэр Эндрю Фоулкс, пожелавшие еще засветло доскакать до Эшфорда или Мейдстоуна – в объятия своих дорогих возлюбленных.

Тереза бесшумно проскользнула за стеклянную дверь. Прямо перед ней находился коридор, ведущий направо и отделенный от нее всего лишь тремя ступеньками. Она осторожно, на цыпочках, поднялась по ним, пытаясь отчетливее представить расположение комнат. Стеклянная перегородка слева отделяла ее от небольшой гостиной, в которой она получила первый приют на этом берегу. Справа же явно находилась кухня, поскольку оттуда доносились визгливые женские голоса, смех и звон посуды.

Тереза заколебалась на мгновение. Поначалу она намеревалась разыскать миссис Уэйт и попросить у нее постель на эту ночь. Однако легкий шум, какое-то едва уловимое движение, долетевшее из гостиной, заставило ее переменить решение. Она посмотрела через стеклянную перегородку. Комната была тускло освещена маленькой свисавшей с потолка масляной лампой. Камин уже догорал, а рядом с ним на низком стульчике, глядя бессмысленными глазами на пепел, сидел Бертран Монкриф.

Она бесшумно открыла дверь и вошла в комнату. Тот даже не шевельнулся. Скорее всего, он вообще ничего не слышал. Тереза осторожно задвинула висящие у стеклянной перегородки занавески, дабы обезопасить себя от всевозможных случайных и докучливых глаз, и ласково прошептала:

– Бертран.

Юноша вдруг очнулся и быстро поднял на нее глаза. С его губ слетел хриплый крик, а в следующее мгновение он уже стоял у ее ног на коленях, обвив их руками и спрятав в складках плаща лицо.

Когда же он наконец встал, Тереза позволила ему проводить себя к креслу у очага.

Ее страшно интересовала каждая мелочь его исчезновения из ее квартиры в Париже, осуществленного лигой Сапожка Принцессы. Однако оказалось, что Бертран и сам толком не знал, кто именно и как спас его. Из той ужасной ночи он не помнил почти ничего, кроме того, что после всех кошмаров на рю Сент-Оноре нашел пристанище в ее доме.

Он помнил также о своем решительном намерении покинуть ее квартиру тотчас же, как только сможет встать на ноги, дабы сдаться властям на ближайшем посту. Но вдруг вместе с ним в комнате оказался кто-то еще. Не в силах ни подняться, ни произнести хотя бы слово, он почувствовал, что на лицо ему накинули какую-то тряпку, сразу же после чего чьи-то сильные руки подхватили его и потащили куда-то.

Все дальнейшее и вовсе казалось сном. Он очнулся рядом с Региной де Серваль и ее родней на соломе в какой-то жалкой лачуге. Регина ни на шаг не отходила от него, он же, будучи не в силах даже заснуть, мучился от мысли, что мог навлечь на Терезу смертельную опасность. Регина прилагала все усилия, чтобы ему было хорошо и удобно, пытаясь скрасить долгие тоскливые часы путешествия, держа его за руку и мечтая вслух о близком счастливом будущем: у них в Англии будет собственный дом, недоступный кошмарам последних лет, тихий и мирный, и он позволит им забыть неумолимо жестокое прошлое.

Тереза молча выслушала эту фантастическую историю. Несколько вопросов, которые она мимоходом задала, касались, главным образом, освободителя. Видел ли Бертран его? Видел ли еще кого-либо из джентльменов, участвовавших в деле?

О, да, конечно же, Бертран видел пару юных щеголей, сопровождавших его на всем пути от самого Парижа. Кроме того, они всего лишь несколько часов назад встретились ему здесь, в харчевне. Один из них даже дал ему денег, чтобы с комфортом добраться до Лондона. Они были очень добры и совершенно бескорыстны.

– А сам Сапожок? – продолжала настаивать Тереза, пытаясь всеми силами скрыть свой горячий интерес. – Его самого вы не видели?

– Нет, – обескуражено ответил Бертран. – Его самого мне так и не удалось увидеть, хотя я думаю, что именно он и вытащил меня из вашей квартиры. Остальные всегда говорят о нем «шеф» и только. Похоже, все перед ним просто благоговеют. Должно быть, он очень смелый и замечательный человек. Регина и все ее семейство тоже обожают его. Да и ничего удивительного! То, что он сделал для них на этом ужасном ужине…

– А что он сделал? – поинтересовалась Тереза.

И Бертран со слов Регины пересказал ей эту невероятную историю. Об астматическом угольщике, о скандале, о появлении Робеспьера, о толпе. Об ужасе перед невероятным гигантом, втащившим их в какой-то пустой дом и передавшим не менее отважным людям. Затем о переодевании, о быстром беге по пустынным улицам, о смертельных опасностях перед городскими воротами, которые они преодолели в прачечной повозке среди белья.

– Я буду стоя на коленях молиться за него, за то, что он доставил вас прямо в мои объятия!

Услышав эти слова, она схватила его за плечи и, сжав их изо всех сил, посмотрела в глаза с лукавым недоумением.

– Меня в твои объятия, Бертран? Что ты подразумеваешь под этим?

– Вы здесь, Тереза, – растерянно ответил тот, – в Англии, в безопасности… Конечно же, благодаря Сапожку Принцессы.

Она зло и безжалостно расхохоталась.

– А, благодаря ему! – язвительно сказала испанка. – Да. Но только совсем не так, как вам это, быть может, представляется.

– Что вы имеете в виду?

– Сапожок Принцессы, мой миленький, после того, как вынул вас из моей квартиры, подкинул на ближайший пост анонимный донос, обвинив меня в том, что я предательски укрываю у себя Монкрифа, который хочет убить находящегося в этот момент у меня в гостях Робеспьера.

Крик ужаса вырвался у Бертрана.

– Это невозможно!

– Шеф комиссариата, рискуя жизнью, предупредил меня. Благодаря ему и моему преданному слуге я смогла убежать из Парижа. Я проделала невероятно длинный путь среди всевозможных лишений и унижений. Меня совершенно случайно еле живую подобрало в море какое-то английское судно и доставило в эту харчевню. – Сказав все, красавица откинулась на уютную спинку широкого кресла, и тело ее стало сотрясаться в жестоких рыданиях. Затем, несколько успокоившись, она попыталась улыбнуться сквозь слезы своему обескураженному собеседнику.

– Так что, Бертран, мой миленький, – печально сказала она, – вы можете убедиться, что ваш Сапожок Принцессы настолько же беспощаден в ненависти, насколько бескорыстен в любви.

– Но почему? Почему? – горестно недоумевал юноша.

– Почему он ненавидит меня? – с легким вздохом переспросила Тереза. – Должно быть, просто не знает, что с того момента, как я вручила свою судьбу Тальену, я тоже посвятила жизнь спасению невинных жертв нашей революции. Сапожок совсем забыл о том, как я рисковала жизнью в Бордо, спасая всех тех, к кому он и сам так неравнодушен. Конечно же, это, возможно, всего лишь недоразумение, – с мягкой покорностью продолжала она, – но это едва не лишило меня жизни.

Тереза бросила взгляд на часы. Было уже почти десять. Она, сконфуженная и немного испуганная, вскочила на ноги.

– Надо бы договориться с дочерью хозяина о постели. Я так устала сегодня. А что собираетесь делать вы?

– Если мне позволит хозяин, я буду всю ночь сидеть в этой комнате. – После этих слов Бертран тяжело вздохнул. Он устал даже более чем мог себе представить.

Оставшись один, он, словно в бреду, бормотал:

– Она обещала вернуться и пожелать «спокойной ночи»… Пройдет еще несколько минут… Но как медленно тянутся эти минуты… А я так устал…

Бертран перешел в конце концов на жесткую и неудобную, набитую конским волосом софу, на которой решил провести эту ночь, и взглянул на часы. Лишь три минуты прошло с момента ее ухода… Нет, нет, она не задержится… Еще совсем немного, быть может, минуту, две… несколько…

Но тяжелые веки слипались. «Я все равно услышу, когда она придет…»

Немного подождав в коридоре и убедившись, что Бертран не подглядывает за ней, Тереза осторожно направилась к выходу. Входная дверь оказалась запертой изнутри. Открыв ее, испанка стала пристально вглядываться в окружающую темноту. Но едва лишь она решилась ступить на крыльцо, как чей-то мягкий и весьма фамильярный голос окликнул ее по имени.

– Гражданка Кабаррюс.

Тереза разглядела человека в темной одежде и высоких ботфортах.

– Только не здесь, – шепотом остановила она его. – Лучше давайте пройдем на пирс. Ждите меня там, мой маленький Шовелен, я скоро буду. У меня есть многое что рассказать вам.

Тот молча повиновался. Испанка решила подождать, пока маленькая темная фигурка не растворится окончательно в темноте в направлении к Пенту. На улицах уже почти никого не было, лишь невдалеке прогуливалась небольшая группа пьяненьких моряков, горланя непристойные песни и приставая к прохожим, да какой-то припозднившийся лоточник, сильно уставший от долгой и бестолковой торговли, понуро брел в свою жалкую лачугу. Когда тот проходил совсем рядом, Тереза обратила внимание на его деревянную ногу и тяжелый горб, от которого бедняга согнулся едва ли не вдвое. Несчастный протянул к ней свою грязную руку и жалобно запричитал:

– Смилуйтесь, добрая барыня! Купите хотя бы что-нибудь у бедного старика! Хотя бы кусочек черствого хлеба!

У него был чрезвычайно жалкий и заброшенный вид: редкие седые волосы развевались от ветра, а бесцветное лицо, покрытое испариной, сверкало в лунном свете металлическим блеском.

Тереза, несколько напуганная и ничуть не расположенная к милосердию в этот весьма неранний час, резко повернулась и вошла обратно в харчевню, сопровождаемая злобными проклятиями несчастного.

Стараясь быть все так же предельно осторожной, Тереза заглянула в гостиную, где только что оставила Бертрана. Тот уже лежал на софе и крепко спал.

На столе, что стоял посередине комнаты, лежали ручки, листы бумаги и стояла чернильница. Бесшумно, словно мышь, испанка проскользнула в комнату и быстренько написала несколько слов, после чего аккуратно сложила послание и осторожно сунула его в стиснутый кулак спящего молодого человека. Затем, так же беззвучно выскользнув обратно, она вновь вышла на крыльцо, несколько запыхавшаяся, но весьма довольная собой.

Бертран даже не шелохнулся, и вокруг никого не было. Переведя дыхание и уже больше ни о чем не раздумывая, Тереза направилась к Пенту.

В это время из темноты вновь возникла фигура несчастного старого калеки. Посмотрев вслед быстро удаляющейся женщине, он через некоторое время скинул горб, с наслаждением распрямился, встряхнув своими мощными плечами, и облегченно вздохнул. Затем, мягко откашлявшись, отстегнул деревянную ногу, подвесил ее рядом со своим горбом, перекинул через плечо и направился в противоположную от моря сторону. После чего, поднявшись по Хай-стрит, окончательно растворился в темноте…

Когда Бертран Монкриф проснулся, сквозь незашторенное окно уже вовсю светило восходящее солнце. Он почувствовал, что его немного знобит от холода, тело же затекло от неудобной позы. «Я заснул… здесь… в этой комнате. Где-то здесь должна быть Тереза. Она обещала прийти… а я заснул. Как дурак…»

Окончательно проснувшись, он быстро вскочил на ноги. Из его руки выпал сложенный листочек бумаги. Эта бумажка в первый момент показалась ему продолжением бредового сна. Но она, эта призрачная вещица, все же лежала у его ног на посыпанном песком полу, и он нагнулся, чтобы поднять ее дрожащей рукой.

С каждой минутой света в комнате становилось все больше. Обращенное на юго-восток окно открывало вид на далекий порт и открытое море. Подойдя к окну, Бертран широко распахнул его и, едва сдерживая нервозность и возбуждение, рискнул наконец развернуть таинственное послание.

Под всем этим стояла подпись Терезы.

Письмо настолько жгло руку Бертрану, что он не мог более оставаться в помещении. Кое-как нахлобучив шляпу, он выскочил на улицу.

Когда незадачливый патриот добрался до гавани, солнце уже пылало вовсю. На фоне прозрачного неба мягко покачивался силуэт грациозной шхуны. Ее поднятые расправленные паруса сверкали, словно позолоченные крылья. Бертран долго и неотрывно смотрел на них, думая о загадочном Сапожке Принцессы и о том чудовищном оскорблении, которое тот нанес его возлюбленной. Затем жестом, столь характерным для его нации, он медленно поднял кулак и погрозил сверкающей яхте.

Для Маргариты этот прекрасный майский день, как и бывает обычно у всех счастливых людей, закончился слишком быстро. Его последние часы протекали в нарастающей досаде, печали, озабоченности, но вместе с тем и с вызывающим приветствием вечной и непреодолимой неизбежности.

Самыми ужасными были последние полчаса, когда она стояла на пристани и неотрывно следила за уменьшающимся крошечным пятнышком яхты, уносившей ее мужа для исполнения долга во имя сострадания и самопожертвования, оставляя ей в удел опустошенность и одиночество.

– Разве сэр Перси не был сегодня ночью с вами, дорогая леди Блейкни?

– Со мной? Ну что вы, храни вас Бог, конечно же, нет. Я не вижу его уже три недели, повесу!

Когда леди Блейкни находилась в Ричмонде, Лондоне или Бате, сэр Перси охотился, рыбачил или катался на яхте – как это и было принято. А когда тот появился в обществе, всегда улыбающийся, элегантный, изысканный, Маргарита едва обращала на него внимание, превращая мужа лишь в мишень для милых и шаловливых острот. Каких сил стоило леди Блейкни исполнение этой роли, было известно лишь очень немногим людям. Да и подлинное имя одного из величайших героев последних лет до сих пор еще мало кому было известно в его стране, однако враги его уже хорошо знали.

Лишь в лицах членов лиги, в их веселых разговорах, в смехе, в несокрушимой удачливости, встречала она тот самый отголосок обожания, почитания и любви, который наконец приносил столь необходимое для нее успокоение. Она постоянно встречалась с леди Фоулкс и леди Энтони Дьюхерст, дабы иметь возможность поговорить о тех опасностях и приключениях, которые выпадают на долю их мужей…

О мадам же де Фонтене – ибо настоящее имя незнакомки Маргарите известно не было – она ничего больше не слышала. Впрочем, леди Блейкни на самом деле совершенно и не интересовало, уехала эта красавица в Лондон или нет и преуспела ли в поисках своего неверного мужа. Сэр Перси, верный своему слову, не стал говорить жене настоящего имени этой женщины, однако в свойственной ему ленивой и небрежной манере обронил пару намеков, укрепивших Маргариту в стремлении держаться как можно дальше от мадам де Фонтене.

Однажды вечером, прогуливаясь по ричмондскому парку, Маргарита дошла до самых ворот, выполненных в монументальном стиле, за которыми открывшееся мирное и пустынное одиночество окружающей природы, казалось, готово было полностью и навсегда поглотить ее. Ворота оказались запертыми, но она легко миновала их и вышла прямо на лесную тропинку, окаймленную диким кустарником и высоким папоротником. Подойдя к пруду, Маргарита вдруг увидела мадам де Фонтене.

Мгновение спустя, подняв глаза, испанка также увидела леди Блейкни.

– Миледи! – воскликнула она с восторгом. – Ну, наконец-то, я вижу вас! Я много раз думала, почему мы с вами не встречаемся.

Маргарита поздоровалась с ней за руку, стараясь при этом выглядеть как можно более доброй.

Мадам де Фонтене рассказывать было особо нечего. Ее приютили во французском монастыре Успения Пресвятой Богородицы в Твикенхэме, настоятельница которого в былые дни являлась близкой приятельницей ее матери. Сестры говорили ей, что прекрасный дом леди Блейкни находится совсем рядом. Но она никогда не осмеливалась даже мечтать о такой встрече.

О милорде она тоже расспрашивала сестер, но те сказали, что он почти постоянно пропадает со своим королевским другом в Брайтоне. О своем же муже мадам де Фонтене так и не удалось до сих пор ничего узнать. Возможно, он скрывается где-то под вымышленным именем и живет, наверное, в страшной нищете. Поэтому Тереза многое отдала бы за то, чтобы найти его.

Затем она спросила у леди Блейкни, не видела ли та кого-нибудь из семейства Серваль.

– Я очень интересуюсь ими, потому что слышала немного о них в Париже, а потом узнала, что мы в один день прибыли в Англию, хотя и при совершенно различных обстоятельствах. Однако нам не удалось вместе поехать в Лондон, как вы предлагали тогда, потому что я заболела на следующий день… Ах, можете ли вы представить себе… Обо мне в Дувре позаботился один добрый человек. Но я, тем не менее, помню о Сервалях и не прочь была бы встретиться с ними.

– Да, я время от времени вижу их, – ответила Маргарита и далее рассказала, что одна из дочерей – Регина – целыми днями занята в одном из модных ателье Ричмонда, младшая – Жозефина – служит в качестве гувернантки при юных леди, выпускницах школ, а Жак работает в нотариальной конторе.

Мадам де Фонтене очень заинтересовалась всем этим. Затем высказала предположение, что брак Регины с ее замечательным избранником принесет в их дом лучик настоящего счастья.

– Я тоже очень надеюсь на это, – откликнулась леди Блейкни.

– А вы видели этого молодого человека – жениха Регины?

– О, да, я видела его несколько раз. Но он постоянно занят каким-то делом.

Мадам де Фонтене вздохнула, потом, еще раз вздохнув, вновь выразила надежду, что как-нибудь со временем судьба все же сведет ее с Сервалями.

– У нас было так много общего, так много печали и несчастья, – с трогательной улыбкой добавила она. – Уже по одному этому мы с ними должны стать друзьями.

Затем она слегка вздрогнула.

– Что-то слишком холодно для июля. Поневоле вспомнишь роскошные вечера во Франции.

После чего с грациозным наклоном головы попрощалась сердечным «Au revoir»[12].

Маргарита еще долго смотрела вслед ее удаляющейся фигурке на этой узкой лесной тропинке среди кустов и папоротников.

Солнце на следующее утро выглядело невероятно лучезарным, казалось, будто такого еще никогда не было. Вскоре после завтрака Маргарита приказала заложить карету, намереваясь поехать в Лондон, чтобы посетить леди Фоулкс и передать сэру Эндрю инструкции, полученные с последним письмом от мужа.

Вдруг ее внимание привлекли торопливые шаги по гравию совсем рядом с домом. Обернувшись, она увидела бегущего к ней запыхавшегося молодого человека, которого в первый момент даже не узнала. Встретившись с ней глазами, тот издал крик радостного облегчения.

– Леди Блейкни! Слава богу! Слава богу!

Наконец-то она узнала его, им оказался Бертран Монкриф.

Упав перед ней на колени, молодой человек вцепился в подол ее платья. Он был совершенно не в себе, и Маргарита некоторое время тщетно пыталась добиться от него чего-либо вразумительного; несчастный только бессвязно бормотал что-то невнятное:

– Вы мне поможете… вы всем нам поможете… вы поможете…

– Разумеется, разумеется, месье Монкриф, если это в моих силах, – пыталась успокоить его Маргарита. – Но попытайтесь же все-таки взять себя в руки и расскажите мне, что случилось.

Она заставила его подняться и проводить ее до садовой скамейки. Юноша и в самом деле постарался взять себя в руки и через некоторое время начал более-менее связно рассказывать.

– Слуги сказали мне, миледи, что вы в саду. Я не мог дожидаться, пока они вас позовут, и побежал сам. Простите меня, я знаю, нельзя так врываться без разрешения.

– Я обязательно прощу вас, – улыбнулась ему в ответ Маргарита, – но лишь в том случае, если вы мне расскажете наконец, что случилось.

– Регина уехала.

Маргарита была настолько поражена, что медленно прошептала:

– Уехала? Куда?

– В Дувр. С Жаком.

– С Жаком? – все еще ничего не понимая, переспросила она.

– Да. С братом. Вы ведь его знаете?

Маргарита кивнула.

– Горячая голова, – продолжал Монкриф, всеми силами пытаясь сохранить спокойствие. – Им с Жозефиной все мерещится, что они призваны избавить Францию от крови и анархии.

– Так же, как и вам, месье Монкриф, – мягко улыбнулась леди Блейкли.

– О, я стал намного умнее, с тех пор, как убедился в полной бессмысленности этого. Мы все обязаны своим спасением благородному Сапожку Принцессы, и теперь не имеем права швыряться своими жизнями. Жак же с Региной все последнее время были будто в горячке, а мадам де Серваль от бесконечных волнений совсем уже потеряла рассудок. Она обожает мальчика. Но Жак ничего не сказал ей, он вообще никому ничего не сказал. Каждый день, как обычно, ходил на работу, а вчера вдруг не пришел ночевать. Мадам де Серваль получила записку, что его приглашает на спектакль какой-то лондонский друг, у которого Жак якобы и останется ночевать. Она даже не заподозрила ничего. Ей, наоборот, было приятно, что он хотя бы немного развеется. Однако Регине все это показалось странным. Когда мадам легла спать, она зашла в комнату Жака и нашла там, кажется, какие-то письма… Я не знаю… По-видимому, какие-то бумаги, из которых стало ясно, что мальчик уехал в Дувр и собирается переправиться во Францию.

– Mon Dieu! – воскликнула Маргарита. – Какая глупость!

– Но это еще не самое худшее. Вы говорите – глупость. Нет, все намного серьезнее.

После этих слов он вытащил из кармана скомканное перепачканное письмо.

– Я получил вот это сегодня утром и сразу же бросился к вам…

– Вы считаете, что это от Регины? – спросила она, взяв протянутое письмо.

– Да. И я просто не знаю, что делать… С кем посоветоваться… У меня здесь нет никаких друзей…

Маргарита тем временем развернула бумагу и прочла следующее:

Еще ниже, словно после некоторого размышления, было приписано следующее:

Под этим была еще одна приписка:

Пока Маргарита читала послание, Бертран сидел на скамейке, обхватив голову руками.

– Но что именно хотите вы от меня? Что я могу сделать?

– Хотя бы посоветовать мне что-нибудь, миледи. Я совершенно беспомощен. У меня совсем нет друзей. Поначалу, когда получил письмо, я просто растерялся. Видите ли, Жак с Региной уехали из Лондона сегодня утром, еще задолго до получения мной письма. Потом я подумал, что вы можете мне подсказать, как их догнать.

– Вы думаете, что вам удастся уговорить Регину, месье Монкриф?

– Да, я уверен, – решительно заявил он.

– Но мальчик!..

– Он совсем ребенок! Действовал импульсивно… А я для него всегда был большим авторитетом. И вы, миледи! Вся их семья просто обожает вас! Они прекрасно знают, чем вам обязаны.

Маргарита встала.

– Вот и прекрасно, – спокойно сказала она. – Давайте поедем вместе и посмотрим, что можно сделать с двумя этими юными упрямцами.

Бертран даже вскрикнул от радостного удивления.

– Вы, миледи? – словно еще не веря, прошептал он. – Вы… и в самом деле… поможете мне…

Леди Блейкни лишь рассмеялась в ответ.

– Да, для меня это и в самом деле не будет очень трудно. У меня даже готова карета, так что мы можем отправиться тотчас. В Мэйдстоуне и в Эшфорде мы сменим лошадей и успеем прибыть в Дувр гораздо раньше почтовой кареты.

Карета и в самом деле уже стояла у ворот. Горничные быстро упаковали необходимый багаж, миледи сменила свой роскошный наряд на дорожное платье, и менее чем через полчаса после появления Бертрана Монкрифа они оба уже сидели в карете. Форейторы вскочили на запятки, кучер взмахнул кнутом, и сопровождаемая взглядами остающихся слуг карета медленно выкатила за ворота, после чего очень скоро окончательно скрылась в дорожной пыли.

Бертран сидел погруженный в тяжелые раздумья. Маргарита же думала о всех тех, кто стал дорог ей, благодаря самоотверженному мужу. Она уже просто любила всех за те опасности, которые он перенес ради их спасения. Жизнь этих людей стала для нее драгоценной, поскольку была завоевана ценой еще более драгоценной жизни. И она прекрасно понимала, что если двум юным сумасбродам вновь удастся попасть на ту сторону, то вновь рано или поздно понадобится вмешательство галантного рыцаря.

Позавтракав и передохнув в Фарнингеме, к трем часам они уже добрались до Мэйдстоуна. Отпустив своих слуг, леди Блейкли воспользовалась почтовыми лошадьми, которых заменили в Эшфорде двумя часами позднее. Почтовая карета к этому моменту находилась впереди них где-то миль на десять. Теперь казалось уже совершенно очевидным, что, когда юные беглецы достигнут Дувра, Бертран и миледи встретят их там.

Все шло как нельзя лучше. Когда карета выехала из Эшфорда, Бертран вдруг заговорил. Он говорил долго и много; о себе, о своих проектах и планах, о Регине и обо всем остальном семействе Серваль. Голос его при этом оставался спокойным и бесцветным. Его монотонная речь подействовала на Маргариту словно снотворное. Ритмичный стук колес, духота теплого июльского вечера, мягкое покачивание рессор – все способствовало ее погружению в сон. Да к тому же в карете откуда-то появился странный запах, какой-то сладкий тяжелый аромат, который погрузил ее в приятное и ленивое блаженство, сделав веки тяжелыми и непослушными. Откинув голову на подушки, она еще какое-то время слышала глухой и бесстрастный голос Бертрана, казавшийся жужжанием роя пчел…

Вдруг она на мгновение пришла в себя, но лишь затем, чтобы увидеть побелевшее скорее от страха, чем от ненависти, лицо Бертрана и ощутить тяжесть мужской руки, зажавшей рот. После чего ее голова была плотно обмотана толстым шерстяным шарфом, закрывшим не только рот, но и глаза, почти не оставив возможности даже дышать. Руки туго связали сзади веревками.

Это жестокое нападение было совершено столь неожиданно и быстро, что показалось Маргарите частью дурного сна. Полностью прийти в себя ей не давали шарф и все тот же сладковатый дурманящий запах, продолжающий удерживать ее в странном состоянии тяжелого полубреда.

Тем не менее даже в этом смутном состоянии она смогла отчетливо осознать, что Бертран Монкриф оказался предателем, человеком с черным и неблагодарным сердцем. Зачем и для какой цели осуществил он это дерзкое нападение, она не в силах была понять, но то, что он продолжал оставаться рядом, чувствовала, казалось, всем своим телом. Чувствовала, что именно его руки проверяют, достаточно ли хорошо завязаны сзади веревки и прочно ли держится шарф. Потом она слышала, как он, перегнувшись через ее беспомощное тело, открыв окно, крикнул кучеру:

– Миледи в обмороке! Гоните быстрее к тому белому домику справа с зелеными ставнями и с высоким тисом у ворот!

Ни ответа кучера, ни удара хлыста Маргарита не слышала. Прошло всего несколько мгновений – вечность! И вот она вновь ощутила все тот же ужасный запах. Голова закружилась, словно в вихре, к горлу подступила тошнота, затем все пропало уже окончательно…

Когда Маргарита пришла в себя, солнце уже закатилось. Она сразу же осознала, что находится в какой-то другой карете, которая несется с бешеной скоростью. Рот несчастной был по-прежнему заткнут, запястья и локти туго стянуты веревками – все это превратило ее в беспомощный, неподвижный и бессловесный тюк, кем-то куда-то доставляемый.

Через окошечко впереди леди Блейкли различила два мужских силуэта, сидевших на месте кучера, и еще кого-то третьего, ехавшего верхом на правой пристяжной. Маргарита уже достаточно сталкивалась с варварством и жестокостью этого мира, с той ненавистью, которая разгорелась между двумя враждующими странами, с озлобленностью, возникающей у врагов и разрастающейся до страстного желания отомстить ее мужу, а через него – и ей самой, поэтому она сразу же поняла, откуда подул ветер, что обрушился на нее теперь с такой неотвратимой жестокостью. Безусловно, все это было проделано врагами Перси – еще одна попытка поймать его «с ее помощью».

На побережье, где-то около Бичингтона, карета остановилась. Маргариту вынесли и тут же накинули на лицо шаль, чтобы не дать возможности видеть что-либо. Бичингтон был для подобного рода негодяев вполне подходящим местом. А это был именно он, ибо она видела промелькнувшую в окнах кареты квадратную башню церкви старого Минстера, сразу же после чего повозка преодолела холм, расположенный между Минстером и Аколем.

Потом ее, страдающую душой и телом, положили на дно небольшой лодчонки. Глаза Маргариты были по-прежнему закрыты, руки и ноги спутаны веревками, которые стали все больше и больше разбухать от влаги и буквально врезаться в мясо. От холода и голода несчастная пленница едва не теряла сознание, голова горела, а в ушах стоял нестерпимый скрип уключин да плеск воды о борта лодки.

Через какое-то время ее вытащили из лодки, и, как она смутно отметила про себя, два каких-то человека понесли сначала вверх, вероятно по лестнице, затем вниз. После с ее лица сняли давно уже ставшую мокрой шаль. Вокруг была совершенная темнота, и лишь крохотный лучик проникал на уровне пола сквозь какую-то щель в двери. Маргариту чуть не стошнило от запаха дегтя, перемешанного с какой-то тухлятиной. Когда же до ее слуха донеслись слишком хорошо знакомые звуки поднимаемого якоря, все ее робкие надежды улетучились окончательно.

На рассвете ее высадили на берег в тихом местечке, расположенном недалеко от Булони, и сразу же перестали принимать какие-либо меры предосторожности, уже в лодке сняв с нее все веревки.

Несколько незнакомых мужчин молча и уверенно провели пленницу через скалы и камни к небольшой деревушке Вимеро, которую Маргарита хорошо знала.

На окраине деревушки в какой-то грязной харчевне ей наконец дали поесть, и, хотя пища была грубой и плохо приготовленной, она все же ощутила прилив жизненных сил, давший ей возможность вновь обрести веру и мужество, в которых она особо нуждалась теперь.

Весь дальнейший путь был проделан без каких-либо происшествий. Уже на исходе первого часа Маргарита совершенно отчетливо осознала, что ее везут в Париж.

На рассвете третьего дня они и в самом деле въехали в этот великий город. Это произошло ровно через семьдесят два часа после того, как она в своем роскошном ричмондском поместье, окруженная преданными слугами, под руку с предателем Бертраном Монкрифом поставила ногу на приступку своей кареты. Какое тяжелое бремя печали, мучительных беспокойств, волнений и физических мук обрушилось за это время на ее несчастную душу! Но даже все эти страдания вместе взятые были ничто по сравнению с одной убийственной мыслью о возлюбленном! И Маргарита, забыв о себе, обо всем, что каждый момент грозило ей, все свое внимание сосредоточила на том ужасном плане, который задумали и приводят теперь в исполнение враги ее мужа.

Дом, в небольшой, но хорошо обставленной квартирке которого оказалась Маргарита, находился, скорее всего, где-то на самой окраине Парижа.

Квартирка состояла из трех комнат – спальной, гостиной и небольшого будуара – скромно, но изящно меблированных. Старушка прислужница, суровая с виду, но, тем не менее, очень внимательная, делала все возможное, чтобы удовлетворить желания своей уставшей и издерганной новой госпожи. Первым делом она принесла теплого молока и домашнего хлеба. Масла же, как она пояснила, сегодня не давали, а сахару в доме и вообще неделями не бывает. Измученная и проголодавшаяся Маргарита была довольна и этим немногим, но гораздо больше она нуждалась теперь в отдыхе, поэтому сразу же после завтрака, согласившись с предложением ворчливой старухи, разделась и блаженно вытянула уставшее тело между простынями…

Когда она проснулась, было уже далеко за полдень. На стуле рядом с кроватью лежало чистое белье, чулки, платье, а под ним – начищенные туфли. Маргарита встала и оделась. Белье было замечательным, оно явно принадлежало до этого какой-то весьма изысканной женщине.

Довольно скоро старушка принесла немного супа и целое блюдо вареных овощей. Восстановив благодаря спокойной обстановке, хорошей одежде и вполне приличной пище свое самочувствие, Маргарита смогла наконец отдаться размышлениям. Распахнув окно, она определила, что оно выходит на северо-запад и что квартирка, в которой она находится, расположена на последнем этаже дома, показавшегося ей чем-то очень знакомым. Она поняла, что дом этот находится за Сент-Антуанскими воротами и что недалеко должны быть Бастилия и Арсенал.

Но где же она? И почему ей оказан такой приличный прием, столь непохожий на обычную манеру врагов ее мужа? Почему на этот раз она не в тюрьме? Почему ей не угрожают? не морят голодом? не унижают?

Впрочем, хотя это и не тюрьма, но она, тем не менее, все же является узницей. В этом она очень быстро убедилась – наружная дверь квартиры была накрепко заперта, и Маргарита имела возможность свободно разгуливать лишь из комнаты в комнату. Когда же еще через некоторое время старуха вновь принесла ей еду, леди Блейкни удалось увидеть группу людей в прекрасно известной ей драной форме национальных гвардейцев, дежурящих в прихожей.

Последующие двадцать четыре часа прошли в размышлениях. Какие только мысли не посещали ее, однако не было среди них ни одной радостной. А вскоре ей на нервы стала давить еще и полная неопределенность ее положения. Утром Маргарита была спокойна, а днем ей уже пришлось вновь призывать на помощь все свое мужество. Она стала все чаще и чаще вызывать прислуживающую старушку; оставаясь же одна, внимательно прислушивалась к разговорам охранявших ее солдат.

Следующую ночь леди Блейкли почти совсем не спала.

И лишь через сутки ей нанес визит гражданин Шовелен. Он начал с того, что вежливо справился о ее самочувствии. Затем выразил надежду, что путешествие не оказалось для нее очень утомительным. Потом покорнейше попросил прощения за тот дискомфорт в пути, который вынужден был причинить ей по указанию высшего начальства. Маргарита же, нервы которой и без того были напряжены до предела, с раздражением предложила ему поскорее перейти непосредственно к делу.

– Именно за этим я и пришел, прекрасная леди, – немедленно подхватил тот. – А дело, собственно говоря, состоит в том, что вам предстоит находиться здесь, пользуясь всеми возможными удобствами. Мы постараемся создать вам такие условия, чтобы у вас не было причин жаловаться на оказанный нами прием.

– И до каких же пор я буду здесь находиться?

– Пока сэр Перси не окажет этому дому честь своим присутствием.

И Шовелен с насмешкой уставился на нее своими водянистыми глазками, ожидая ответа. Маргарита же чрезвычайно просто ответила:

– Я поняла.

– О, я был совершенно уверен в этом, прекрасная леди, – обрадовался тот. – Вы и сами теперь прекрасно видите, что героический период закончился. Великолепная леди Блейкни ныне является гостем в этом доме. И рано или поздно самый галантный из всех мужей пожелает нанести своей супруге визит. Он все равно скоро обнаружит, что его жена уже не находится в Англии. Он поставит задачу перед своими бесподобными мозгами определить, где она. И опять – рано или поздно, возможно, с нашей подсказкой, он узнает, где она прячется от него. И он придет. Разве не так?

Конечно же, он был прав. Рано или поздно Перси узнает, где она, и придет. Но на этот раз уже не было ни альтернативы, ни других хитроумных операций – оставалось лишь дожидаться появления Сапожка Принцессы.

Возвратившись из Англии, Тереза Кабаррюс решила посетить старую ведьму, движимая отчасти амбициями, отчасти угрызениями совести. Сапожок Принцессы оказался совершенно неприступным для ее обаяния, но под предводительством Шовелена, использующим ее теперь в своих целях, она, тем не менее, оказалась втянутой в заговор, направленный на уничтожение банды англичан, первым шагом которого как раз и оказалось похищение и заточение в качестве приманки леди Блейкни, облегчающей поимку ее отважного мужа.

Таким образом испанке уже удалось приблизить исполнение своего жгучего желания – Сапожок Принцессы будет пойман, окончательно погибнет и никогда даже не догадается, благодаря кому именно это случилось…

Весь флер таинственности был практически снят с матушки Тео, после того как шестьдесят два ее клиента попали на гильотину. Тем не менее на прочих граждан тот факт произвел весьма незначительное впечатление, и они, презрев общественное мнение и связанные с этим опасности, по-прежнему продолжали посещать ее таинственные бдения. Комната была так же тщательно занавешена, воздух в ней был все так же тяжел, напоенный запахами, пением и разноцветными огнями.

Тереза, расположившаяся на подиуме, упоенно внимала медовым словам и прорицаниям старой ведьмы.

– Имя твое станет известно всей стране! Головы будут падать, а венцы – шататься от одного твоего слова! – вещала загробным голосом матушка Тео, пристально вглядываясь в свой хрустальный глобус.

– Я буду известна как жена гражданина Тальена? – спросила Тереза торопливым шепотом.

– Этого духи не скажут, – откликнулась ведьма. – Им до имен нет дела. Я вижу корону славы, окружающую сиянием твою голову. У ног твоих вижу нечто бывшее прежде алым, теперь же ставшее бесформенным и малиновым.

– А что это означает? – тихо поинтересовалась Тереза.

– Тебе лучше знать, – жестко бросила ей сивилла. – Пообщайся с духами, пади в их объятия, узнай от них великую правду, которая откроет для тебя будущее.

И после этого загадочного возгласа старуха, завернувшись в вуаль, выскочила из комнаты.

Едва лишь матушка Тео покинула комнату, внешность ее сразу преобразилась. Она вновь стала выглядеть как самая простая уродливая старуха с крючковатым носом, с высохшими птичьими лапками, торчащими из драной, свисающей лохмотьями одежды.

Ожидавший ее у противоположного окна человек, до этого напряженно всматривавшийся в темноту, едва лишь она вошла, сразу же повернулся к ней.

– Подействовало искусство? – спросил он.

– Хм, а почем я знаю? Я старалась сделать как можно более ясными и убедительными мои предсказания, – ответила она, после чего, пожав худыми плечами, Баба-Яга кивнула в сторону своей пещеры и сказала:

– Испанка достаточно понятлива. Раньше она со мной никогда не советовалась и не обращалась ни к каким духам, а теперь… Они постоянно твердят ей о чем-то алом. Она прекрасно знает, что это такое. Можете не бояться, гражданин Шовелен, она отлично поймет, что для удовлетворения своих непомерных амбиций ей просто необходимо работать на вас.

– Да, – спокойно произнес Шовелен. – Уж этого-то ей забыть не удастся. Кабаррюс не дура, она прекрасно понимает, что, если гражданин начинает работать на государство, ему уже нечего мечтать о свободе. Этот крест ей предстоит нести до конца дней.

– Не бойтесь за Кабаррюс, гражданин, – сухо добавила сивилла. – Она не подведет. У нее безмерное тщеславие, и она искренне верит, что именно англичанин подкинул ей это оскорбительное письмо, так что, пока не отомстит, она не успокоится.

– Да, да, – подтвердил Шовелен, – ни она, ни ты меня не подведете.

Старая ведьма пожала плечами.

– Я-то, – усмехнулась она. – Да какой мне прок в этом? Вы обещали мне десять тысяч ливров в тот день, когда Сапожок Принцессы будет пойман.

– Или гильотину, – злобно добавил Шовелен, – если женщина, находящаяся сейчас над тобой, сбежит.

– Знаю, – проворчала старуха. – Но если она сбежит, это будет делом не моих рук. Не беспокойтесь, гражданин Шовелен.

– Ну вот и отлично! Теперь расскажи-ка мне лучше, как обстоят дела с угольщиком Рато.

– Хм, приходит и уходит. Вы велели мне его опекать, ну вот я и даю ему зелье от кашля. Он ведь одной ногой в могиле.

– Лучше бы уж обеими, – съязвил Шовелен. – Этот человек постоянно угрожает всем моим планам. Как было бы прекрасно, если бы мы еще в прошлом апреле отправили его на гильотину.

– Это было в ваших руках, – ухмыльнулась матушка Тео. – Комитет предлагал это сделать. Помог сбежать Сапожку!.. Черт побери! Одного этого хватило бы на десятерых!

– Доказательств его помощи англичанам не обнаружено, – задумчиво произнес Шовелен. – Фукье-Тенвиль не поддержал бы обвинения. Расскажи-ка мне лучше о нем побольше. Часто он здесь бывает?

– Да, частенько. Должно быть, он и сейчас торчит в приемной. Он приплелся сюда сразу же по выходе из тюрьмы. И бродит, и бродит теперь вокруг моего дома, как охотничий пес. Думает, что я от астмы его лечу, но поскольку он мне хорошо платит…

– Хорошо платит? – удивился Шовелен.

– Да уж, Рато не бедствует. Он дает мне много английского золота.

– Когда это было?

– Да хотя бы вчера.

– Значит он опять встречался с этим проклятым англичанином!

Матушка Тео опять пожала плечами.

– А разве кому-нибудь точно известно, что такое астматик Рато и что такое англичанин?

В это время произошло нечто странное, странное настолько, что Шовелен разразился потоком диких проклятий, а матушка Тео, совершенно побелевшая, с дрожащими коленями и выступившей на лбу испариной, дабы не упасть, вынуждена была схватиться за стол. Хотя, с другой стороны, ничего особо страшного и не случилось. Всего лишь легко и добродушно рассмеялся какой-то человек, находящийся где-то рядом – в приемной или на лестничной площадке…

Смеялся человек. Возможно, это был один из клиентов матушки Тео, решивший скоротать долгие часы ожидания в легкой беседе. Это вполне естественно, это именно так и есть! Разумеется! И Шовелен, внутренне проклиная себя за слабые нервы, провел дрожащей рукой по лбу.

– Кто-то из ваших клиентов большой весельчак… – выдавил он с деланным равнодушием.

– Но в приемной сейчас никого нет, кроме Рато… А у этого не хватит дыхания, чтобы так смеяться… Он…

Но Шовелен уже не слушал ее. Резко повернувшись на каблуках, он с весьма недвусмысленным восклицанием быстро выскочил из комнаты.

Приемная и в самом деле оказалась пустой.

– Черт побери! Кажется, я начинаю грезить, – сквозь стиснутые зубы прошептал Шовелен. – Проклятый дьявол! Его голос, его смех и его манеры, похоже, поселились уже в моей голове.

Он уже совсем было собрался подойти к входной двери и выглянуть на площадку, как вдруг услышал, что кто-то окликает его по имени. У двери, ведущей в святилище сивиллы, стояла, придерживая нежной рукой портьеру, Тереза Кабаррюс.

– Гражданин Шовелен, я жду вас.

– А я, гражданка, по правде говоря, и забыл о вас, – хмуро ответил тот.

– Матушка Тео оставила меня немного пообщаться с духами, – пояснила испанка.

– А-а-а-а, – саркастично откликнулся он. – Ну и каков результат?

– Помогать вам и дальше… Если вам требуется моя помощь, гражданин Шовелен.

– Эх, – воскликнул тот, чертыхаясь. – Что уж там скрывать, я нуждаюсь в каждом, кто готов поднять руку на моего врага. Да, я нуждаюсь в вас, гражданка, и в любом другом патриоте, готовом следить дни и ночи за этим домом с приманкой для золотой рыбки.

– Но разве я не служу вам с готовностью? – с мягкой улыбкой обратилась к нему Тереза. – Вы думаете, гражданин, что это величайшее удовольствие – бросить свой салон, удобную, хотя и скромную жизнь и превратиться в чернорабочую на вашей службе?

– Чернорабочая, – хмыкнул он, – которая вот-вот станет более могущественной, чем королева.

– Ах, если бы это было на самом деле!

– В этом я уверен так же твердо, как в том, что я пока еще жив, – серьезно ответил Шовелен. – Однако с гражданином Тальеном вы ничего не добьетесь. Он труслив и посредствен. Но если вы поставите на колени перед колесницей Робеспьера Сапожка Принцессы, то сможете требовать взамен даже корону Бурбонов!

– Знаю, гражданин, – сухо ответила она. – Иначе меня бы сейчас здесь не было.

– Выигрышные карты у нас на руках, – продолжал настаивать Шовелен. – У нас – леди Блейкни. Он рано или поздно начнет устанавливать контакт с ней. Екатерина Тео – вполне надежный тюремщик, а у капитана Буайе достаточно солдат, в чьей преданности я абсолютно уверен и чья старательность изрядно подхлестывается обещанным роскошным вознаграждением. Однако опыт меня научил, что этот проклятый Сапожок более всего опасен именно в тот момент, когда нам кажется, что мы уже крепко держим его. Именно поэтому, гражданка, я и вытащил вас в Англию. Именно поэтому и поставил лицом к лицу с ним, указав вам этого человека. Теперь с вашей помощью мы устроили для него ловушку. Я показал вам его истинный облик. И в каком бы виде теперь он перед вами ни появился – а он появится, или он уже не тот отчаянный авантюрист, который мне известен, – я верю, что вы все-таки сможете его узнать.

– Да, думаю, что смогу.

– Поставьте его на колени перед Робеспьером, гражданка, и диктатор станет настолько же вашим рабом, насколько теперь он раб страха перед этим англичанином. А Робеспьер трепещет перед Сапожком Принцессы. Ах, гражданка! Какое бы вы приобрели влияние, если бы помогли ему утопить этот страх в крови англичанина!

– Ну-ну, кто это там имеет такие мысли? – раздался насмешливый голос с легким покашливанием. – Клянусь, мой милый друг, месье Шовелен, сегодня вы особенно красноречивы!

Казалось, голос, как и недавний странный смех, доносится из ниоткуда. Он висел, приглушенный ароматами матушки Тео и плотностью драпировок, в воздухе.

– Клянусь сатаной, это становится невыносимым! – воскликнул Шовелен и, не обращая внимания на испуганный крик Терезы, бросился к входной двери. Та оказалась запертой. Сломав замок, представитель Республики быстро выбежал на площадку.

Лестница освещалась лишь небольшим окошечком, расположенным под самой крышей, но стекла были уже настолько грязными, что вся лестница и особенно первые этажи находились практически в полной темноте.

Шовелен побежал вниз, внимательно вглядываясь в лестничный пролет. В конце концов он заметил какой-то слабый отблеск перемещающегося света, который вскоре исчез. Темнота на несколько мгновений сделалась совершенно непроницаемой. После чего несколько узких полосок дневного света обозначили выходящую на улицу дверь. Следуя какому-то странному побуждению, Шовелен спросил:

– Гражданин Рато, это вы?

Это было, конечно же, совершенно глупо, однако в следующее мгновение он неожиданно услышал ответ – слишком хорошо известный ему голос с вежливой насмешкой пропел:

– К вашим услугам, любезный месье Шембурлен. Могу ли я для вас что-нибудь сделать?

Шовелен, собравшись с духом, бросился вниз по лестнице с той скоростью, какую только могли позволить его дрожащие колени. Когда до конца оставалось около трех ступенек, он остановился. Фигура в полумраке казалась невероятно огромной, а легкий мерцающий свет отбрасывал на ее лицо такие фантастические тени, что нос и подбородок колосса выглядели просто чудовищно огромными.

В следующий миг Шовелен заревел, словно раненый разъяренный бык, и всем своим небольшим телом ринулся прямо на эту призрачную фигуру гиганта. Последний же, будучи как раз застигнут ужасным приступом кашля, оказался совсем не подготовленным к такому нападению и опрокинулся навзничь, уронив фонарь и продолжая страшно хрипеть.

Шовелен, поначалу несколько обескураженный то ли своей неожиданной силой, то ли не менее неожиданной слабостью противника, в следующее мгновение все же надавил коленом на грудь несчастного и схватил его руками за горло.

– Вот уж и в самом деле теперь вы к моим услугам, любезнейший мой Сапожок, – прорычал он со злостью. – Чем можете вы мне помочь? Полежите спокойно, пока я вас не свяжу и не заткну вам рот!

Его жертва и в самом деле, дернувшись в последний раз, окончательно обмякла и распростерлась на каменном полу без всяких признаков жизни. Шовелен несколько ослабил хватку. Силы его иссякли, он весь обливался потом и дрожал. Но он победил! Его высокомерный враг, слишком поверив в актерство, все же переоценил свои колоссальные возможности. Тщательно разыгрывая налетевший на него приступ кашля, он лишил себя силы сопротивляться, и эта неожиданная атака совершенно сломила его. Шовелен же победил благодаря настоящей отваге и проницательности!

Вот он лежит теперь перед ним, этот Сапожок Принцессы, переусердствовавший с ролью нищего Рато, беспомощный и сломленный именно тем, над кем он так часто насмехался и которого так часто обманывал. Наконец-то все интриги, унижения, изобретения всевозможных хитроумных замыслов и постоянные разочарования подошли к концу. Он – Шовелен – теперь свободен и заслужил себе высочайшую честь; сам Робеспьер станет его благодарным слугой отныне.

От грядущей великой славы у бывшего дипломата даже закружилась на мгновение голова. И когда он встал, то едва удержался на ногах. Выйдя на улицу, он направился к калитке и, навалившись на нее, едва не упал, поскольку та оказалась незапертой. Затем он стал во весь голос сзывать людей на подмогу.

Через пару минут на его крик откуда ни возьмись сбежались солдаты Национальной гвардии. Шовелен торопливо распорядился:

– Там на полу лежит человек. Взять его, поставить на ноги, тщательно скрутить веревками.

Солдаты распахнули двустворчатые двери настежь. Перед ними и в самом деле лежала на полу уродливая фигура, пытающаяся подняться в промежутках между страшными приступами кашля. Солдаты подошли ближе, и один из них рассмеялся:

– Тьфу, да это же старина Рато!

Они подняли его. Тот был беспомощен как дитя, а лицо бедняги стало багрово-серым.

– Да ведь он помирает, – равнодушно добавил другой солдат.

Несчастного кое-как усадили на валявшуюся рядом пустую бочку. Он поднял голову и встретился взглядом с неотрывно смотрящим на него гражданином Шовеленом.

– Мерзкий пес… – начал было Рато, но запнулся. Ему опять стало дурно в большей степени от тех удушающих объятий в темноте, которыми его наградил представитель Республики.

У Шовелена же был такой вид, что солдаты даже несколько оробели. Губы и щеки его дрожали, волосы были взъерошены, а глаза поблескивали каким-то замогильным светом.

Какое-то время он не отрываясь пристально смотрел на Рато, тщательнейшим образом осматривая его неуклюжую фигуру. Но вдруг, пораженный внезапной идеей, обратился к одному из солдат.

– Сержант Шазо в Арсенале?

– Да, гражданин, – подтвердил один из гвардейцев.

– Быстро за ним! Притащите его сюда сейчас же!

Солдат убежал, и следующие десять минут прошли в полном молчании. Только несчастный Рато сидел сгорбившись на бочке, украдкой бросая на Шовелена настороженные взгляды, и чертыхался.

Гвардеец вернулся с невысоким толстозадым крепышом властного вида.

– Сержант Шазо!

– В вашем распоряжении, гражданин, – ответил тот и, повинуясь знаку бывшего дипломата, последовал за ним в самый отдаленный угол лестничного пролета.

– Откройте уши и слушайте внимательно, – начал шепотом Шовелен. – Я не хочу, чтобы все эти идиоты нас слышали. – Затем, показав на Рато, быстро сказал: – Оттащите этого олуха в кавалерийские бараки, найдите там ветеринара, понятно? Того, что клеймит лошадей для кавалерии. Я хочу, чтобы он поставил клеймо на руке этого подонка. Какую-нибудь букву… любой знак…

Шазо даже вздрогнул, услышав это.

– Но гражданин!..

– А-а-а? Что? На службе Республике не должно быть никаких «но», сержант Шазо!

– Знаю, гражданин, – прошептал потрясенный сержант. – Я только думал… Это так странно…

– Еще более странно то, что изо дня в день творится в Париже, – сухо отрезал Шовелен. Мы клеймим являющихся собственностью Республики лошадей, так почему бы нам не заклеймить и человека?

– Да нет, я и не спорю, гражданин, – ответил Шазо. – Если вы приказываете мне оттащить Рато к ветеринару и заклеймить его, как скотину, то поче…

– Не как скотину, гражданин, – спокойно оборвал его представитель Республики. – Прежде всего, вы предложите гражданину Рато целую бутылку самой лучшей водки за государственный счет. И только после того, как он хорошенько напьется, ветеринар должен будет поставить ему клеймо на левое предплечье… Всего лишь какую-нибудь букву… В пьяном виде эта сволочь ничего и не почувствует.

– Как прикажете, гражданин, – равнодушно откликнулся Шазо. – Мое дело маленькое, я выполняю приказ.

– Так и подобает поступать настоящему солдату, каковым вы и являетесь, – удовлетворенно заключил Шовелен. После чего достал из кармана листок бумаги и нацарапал на нем несколько слов.

Шазо взял бумажку, оказавшуюся приказом, и засунул ее в карман. Затем отдал своим людям необходимые распоряжения, и беспомощного гиганта снова подняли на ноги.

Шовелен проводил глазами этот небольшой отряд, пересекший рю де ла Планшет и повернувший по направлению к кавалерийским баракам, что находились за Сент-Антуанскими воротами в квартале Бастилии. Потом, тщательно закрыв двустворчатую уличную дверь дома, не спеша поднялся на второй этаж.

Подойдя к двери, ведущей в апартаменты матушки Тео, Шовелен обнаружил, что она вновь закрыта на задвижку. Однако едва он протянул руку к замку, как дверь сама собой медленно открылась, мягко повернувшись на петлях, и приятный насмешливый голос с изящной торжественной вежливостью прямо рядом с ним произнес:

– Позвольте мне, мой милый месье Шурлебрен.

То, что произошло в следующие несколько секунд, вряд ли даже сам Шовелен смог бы кому-нибудь когда-нибудь объяснить. Когда он обрел наконец способность соображать, то обнаружил себя сидящим на скамейке в приемной матушки Тео, а перед собой увидел изысканнейшего денди, сэра Перси Блейкни, который сквозь лениво опущенные веки совершенно невозмутимо разглядывал несчастного своего противника.

Терезы же Кабаррюс и след простыл.

– Вы осматриваетесь в надежде увидеть мадам де Фонтене или я ошибаюсь, уважаемый месье Шемберлен? – беспечно обратился к нему сэр Перси. – Дамы! Ох уж эти дамы, увы, – игриво продолжал он, не дождавшись ответа. – Мадам де Фонтене будто ветром сдуло, едва лишь она услышала мой голос! Теперь она, спрятавшись в логове старой ведьмы, советуется с духами, как бы ей половчее исчезнуть отсюда… Это чертовски неприятно для хорошенькой женщины – так хочется выйти, а дверь заперта. А-а-а, месье Шовелен, а вы как думаете?

– Я думаю, – попытавшись собрать все мужество, чтобы в столь унизительной ситуации выглядеть хотя бы чуть более достойно, ответил Шовелен, – я думаю о другой хорошенькой женщине, находящейся прямо над нашими головами, которой бы тоже очень хотелось сейчас выйти…

– О, дорогой мой месье Штефулен, – рассмеялся его роскошный противник, – вы всегда столь оригинально мыслите. Впрочем, мне в голову сейчас тоже пришла одна весьма забавная мысль, и, я думаю, вы с этим согласитесь, – мне вдруг что-то ужасно захотелось освободить вашу несчастную душу от ее ужасного тела.

– Освобождайте, мой дорогой друг, освобождайте, – вполне удачно симулируя полное равнодушие, ответил Шовелен. – Вы можете, словно всемогущий лев, сокрушить меня, как жалкую крысу, однако если даже я и окажусь сейчас у ваших ног истерзанным и бездыханным на этом каменном полу, леди Блейкни от этого не станет ничуть свободней. О нет. Я всего лишь предупреждаю вас, сэр Перси, каким опасностям вы можете подвергнуть вашу уважаемую супругу, если поднимете на меня свою железную руку. И, кроме того, не забывайте, этого разговора искал не я, а вы.

– Да, вы правы, мой дорогой. О, как вы всегда правы! Но продолжайте же, прошу вас.

– Позвольте несколько пояснить суть дела. Над нашими головами в данный момент сидят на страже двадцать человек национальных гвардейцев. Каждый из них отправится на гильотину, если женщине удастся уйти. Каждый из них получит десять тысяч ливров, если будет пойман Сапожок Принцессы. Но это еще не все, – вполне твердо продолжал Шовелен, заметив, что его оппонент становится все более отрешенным и задумчивым, – солдатами командует капитан Буайе, которому прекрасно известно, что ежедневно, а если быть точным – в семь часов вечера, я поднимаюсь туда и лично проверяю, как себя чувствует наша пленница. Если же, заметьте, сэр Перси, если же однажды в условленный час я не появлюсь, у него имеются совершенно четкие инструкции… Расстрелять арестантку… на глазах…

Последние слова бывшего дипломата потонули в спазматических хрипах, ибо сэр Перси резким движением схватил его руками за горло.

– Шавка, – зловещим шепотом сказал англичанин и приблизил к Шовелену вплотную лицо, утратившее всю свою добродушную и ленивую насмешливость и пылавшее теперь подлинным неукротимым гневом.

Но через несколько мгновений он столь же неожиданно ослабил хватку, возмущение и ненависть растаяли на его лице, будто какая-то невидимая рука легким движением сняла с него жесткие, напряженные линии. Глаза вновь смягчились под лениво приспущенными веками, а губы сложились в насмешливую ухмылку. Он снял руки с горла своего хилого противника, и тот судорожно откинулся спиной на стену, пытаясь поскорее привести в порядок нарушенное дыхание. Затем представитель Республики попытался встать на ноги, но колени его задрожали, и он вновь грохнулся на узкую деревянную скамейку. Меж тем сэр Перси, выпрямившись во весь свой огромный рост, невозмутимо отряхнул руки, будто от прилипшей к ним грязи, и с добродушной язвительностью потребовал:

– Поправьте-ка свой галстук, милейший, а то вы выглядите омерзительнейшим субъектом!

Развернув стоящую у стены скамейку, Блейкни уселся на нее верхом и, с великолепнейшим хладнокровием, достав подзорную трубу, стал спокойно наблюдать, как Шовелен механически поправляет одежду.

– Вот так уже лучше, – примирительно сказал наконец англичанин. – Только вот бант сзади… пожалуйста, немножко правее… Теперь манжеты… Ну вот, теперь вы опять вполне аккуратно выглядите!

– Сэр Перси! – злобно прорычал Шовелен.

– Умоляю вас, примите мои извинения, – с предельной куртуазностью откликнулся тот. – Я не сдержался немного. У нас в Англии это считается чертовски дурным тоном. Но этого больше не повторится. Прошу вас, продолжайте. Вы что-то дьявольски интересное говорили! По-моему, речь шла о совершенно хладнокровном убийстве женщины.

– О горячем, о горячем, сэр Перси! Наша кровь уже кипит, воспаленная жаждой мести! Если бы вы перестали соваться не в свое дело, то теперь бы не оказались здесь в столь неприятной ситуации. Вас довели до этого собственные же интриги! Оставьте нас в покое, и мы тотчас же забудем о вас.

– Ах, к сожалению, весь ужас положения заключается в другом, мой дорогой месье Штубелен, – с легкой торжественностью откликнулся Блейкни. – Я совсем не хочу, чтобы вы обо мне забыли. Поверьте, последние два года принесли мне столько удовольствия и радости, что я вовсе не собираюсь расстаться с ними, даже если в награду за это получу величайшее счастье созерцать, как вы и ваши друзья принимаете ванну и с каким шиком вы носите на своих туфлях аристократические пряжки.

– О, в течение ближайших нескольких дней у вас будет прекрасная возможность действительно насладиться подобными удовольствиями.

– Как? – удивленно воскликнул Блейкли. – Комитет общественной безопасности собирается принять ванну?! Или Революционный трибунал? Кто-то другой?

Но Шовелен уже окончательно собрался с духом.

– Нет, удовольствие от столкновения ваших мозгов с неизбежностью, – сухо пояснил он.

– А-а-а-а? Вы думаете, что на этот раз и в самом деле?.. – и сэр Перси красноречиво провел ребром ладони по своей шее.

– Я думаю, это вопрос лишь нескольких дней.

Блейкни встал и задумчиво протянул:

– Да, уж в этом-то, дружище, вы совершенно правы. Отсрочки в таких вопросах всегда опасны. Если вам так нужна моя голова, так берите же ее как можно скорее. Лично я ужасно не люблю всяческие отсрочки; это может меня довести просто до слез. – Затем, зевнув и сладко потянувшись, добавил: – Я что-то чертовски устал. А не кажется ли вам, что наш разговор несколько затянулся?

– Не по моей вине, сэр Перси.

– Да, да, по моей, решительно признаю! Ну и черт с ним! Гораздо хуже то, что я вынужден указать вам на ужасно дурной покрой ваших бриджей.

– Так мы ждем вашего добровольного согласия, сэр Перси. Нельзя так долго держать в неопределенности леди Блейкни. Можем ли мы сказать ей, что в течение ближайших трех дней…

– Давайте сойдемся на четырех, мой милый месье Шемшемшен, – и я навеки останусь у вас в долгу.

– Итак, сэр Перси, четыре дня, – с уже нескрываемым сарказмом подытожил последний. – Вы видите, с каким удовольствием я иду вам навстречу. Вы же просили четыре дня? Отлично! Все эти четыре дня наша пленница будет в сохранности… Затем… Затем капитан Буайе отдаст приказ о расстреле.

Ответ на это монструозное предложение представителя Республики задержался не более чем на секунду.

– Воистину, мне еще не приходилось встречать в своей жизни человека более безвкусно одетого, чем вы, мой добрейший месье Шавкелен, – добродушно откликнулся англичанин. – Ни один уважающий себя джентльмен не позволит себе взойти на гильотину в таком жилете, как ваш. А что касается ваших сапог… – сэр Перси даже зевнул. – Да, вы не можете не извинить меня. Я вчера так поздно вернулся из театра и совершенно не выспался. Итак, с вашего позволения…

– Послушайте, сэр Перси, – прервал его Шовелен. – Пока вы еще свободны, поскольку я теперь один и не вооружен, а дом стоит на таком отшибе, что я вряд ли успею дозваться кого-нибудь… Вы настолько проворны, что, вне всяких сомнений, успеете исчезнуть намного быстрее, чем капитан Буайе спустится с верхней площадки. Так что в настоящий момент вы можете совершенно спокойно уйти из этого дома. Но все-таки признайтесь, вы теперь уже не настолько свободны, как вам бы того хотелось? А?

Блейкни расхохотался, высоко запрокинув голову.

– Вы просто бесподобны, мой милый месье Шутелен! И все же вам непременно нужно поправить галстук. Он у вас опять сбился… Несомненно, от вашего пылкого красноречия… Позвольте мне предложить вам булавку.

И неподражаемым жестом вынув булавку из своего галстука, он учтиво протянул ее Шовелену. Однако видя, что тот и не собирается брать ее, сам взялся за галстук.

– Я совершенно равнодушен ко всем этим вашим оскорблениям, сэр Перси, – возмущенно бормотал француз, пытаясь освободиться от гибких пальцев своего врага, орудующих в такой опасной близости от горла.

– О, естественно, – невозмутимо подхватил Блейкни. – Они ведь настолько же ничтожны, как и все ваши жалкие угрозы. Да и разве можно оскорбить шавку? По-моему, это настолько же невозможно, как испугать сэра Перси Блейкни. А? Или нет?

– Да, сэр Перси, вы правы. Время угроз давно уже кончилось. И поскольку вы всегда выглядите столь занятым…

– Я? Занятым, месье Шантелен?! О каких делах можно говорить, когда передо мной сидит настолько ничтожный представитель человечества, что даже не умеет содержать в нормальном состоянии свои прическу и галстук! И при этом разговаривать спокойно, ну, хотя бы почти спокойно… Да, кстати, о чем вы там говорили, мой дорогой друг?

– О заложнице, сэр Перси. О той заложнице, которую мы держим взаперти в большой надежде заполучить Сапожка Принцессы.

– Хм, впрочем, да. Так ведь вы однажды уже заполучили его, если не ошибаюсь, милейший. Разве не так? Тогда ваши планы были тоже весьма грандиозны.

– Но не совсем безуспешными.

– Естественно, благодаря вашей излюбленной тактике – запугиванию, мошенничеству и всевозможным подлогам. Последним вы и на этот раз воспользовались, не так ли? А?

– Что вы хотите этим сказать, сэр Перси?

– Для исполнения ваших планов вам потребовалась помощь прекрасной дамы. Ей же совсем не хотелось всем этим заниматься. И когда ее неудачливый влюбленный Бертран Монкриф был убран с ее пути, вы подкинули письмо, воспринятое женщиной как оскорбление. Благодаря этому письму она возненавидела меня, результатом чего и явилось злостное нападение, за которое, кстати, вы скоро будете наказаны.

Произнося последнюю тираду, сэр Перси значительно повысил голос, и Шовелен с тревогой поглядывал на дверь, за которой, скорее всего, должна была подслушивать их Тереза Кабаррюс.

– Какая великолепная сказочка, сэр Перси, – с наигранной холодностью откликнулся бывший дипломат. – Она делает честь вашему бесконечному воображению. Однако это всего лишь гипотеза.

– Что, дружище? Какая гипотеза? О том, что вы подкинули мадам де Фонтене собственноручно нацарапанное письмо от моего имени? Ну, милейший, – рассмеялся сэр Перси, – да я просто видел это собственными глазами!

– Вы?! Это невозможно.

– Ну почему же? Случаются вещи и более невозможные. Например, те, что произошли в последующие несколько дней. Когда вы беседовали с мадам де Фонтене, я наблюдал за вами через окно. Да и к чему спорить об этом, милейший мой месье Шкуделен, тем более, после того как я изложил вам подробнейшим образом все ваши действия, благодаря которым вам удалось совратить на свои гнусные дела эту хорошенькую, хотя уже и несколько испорченную женщину.

– Да, действительно, спорить нам ни к чему, – язвительно подхватил Шовелен. – Все наши с вами общие интересы и дела – вопрос всего лишь каких-то четырех дней… Затем – или Сапожок Принцессы окажется в наших руках, или мы расстреляем леди Блейкни.

В ответ на это сэр Перси, выпрямившись во весь свой огромный рост, блаженно потянулся и бросил презрительный взгляд на маленькую, скрючившуюся фигурку врага, осмелившегося высказать угрозу в адрес женщины, которую Блейкни боготворил.

– Вы что, и в самом деле верите… – тихо и с расстановкой начал англичанин, – что у вас достаточно прав и сил для выполнения ваших гнусных планов? Что я, я позволю вам хотя бы на миллиметр приблизиться к их успешному завершению? Ба, дружище! Ваш прошлый опыт совершенно не пошел вам на пользу. Вы даже не поняли, что, прикасаясь своими гнусными лапами к леди Блейкни, все вы, насилующие вашу прекрасную страну, и без того изрядно засидевшиеся на этом свете, уже одним этим окончательно подписываете себе смертный приговор. Вы осмелились бросить мне вызов, да еще и таким монструозным способом, – так что пеняйте на себя, ибо теперь я, я собственноручно вынужден буду стереть вас с лица земли и отправить ваши душонки в ту клоаку, из которой вы получаете вдохновение для своей грязной работы.

Шовелен тщетно пытался ответить на это беспечностью и веселым сердечным смехом, которые были так характерны для его великолепного оппонента. Возможно, эта беседа слишком изнурила его. Ему даже стало несколько дурно, и он прикрыл глаза. Когда же он снова открыл их, то в комнате уже никого не было.

Шовелен еще не успел толком прийти в себя, когда Тереза Кабаррюс, быстро проскочив через приемную, мягко выскользнула на лестничную площадку. Затем, после непродолжительного ожидания, она спустилась на несколько ступенек и осторожно позвала:

– Милорд!

В ответ тотчас же раздался приятный голос:

– К вашим услугам, прекрасная леди.

Однако Тереза, будучи не только храброй, но и весьма осмотрительной, решила на всякий случай спуститься пониже.

Где-то на середине лестницы она вдруг столкнулась с милордом лицом к лицу. От такой неожиданности у нее перехватило дыхание, он же с отточенной куртуазностью сказал:

– Вы оказали мне честь, обратившись ко мне, мадам.

– Да, вы нужны мне, – поспешно прошептала она. – Я слышала все, что вы говорили Шовелену. Это письмо, милорд…

– Какое письмо, мадам?

– Это оскорбительное письмо в мой адрес… когда вы вытащили Монкрифа… Его в самом деле писали не вы?

– А вы поверили в то, что это сделал именно я?

– Ах да, конечно же. Я должна была догадаться об этом. Еще тогда, когда увидела вас в Англии.

– Догадаться, что я не подлец, вы это имели в виду?

– Милорд! – продолжала она. – Вы как-то сказали мне, что таких, как вы, англичане зовут спортсменами. Это что, действительно так?

– Я надеюсь до конца дней своих оставаться достойным этого звания.

– Означает ли это… означает ли это, что такой человек никогда и ни при каких обстоятельствах не причинит вреда женщине?

– Я считаю, что да.

– Даже в том случае, если она… согрешила… против него?

– Я что-то не совсем понимаю вас, мадам. К тому же у нас мало времени. Вы говорите о себе?

– Да. Я вас оскорбила, милорд. Этот гнусный лжец обманул меня, а вам известно, как он умеет играть на женских чувствах. О, можете ли вы мне верить теперь? Я готова отдать весь мир во имя искупления…

Сэр Перси тихо и иронично рассмеялся.

– К сожалению, вы пока еще не обладаете всем миром, прекрасная леди. Все, чем вы обладаете на самом деле, – это молодость, красота и страсть к жизни. И вы лишитесь всех этих сокровищ, если и в самом деле возьметесь искупать что-либо.

– Но…

– Леди Блейкни в плену, и вы стали ее тюремщицей… Ее драгоценная жизнь теперь на одних весах с вашей. Едва лишь вы попытаетесь отказать Шовелену в помощи, ваша нежная шейка будет тотчас же обезображена, а это стоит целого мира! Так что, прекрасная леди, я прошу вашего позволения оставить вас. Мое пребывание здесь несколько неестественно. К величайшему сожалению, я не имею сейчас возможности общаться с хорошенькой женщиной без того, чтобы при этом не держать в петле свою голову.

– Милорд! – не сдавалась Тереза.

– К вашим услугам, прекрасная леди.

– Неужели я совсем-совсем ничего не могу сделать для вас?

– Вы можете попросить леди Блейкни простить вас.

– И если она простит?

– Она будет иметь возможность передать мне свои соображения.

– О, я сделаю даже больше, милорд! – воспламенилась испанка. – Я буду денно и нощно молиться о ее и вашем спасении! Я скажу ей, что видела вас, и что у вас все в порядке.

– Ах, если вы это сделаете! – воскликнул он. – Тогда я непременно выполню то обещание, что дал вам в тот вечер в Дувре. Помните? – И он вновь, как тогда, склонился к ее пальцам, а в ее ушах в это время, будто во сне, звучал его несколько насмешливый голос, который она теперь впитывала в себя с жадностью: «А что, если я все это переверну, дорогая леди? В один прекрасный день изящной Терезе Кабаррюс, Эгерии революции, невесте великого Тальена может понадобиться помощь Сапожка Принцессы?» Она же в тот раз, негодующая, уязвленная его холодностью, резко ответила: «Я скорее умру, чем попрошу у вас помощи, милорд».

Теперь же, в этом доме, из каждого уголка которого выглядывала смерть, его ответ бальзамом вливался в ее сердце: «Прекрасная леди, я сделал бы все возможное, и Господь помог бы мне в этом, для вашего спасения».

– О, вы отважны, милорд! Но, увы, что вы сможете сделать, когда против вас самые решительные люди Франции?

– Уничтожить их, дорогая леди, – беспечно ответил он. – Уничтожить, и все. А потом повернуться к этой прекрасной стране спиной, ибо больше я не буду ей нужен.

После этого он вновь низко поклонился и спросил:

– Могу ли я иметь честь проводить вас наверх? Ваш друг месье Шовелен, должно быть, уже заждался.

И он занес было ногу на ступеньку, собираясь идти наверх, но в этот момент до чуткого слуха Терезы долетел звук чьих-то шагов выше по лестнице. Это были солдаты, верные солдаты революции, которые, благодаря угрозе неминуемой смерти и обещанию хорошего вознаграждения, горели неподдельным желанием поскорее схватить этого проклятого Сапожка Принцессы. И Тереза, почти грубо оттолкнув протянутую ей руку, произнесла полузадушенным шепотом:

– Милорд! Вы сошли с ума! Ваша храбрость вот-вот может обернуться преступной глупостью!..

– В этой жизни нет ничего более очаровательного, чем глупость! И этого мгновения я не отдам за целые царства царств!

Испанку буквально обволокло какое-то всепоглощающее очарование. Нежно взяв ее под руку, он стал подниматься вместе с ней. Каждое мгновение она ждала, что вот-вот они столкнутся либо с солдатами, либо с Шовеленом, разъяренным ее отсутствием.

Тем не менее на площадке второго этажа галантный денди спокойно склонился перед ней и вновь поцеловал ее пальцы.

– Милорд! – уже со слезами в голосе взмолилась Тереза. – Я на коленях готова вас умолять, не играйте вашей жизнью, словно никому не нужной игрушкой!

– Играть своей жизнью! – весело подхватил он. – У меня никогда даже в мыслях не было ничего подобного!

– Вы должны понимать, что каждая секунда, проведенная вами под этой крышей, повергает вас все в большую и большую опасность.

– Опасность? Да здесь ее нет ни на капельку, прекрасная леди! С тех пор как вы стали моим другом, никаких опасностей для меня более не существует.

Сказав это, он наконец оставил ее. Тереза еще некоторое время слышала легкие шаги по каменным ступеням, после чего наступила тишина, в которой все происшедшее вдруг показалось этой красивой женщине каким-то сказочным сном.

За прошедшие полчаса Шовелен уже вполне пришел в себя, чтобы в разговоре с Терезой пользоваться обычным презрительным тоном, благодаря чему испанка никак не могла догадаться, известно ему о ее встрече на лестнице с сэром Перси или нет. Он даже ни единым намеком не коснулся своей собственной беседы с Сапожком и не пытался выяснить, слышала ли она хотя бы что-нибудь из их разговора.

– Бдительность! – после краткого приветствия заявил он Терезе. – Бдительность прежде всего, день и ночь! Вот все, чего требует от вас ваша страна сегодня, гражданка! Наши жизни теперь зависят только от нашей бдительности.

– Ваша – возможно, гражданин, – надменно ответила та. – Но вы, похоже, забыли, что я не связана никакими условиями…

– Вы? Не связаны? – грубо и с неприятным смехом оборвал ее бывший дипломат. – Не связаны никакими условиями в деле, которое имеет своей целью поставить на колени злейшего врага Франции? Не связаны теперь, когда успех уже на пороге?

– Вы обманом склонили меня помогать вам! Этим подложным письмом… низкой ложью…

– Ба, вы что же, теперь собираетесь мне заявить, гражданка, что в борьбе с врагами Франции не все средства хороши?! Подлог?! – запальчиво продолжал он. – А почему бы и нет?! Насилие?! Убийство?! Я готов совершить любое преступление, чтобы послужить стране, которую люблю, чтобы уничтожить любого из ее врагов!

Он замолчал на мгновение, то ли слишком далеко залетев в своем вдохновенном порыве, то ли посчитав, что сказал уже достаточно для того, чтобы заставить эту женщину подчиняться и дальше. И поскольку Тереза не нарушала молчания, представитель Республики добавил уже более спокойным тоном:

– Если мы наконец-то поймаем этого Сапожка теперь, гражданка, то я собственными устами скажу Робеспьеру, что именно вам и только вам он обязан на этот раз своим успехом. Без вас мне бы не удалось даже приготовить эту ловушку, из которой теперь ему уже не удастся выскользнуть.

– Он сможет! Он сможет выскользнуть! – воскликнула она вызывающе. – Сапожок Принцессы слишком умен, слишком хитер и слишком смел для того, чтобы попасться в любую вашу ловушку!

– Ну, ну, гражданка, поосторожней! Ваше восхищение этим таинственным героем начинает лишать вас благоразумия.

– Хм, а я-то что теперь могу сделать? Ведь если он и на этот раз убежит, то вам же придется и отвечать…

– А на самом деле ответите вы, гражданка, – невозмутимо парировал Шовелен.

Однако эту угрозу Тереза восприняла настолько же равнодушно, насколько и все его радужные обещания. Наверху вновь послышался топот солдат, а в комнате рядом – шаркающие шаги матушки Тео.

Сгорая от желания поскорее избавиться от всех трагических сцен, Тереза окликнула старую колдунью и попросила подать ей плащ и шляпу.

– Вы случайно не видели гражданина Монкрифа? – спросила испанка напоследок.

– Видела, видела, – ответила сивилла. – Он же всегда ходит за вами по пятам. Вот и теперь ревниво сидит за домом.

– А! – с легким презрением в нежном и мелодичном голосе воскликнула имперская красавица. – Вы бы лучше дали ему какого-нибудь зелья, матушка Тео, чтобы он излечился наконец от этой пагубной страсти.

– Никогда, гражданка, не отказывайтесь от любви мужчины, каким бы он ни был. Кто знает, быть может, и этот несчастный неудачник однажды окажет вам незаменимую помощь.

Внизу и в самом деле ее ожидал молчаливый и покорный, с выражением собачьей преданности на бледном, слегка отдававшем синевой лице бедняга Монкриф.

– Посмотрите, до чего вы уже довели себя, мой бедный Бертран, – заботливо сказала Тереза, увидев, как тот отступил в сторону, чтобы пропустить ее, не решаясь вымолвить даже слова. – Уверяю вас, мне сейчас не грозит никакая опасность. Так что эта ваша постоянная слежка ни вам, ни мне никогда не принесет ничего хорошего.

– Но это же не может причинить вам вреда, – с мольбой в голосе начал тот. – Один человек сказал мне, что опасность угрожает вам оттуда, откуда вы ее меньше всего ожидаете.

– Ну что ж, – легкомысленно откликнулась она, – если даже это и в самом деле так, то вам все равно не удастся предотвратить ее.

Несчастный! Он запятнал себя ради нее ужаснейшим преступлением, и теперь его душа страдает, не имея более никакой возможности хотя бы на краткий миг насладиться благодарной признательностью своей святыни.

Шовелен, несмотря на все свои многочисленные провалы последних лет, оставался, однако, одним из самых влиятельных членов Комитета общественной безопасности, поскольку был одним из наиболее непорядочных, хотя какое-то время не баловал его собрания своим присутствием.

Робеспьер, этот автократический тиран, продолжал все так же оставаться молчаливым и все с той же непреклонностью так же отказывался посещать многочисленные сборища. Всем было прекрасно известно, что этот необъявленный, но фактический диктатор занят подготовкой мощнейшего удара по всем своим врагам. Его завуалированные угрозы, угадывавшиеся в те непродолжительные мгновения, когда он вдруг появлялся на спикерской трибуне, весьма не способствовали сохранению спокойствия даже у самых популярных представителей народа. Впрочем, все они впоследствии, когда этот монстр окончательно захватит власть, будут рады с готовностью присоединиться к нему.

Комитет общественной безопасности, переименованный теперь в Революционный комитет, прилагал все усилия, чтобы оказаться в милости у этого человека – он был то святым и неподкупным, то решительным и неумолимым, если дело касалось безопасности Республики. Все это вылилось в форму гнусного соревнования в жестокости между партией Робеспьера и Комитетом, и ни одна из сторон уже не могла остановиться.

Шовелен старался, насколько возможно, держаться подальше от всей этой суеты. Он смутно ощущал, что, быть может, судьбы обеих партий находятся у него в руках. Но единственное, о чем он думал теперь постоянно, было уничтожение наглого Сапожка Принцессы. Заполучив в свои руки одного из самых страшных врагов революции, он смог бы в течение какого-нибудь часа присоединить свой триумф к какой угодно из этих двух партий – к Робеспьеру с его бандой отъявленных мясников или к Тальену с умеренными.

Он, Шовелен, презираемый, отброшенный в тень, уже ставший символом провала, смог бы в какой-нибудь жалкий миг уничтожить всех тех, кто смеется теперь над ним; одним ударом свергнуть своих опасных врагов с пьедестала. И все это по истечении каких-то четырех дней…

Два из которых уже прошли!

Что же касается Маргариты Блейкни, то эти дни представлялись ей кошмарным сном. Два дня назад она получила несколько наспех нацарапанных строк, которая принесла присматривавшая за ней старуха. В этой записке было следующее: «Я его видела, он в полном порядке и не теряет надежды. Молю Бога за ваше спасение и его удачу; к сожалению, я не волшебница, чтобы хоть чем-нибудь помочь вам».

Подписи не было, но послание было написано женской рукой. И более за два дня ничего!

Шовелен перестал навещать Маргариту. Однако каждый день все в тот же условленный час она буквально чувствовала его присутствие за дверями. Она слышала в вестибюле его голос, звуки команд и звон оружия, затем какие-то приглушенные разговоры, после которых Шовелен на цыпочках подкрадывался к ее двери и некоторое время прислушивался. Маргарита в эти мгновения замирала как мышь, останавливая дыхание, и казалось, что в этой агонии ожидания прекращается даже течение самой жизни…

Вечером стало непереносимо душно, и Маргарита, открыв настежь окно, устроилась рядом, положив на колени безвольные повлажневшие руки и вглядываясь без какой бы то ни было мысли в далекий туманный горизонт.

В конце концов она задремала… Впрочем, в следующий же момент проснулась, ибо на Сент-Антуанской церкви пробило семь. И через несколько мгновений там, за наружной дверью, раздались знакомые шаги, какой-то шепот, звон оружия и жесткий смех. Это вновь вернуло ее из мира призрачных грез о счастье к чудовищной реальности ее собственного положения и к болезненному ощущению той смертельной опасности, которая нависла над ее возлюбленным.

Вскоре после семи вечера разразилась надвигавшаяся с самого утра буря. Ревущий ветер вырывал клочья из ветхих крыш домов и в безумной пляске гонял по улицам неудержимые каскады всевозможной грязи и мусора.

Шовелену, пришедшему, как обычно, в намеченный час проведать охраняющего пленницу капитана, даже нечего было и думать о том, чтобы идти домой. Улицы стали совершенно непроходимыми. Поэтому он решил, завернувшись в плащ, переждать непогоду в одной из пустующих внизу кладовок.

Нервы его были издерганы окончательно, и дело здесь было не только в постоянной и неусыпной бдительности или изматывающей власти одной неотступной идеи, но еще и во множестве всевозможных мелких казусов и интрижек, в которых ему мерещились попытки покуситься на его с таким трудом приобретенную собственность в лице несчастной заложницы.

Он никому не верил: ни матушке Тео, ни солдатам наверху, но более всего – Терезе Кабаррюс. Последние друзья говорили ему в те дни, что лучше бы он заклеймил, подобно Рато, всех оборванцев Парижа, дабы отбить у них всякую охоту превращаться в проклятого Сапожка за какие угодно деньги.

Поскольку снаружи хлестал дождь, не было никакой возможности оставить открытой дверь, так что с темнотой в этом довольно просторном складском помещении боролся лишь одинокий хилый фонарь, чьей-то бесцеремонной рукой водруженный на бочку, стоявшую прямо посередине комнаты. Запор на калитке, по всей видимости, был уже сломан, и та беспрерывно и с раздражающим скрипом металась и хлопала, покорная воле ветра. Шовелен предпринял было попытку как-то закрепить ее, так как этот ужасный звук, казалось, сознательно разрушает все его титанические усилия собраться с мыслями. Когда он выскочил на улицу, то вдруг увидел едва ли не вдвое согнувшуюся фигуру человека, продвигающегося сквозь неукротимый жестокий ветер от Сент-Антуанских ворот прямо дому старой колдуньи.

Было уже около восьми. Солнце давно скрылось, и дождь лил сплошной стеной. Тем не менее смутно различимые очертания незнакомца – рост, походка, выпирающая угловатость плеч – показались Шовелену неприятно знакомыми. Человек этот старательно кутался в кусок старой драной холстины, концы которой судорожно сжимал узлом на груди. Колени же и руки были голыми, а ноги – в деревянных, с торчащей из них соломой, башмаках.

Немного не дойдя до дома, он вдруг зашелся в приступе кашля, который сделал его совершенно беспомощным среди бушующей стихии. Шовелен даже хотел было сбегать наверх и позвать капитана Буайе. Он уже вбежал с этим намерением на лестницу, но тут заметил, что прохожий, перестав кашлять, входит в калитку. Затем, все еще продолжая брызгать слюной, незнакомец проследовал прямо в кладовку и пристроился около бочки, протянув руки в фонарю, излучающему хотя бы какое-то тепло.

Шовелен некоторое время разглядывал смутные очертания профиля бродяги: покрытый трехдневной щетиной подбородок, прилипшие к бледному лбу редкие волосы, уродливые, грязные конечности, едва покрытые лохмотьями, оставшимися от рубахи. Ее бывшие рукава кое-где болтались тряпочками отдельно от рук и, благодаря этому, на одной из них можно было отчетливо различить совсем недавно выжженную раскаленным железом букву «М».

Увидев клеймо, Шовелен, еще мгновение о чем-то подумав, решительно спустился вниз.

– Гражданин Рато, – позвал он.

Тот съежился от неожиданного появления человека, подвергшего беднягу столь унизительному наказанию.

– Мне кажется, я напугал вас, дружище, – заметил бывший дипломат.

– Я… я не знал, – с мучительной одышкой ответил ему Рато. – Я не знал, что здесь еще кто-то есть. Я пришел спрятаться от этой ужасной непогоды…

– Я тоже нашел здесь укрытие. Но я не видел, как вы вошли.

– Матушка Тео разрешила мне ночевать здесь, – робко продолжал Рато. – У меня нет никакой работы вот уже два дня… С тех пор как… – недоговорив, он печально посмотрел на свою руку. – Все теперь принимают меня за беглого каторжника, – едва ли не со слезами закончил он. – Я же всегда жил случайными заработками. А теперь еще и консьерж выгнал меня… Он все приставал ко мне, чего это я натворил такого, что меня заклеймили, как самого гнусного преступника.

Шовелен рассмеялся в ответ.

– А вы им всем говорите, что наказаны за дружбу с англичанином.

– Я так беден. А этот англичанин очень хорошо платил мне, – заныл Рато. – Я ведь могу служить и Республике, если она мне будет платить.

– Неужели? И каким же это образом?

– Я бы мог вам кое-что рассказать.

– Что именно?

Но тут Рато, завозившись, вдруг стукнул кулаком по полу.

– А мне заплатят за это?

– Если то, что вы скажете, будет действительно нам интересно, да к тому же еще и окажется правдой, то да.

– Сколько?

– На сколько скажете. Если же вы теперь ничего не скажете, то я вызову капитана, и он найдет много других способов открыть вам рот.

Угольщик опять съежился.

– Или же гражданин Тальен отправит меня на гильотину…

– А при чем здесь гражданин Тальен?

– Он очень неравнодушен к гражданке Кабаррюс.

– Так вы хотите говорить о ней?

Бедняга кивнул.

– И что? – грубо спросил Шовелен.

– Она играет с вами двойную игру, гражданин, – прохрипел Рато, после чего, словно гигантский червь, подполз поближе к представителю Республики.

– Как именно?

– Она член лиги англичанина.

– Откуда вы знаете?

– Я видел ее здесь… Два дня назад… Вы помните, гражданин… после того самого…

– Ну, ну! – нетерпеливо насел на него Шовелен.

– Сержант Шазо потащил меня в кавалерийские бараки… Там меня напоили… Напоили так, что я совершенно отключился. Я пришел в себя от страшной боли в руке и увидел на ней эту выжженную букву. Осмотревшись, я понял, что нахожусь уже не в Арсенале, а где-то на улице… Не помню толком сам, как я дополз сюда. Быть может, меня притащил Шазо…

– Ну, ну, дальше!

– В общем, я оказался здесь. Голова моя гудела и все еще кружилась… рука же горела огнем. Вдруг я услышал какие-то голоса… Они доносились оттуда, с лестницы. Я выглянул и увидел, что там стоят двое… – с этими словами Рато, с трудом опершись на одну руку, вытянул вторую в направлении лестницы.

Шовелен резким жестом схватил его за запястье.

– Кто они были? Кто?

– Англичанин и гражданка Кабаррюс…

– Вы в этом уверены?

– Я слышал их разговор…

– И о чем они говорили?

– Я толком не понял. Я только видел, как англичанин целовал ей руку, перед тем как расстаться.

– И что дальше?

– Гражданка отправилась к матушке Тео, а англичанин спустился вниз. Пока он спускался, я спрятался вон за той кучей мусора, так что он меня не заметил.

Шовелен злобно и разочарованно выругался.

– И это все?

– Республика заплатит мне?.. – захныкал Рато.

– Ни единого су! – заорал в ответ Шовелен. – А если эту сказочку услышит гражданин Тальен…

– Могу поклясться!..

– Клянитесь сколько угодно. Только гражданка Кабаррюс тоже поклянется, что вы лжете! А что такое слово какого-то уличного дерьмоноса по сравнению с клятвой гражданки Кабаррюс!

– Ну уж, – ответил на это Рато, – у меня на такой случай есть еще кое-что.

– И что же?

– Если вы обещаете защитить меня, гражданин…

– Да, да, можете не беспокоиться, защищу… Гильотине не до таких навозных червей, как вы.

– Тогда ладно, гражданин, – загудел Рато. – Если вы соизволите прогуляться со мной до дома гражданки на рю Вилледо, я покажу вам, где этот англичанин прячет свою одежду… и еще письма, которые он написал гражданке, когда…

На этом явно испуганный злобным выражением на лице своего визави бедняга запнулся. На какое-то мгновение в заваленной всевозможным хламом кладовке нависла тягучая тишина. После чего Шовелен сквозь стиснутые зубы прошипел:

– Ах, если бы я знал, что она… – но не закончив фразы, представитель Республики вскочил на ноги и приблизился вплотную к груде полулежащего перед ним уродливого человеческого тела.

– Вставайте немедленно, гражданин Рато! – скомандовал бывший посол.

Астматик тяжело и неуклюже попытался встать, но лишь потерял свои деревянные туфли. Он ужасно долго отыскивал их, шаря руками по полу, и еще дольше снова натягивал на ноги.

– Вставайте! Вставайте же! – словно разгневанный тигр, рычал Шовелен. Затем, вытащив из кармана листок бумаги и карандаш, он нацарапал несколько слов и протянул Рато записку.

– Отнесите это в Комиссариат секции на площадь Карусели. Вам выделят капитана с полдюжиной солдат, и вы проводите их до квартиры гражданки Кабаррюс. Я буду ждать вас там. Идите!

Когда Рато брал эту записку, его рука заметно дрожала. Он был явно напуган подобным стремительным оборотом дела. Но Шовелену был совершенно безразличен этот несчастный бродяга. Он отдал ему приказание и был абсолютно уверен, что тот его выполнит.

Сам же он поднялся на верхний этаж и позвал капитана Буайе.

– Гражданин капитан, надеюсь, вы еще не забыли, что завтра вечером истекает третий день! – нарочито громко сказал бывший дипломат.

– Pardi! – проворчал капитан. – А что, есть какие-нибудь изменения?

– Нет!

– В таком случае, если к исходу четвертого дня англичанин не окажется в наших руках, мое приказание также останется неизменным.

– Ваше приказание таково, – все так же громко продолжил Шовелен, кивнув с грязным смешком на дверь, за которой – он был абсолютно в этом уверен – их слушает Маргарита Блейкни. – Если английский шпион к исходу четвертого дня не окажется в наших руках, расстрелять арестантку.

– Все будет исполнено в точности, гражданин! – бодро отчеканил Буайе и, поскольку после этих слов за дверью раздался приглушенный вскрик, тоже язвительно ухмыльнулся.

Шовелен удовлетворенно кивнул капитану и спустился вниз. Затем, немного помедлив, решительно вышел на улицу, прямо в бушующую непогоду.

В этот вечер всем гражданам Парижа, желавшим насладиться игрой гражданки Вэтри, гражданина Тальма и их коллег в трагедии Шенье «Генрих VIII», весьма повезло. Спектакль был назначен на семь часов, и большинство публики собралось в театре еще до начала бури, которая, несмотря на всю ее грозную свирепость, в зале театра была почти не слышна. Лишь периодически диссонирующим аккомпанементом к патетической декламации актеров грохотал по куполу театра налетающий с порывами ветра дождь.

Казалось, все члены конвента и революционного комитета, а также наиболее выдающиеся ораторы всевозможных клубов, решили в этот вечер появиться на публике. Они беспечно болтали и веселились, совершенно забыв о том, что головы их лишь чудом держатся на плечах. Никто из них не мог поручиться, что, вернувшись домой, не застанет там поджидающих национальных гвардейцев с приказом немедленно проводить хозяина до ближайшей тюрьмы.

В одной из лож авансцены блистала, неизменно привлекая внимание каждого, пленительная гражданка Кабаррюс. Одетая с несколько даже вызывающей простотой, она очаровывала всех веселым и звонким смехом, милым и непрерывным щебетанием, грациозными жестами обнаженных рук, ловко поигрывавших изящным миниатюрным веером.

Воистину, Тереза Кабаррюс в этот вечер выглядела даже слишком легкомысленной. Проведя первые два акта в своей ложе рядом с гражданином Тальеном, гордая и счастливая, она окончательно стала центром всеобщего внимания, когда в начале третьего акта ей нанес визит сам гражданин Робеспьер.

Он всего лишь несколько минут пробыл там, стараясь все время держаться подальше, в глубине ложи. Но, тем не менее, все видели, что он вошел, и слышали восклицания испанки:

– Ах, гражданин Робеспьер! Какой приятный сюрприз! Не часто вы жалуете театр своим присутствием!

Сразу после чего приветственный вопль сотряс весь театр от партера до галерки. Тереза же наклонилась к диктатору и вкрадчиво прошептала:

– О, с этой толпой, гражданин, вы можете делать все что угодно. Вы просто пленяете людей магнетической силой своего присутствия. Нет таких вершин, которые не покорились бы вам.

– Сильнейшему – взлет, слабейшему – падение, – задумчиво пробормотал тот в ответ.

– Вам не должно быть никакого дела до тех, кто летит в бездну. Ваше дело – вершины!

– Предпочитаю видеть взгляд прекраснейших глаз Парижа, – с несколько неуклюжей галантностью попробовал отшутиться он. – И вовсе не видеть никаких вершин и глубин.

Испанка в ответ нетерпеливо топнула изящной ножкой и вздохнула. Казалось, что судьба со всех сторон окружает ее какими-то малодушными и нерешительными людьми: Тальен раболепствовал перед Робеспьером, Робеспьер же побаивался Тальена, а Шовелен стал совершенно издерганным нервным типом. Один лишь невозмутимый англичанин затмевал всех своим непоколебимо уверенным видом истинного превосходства!

Когда же Робеспьер покинул наконец ее ложу и она оказалась полностью предоставлена самой себе, Тереза уже не сопротивлялась тому пленительному потоку воображения, который представлял ей столь полюбившийся в последние дни образ. Высокая роскошная фигура, полуприкрытые веки, смеющийся взгляд, изящная и гибкая рука в пене тончайших кружев, неожиданно оказавшаяся такой сильной…

Но вдруг она была грубо вырвана из сказочных грез. Дверь ложи распахнулась, и на пороге появился растрепанный, в грязной, насквозь промокшей одежде, с непокрытой головой, взъерошенный Бертран Монкриф. Она едва успела резким решительным жестом остановить готовый сорваться с его губ крик.

Тальен вскочил на ноги.

– В чем дело? – сердитым шепотом обратился он к вошедшему.

– Обыск… – торопливо сказал тот. – Обыск в доме гражданки…

– Не может быть! – вырвалось у Терезы.

– Я прямо оттуда. Я все видел и слышал сам…

– Выходите. Здесь мы не сможем поговорить, – приказала испанка.

Сразу же после этого она вышла сама. Тальен и Монкриф последовали за ней. К счастью, в коридоре никого не оказалось.

– Рассказывайте!

Бертран провел дрожащей рукой по мокрым волосам, все тело его трясло, и теперь даже невозможно было представить, что всего лишь несколько минут назад он бежал со всех ног по улицам сквозь бушующую непогоду.

– Ну же, ну, – торопила его Тереза.

Тальен молча стоял рядом, парализованный от ужаса. Он даже не собирался задавать молодому человеку какие-либо вопросы, он лишь смотрел на него таким пронзительным взглядом, будто хотел мгновенным усилием просто выжать из него все, что только действительно было известно этому жалкому бедняге.

– Я был на рю Вилледо, – выдавил наконец Монкриф. – Потом началась буря. Я спрятался под портиком, что напротив вашего дома… Я стоял там довольно долго. Буря стала стихать понемногу… Мимо шли какие-то люди… Солдаты национальной гвардии. Я очень скоро разглядел их, хотя и было совершенно темно; они прошли совсем близко от меня… Они говорили о гражданке… Затем перешли на ту сторону, где находится ее дом… И я увидел, что они входят туда… С ними был Шовелен, я увидел его, когда открывали дверь… Он накинулся на них за то, что те слишком задержались. Там был капитан с шестью гвардейцами и этот чертов астматик, угольщик…

– Что?! – не удержалась Тереза. – Рато!

– Они вошли в дом, – продолжил Монкриф, и слова застряли в его пересохшем горле. – Я, насколько возможно, попытался последовать за ними, чтобы узнать все наверняка, прежде чем бежать к вам. К счастью, я знал, где вы находитесь…

– Вы уверены, что они пришли именно ко мне?

– Да, через пару минут в ваших окнах зажегся свет.

Тереза резко повернулась к Тальену.

– Мой плащ! Я оставила его в ложе.

Но Бертран опередил ее жениха. Испанка ничуть не выглядела испуганной, наоборот, она вся пылала гневом, таким гневом, что невольно становилось страшно за тех, кто осмелится вызвать его в этой женщине. Она, и в самом деле воодушевленная своим театральным триумфом и неуклюжими галантностями Робеспьера, все еще звучащими в ее ушах, была готова пренебречь всем, в том числе и угрозами этого монстра Шовелена. Ей даже вполне удалось убедить Тальена остаться в театре и сделать вид, что ничего не случилось.

Завернувшись в плащ и схватив под руку дрожащего Бертрана, она решительно вышла из театра.

Когда десятью минутами позже Тереза Каббарюс появилась в своих апартаментах, они имели вид варварски оскверненной святыни. По комнатам разгуливали солдаты, в дверях торчала пара часовых, мебель была опрокинута, обивка со стен сорвана, посудные шкафы распахнуты настежь, и даже постельное белье валялось на полу бесформенной кучей. Из спальни доносилась громкая скороговорка испанских причитаний Пепиты, охраняемой солдатами. Посредине же гостиной стоял сам гражданин Шовелен, изучая какие-то бумаги. В отдаленном уголке прихожей сидел, скорчившись, неуклюжий угольщик Рато.

Тереза, проскользнув мимо солдат в прихожей, подошла к Шовелену раньше, чем тот успел заметить ее.

– Вы, должно быть, окончательно потеряли рассудок, гражданин Шовелен! Что вам здесь надо?! – резко начала она.

Спокойно взглянув в пылающие гневом глаза хозяйки, бывший дипломат иронично поклонился.

– Каким умницей все-таки оказался ваш юный друг, известив вас в нашем визите. – И с этими словами он кивнул в направлении Бертрана Монкрифа, который рванулся было вперед, но тут же был схвачен двумя солдатами.

– Я явилась сюда лишь затем, чтобы предупредить – есть люди, которые с вас очень строго спросят за все это безобразие.

Представитель Республики вновь поклонился, продолжая улыбаться все так же язвительно.

– О, я буду настолько же рад увидеть их здесь, насколько был рад вашему появлению, гражданка Кабаррюс. Как только они здесь появятся, могу ли я иметь честь направить их прямо в Консьержери, дабы они смогли засвидетельствовать свое почтение прекрасной Эгерии революции? Вас же мы отправим туда немедленно.

Тереза расхохоталась, прищурив глаза, однако смех ее прозвучал все же несколько неестественно.

– И в чем же меня обвиняют, хотела бы я узнать?

– Вы обвиняетесь в связях с врагами Республики.

– Вы сошли с ума, гражданин Шовелен! – без малейшего колебания парировала испанка. – Прошу вас, лучше прикажите солдатам восстановить порядок в квартире. И запомните, вы ответите за весь нанесенный мне ущерб.

– Могу ли я так же, – будто не слыша ее, продолжал Шовелен, – предоставить им на рассмотрение вот эти весьма любопытные письма и еще кое-какие забавные вещи, найденные в вашей комнате?

– Письма? Какие письма? – нахмурилась Тереза, явно удивленная таким заявлением.

– Эти, – просто ответил тот, показывая ей бумаги, которые до сих пор держал в руках.

– Что это? Я вижу все эти бумаги в первый раз.

– Тем не менее мы их нашли вот в этом бюро, – и Шовелен указал на маленький столик у стены с варварски выломанными ящичками. А поскольку Тереза стояла молча, через несколько мгновений продолжил: – Письма эти написаны в течение довольно-таки продолжительного времени и адресованы мадам де Фонтене, урожденной Кабаррюс – или леди Милосердие, как прозвали вас в славном городке Бордо.

– Кем написаны и адресованы?

– Весьма любопытнейшим романтическим героем, который известен под именем Сапожок Принцессы.

– Это чистая ложь! – твердо ответила Тереза. – Я никогда в жизни не получала от него писем.

– Его почерк слишком хорошо мне известен, гражданка. А письма адресованы вам.

– Но это ложь! – все с той же неколебимой твердостью заявила испанка. – Вы просто сошли с ума, гражданин Шовелен! Если здесь и были найдены письма Сапожка Принцессы, то, должно быть, вы сами же их сюда и подкинули. Да, я повторяю, это именно вы подкинули их сюда.

– Все ваши возражения вы сможете завтра предъявить Революционному трибуналу, гражданка. Вероятно, там же вы сможете наконец объяснить, откуда о существовании этих писем известно гражданину Рато. Мою же правоту смогут подтвердить гвардейский офицер, комиссар секции и полдюжины солдат. Кроме того, в вашем посудном шкафу была обнаружена весьма любопытная коллекция вещей, назначение которых вы, не сомневаюсь, также сможете объяснить с величайшей легкостью.

После чего бывший дипломат, отступив на шаг в сторону, указал на кучу тряпья, лежащего на полу. Там были: дырявая рубашка, рваные штаны, грязный колпак, парик из жидких бесцветных волос – все это представляло собой точную копию костюма Рато.

Какое-то мгновение Тереза взирала на всю эту кучу лохмотьев с изумленным испугом. Затем она попыталась рассмеяться, хотела как-то съязвить, однако слова, словно ком, застряли у нее в горле. И, едва ли не теряя сознание, она оперлась рукой о стоящий неподалеку столик.

Шовелен быстро распорядился, и по обе стороны от нее возникли два гвардейца. В следующее же мгновение в комнате раздался жуткий пронзительный вопль, и Тереза увидела, что Бертран Монкриф дерется с подошедшими к ней солдатами, отчаянно стремясь удержать свою позицию. Помещение наполнилось возгласами дерущихся и топотом ног. Затем неожиданно кто-то крикнул «Огонь!», раздался треск выстрела, и тело Монкрифа безвольно осело, раскинувшись на полу.

Вырвавшийся через несколько мгновений смешок Шовелена неожиданно вновь всколыхнул в Терезе ее тщеславие и гордость. Она выпрямилась и со столь свойственным ей изяществом спокойно подошла к бывшему дипломату.

– По чьему доносу вы предъявляете мне чудовищное обвинение?

– По доносу свободного гражданина Республики, – холодно ответил Шовелен.

– Покажите мне этого гражданина.

Шовелен, пожав плечами, снисходительно улыбнулся.

– Гражданин Рато, – позвал бывший дипломат.

Из прихожей донеслась какая-то возня, шарканье, хрипы и тяжелое дыхание, унылый стук деревянных башмаков по ковру, и в дверях появилась уродливая и грязная фигура угольщика.

Тереза некоторое время молча разглядывала этого несчастного, затем вдруг рассмеялась и, указав в его сторону своей изящной обнаженной рукой, произнесла:

– И этот человек обвиняет меня?! Негодный подонок обвиняет в измене Терезу Кабаррюс, близкого друга самого гражданина Робеспьера! Если бы вы были поумнее, гражданин Шовелен, то направили бы свою ненависть на того идиота, который осмелился оклеветать меня!

После этих слов она взглянула на безжизненное тело Бертрана, на ужасное алое пятно, расплывшееся по всему сюртуку незадачливого поклонника. Глаза ее закрылись, казалось, она вот-вот упадет в обморок. Однако Тереза тут же взяла себя в руки. Посмотрев с невыразимым презрением на Шовелена, она королевским жестом завернулась в свой плащ и, более ни слова не говоря, гордо вышла из комнаты.

Шовелен же совершенно неподвижно продолжал стоять посредине комнаты с полным безразличием на лице, сжимая своими когтеобразными пальцами злосчастную пачку писем. Рядом с телом Бертрана Монкрифа в ожидании дальнейших указаний стояли два солдата. Пепиту же, все еще продолжающую причитать и размахивать руками, уже вытащили из квартиры.

В дверях гостиной торчал совершенно перепуганный Рато, который растерянно отступил в глубь коридора, дабы пропустить Терезу и последовавших за ней солдат.

Дождь на улице все еще не прекратился. Капитан, сопровождавший Кабаррюс, напомнил ей, что она имеет право заказать карету. Тереза тут же велела послать за ней, поскольку, кроме всего прочего, совсем не имела желания предоставлять возможность для уличной черни насладиться спектаклем ее арестантского шествия. Вполне возможно, что у капитана были специальные инструкции, согласно которым он должен был оказывать этой узнице особое внимание. Во всяком случае, он незамедлительно отправил одного из солдат за каретой и велел консьержу распахнуть пошире ворота.

Тереза осталась ждать на узкой площадке внизу. Один солдат приглядывал за ней, а двое других – за находящейся рядом старухой. Рато же стоял на пару ступенек выше. Лестница освещалась весьма слабо висевшей на железной балке масляной лампой, отбрасывавшей тусклый и желтоватый свет и ужасно чадившей.

Прошло еще несколько минут, и до них долетел стук колес, раскатистым эхом разнесшийся над старым, давно уже спящим домом. Карета въехала во внутренний двор и остановилась прямо около раскрытой двери. Капитан, вздохнув с облегчением, крикнул: «Итак, гражданки!», и солдаты, пригнавшие карету, мгновенно образовали по его знаку коридор для прохода арестованных.

Пепита уже была в карете, и Тереза собиралась последовать за ней, но в этот момент сквозь раскрытую дверь ворвался порыв свежего ветра и полы ее бархатного плаща прильнули к лохмотьям стоявшего неподалеку астматика. Какое-то необъяснимое чувство подтолкнуло ее, и испанка взглянула прямо в глаза неуклюжему великану. Дикий вопль подкатил к ее горлу, однако она вовремя прикрыла ладонью рот. В глазах ее стоял ужас.

– Вы?!.. – испустила она глухой стон.

В ответ на это бродяга приложил к губам свой корявый грязный палец.

Однако ей и без того все уже было ясно. Так вот где, оказывается, крылась разгадка ее неожиданного ареста. Английский милорд отомстил ей за оскорбление, которое она нанесла его жене.

– Капитан! – завопила она истерически. – Будьте поосторожней! Английский шпион находится прямо за вашей спиной!

Но куда вдруг девалась вся снисходительная заботливость капитана к прекрасной пленнице! Он спешил поскорее отделаться от неприятного приказания.

– А ну-ка, гражданка! – сердито отрезал он. – En voiture[13]!

– Дурак! – вопила она, отбиваясь от подскочивших солдат. – Это же Сапожок Принцессы! Если вы дадите ему исчезнуть…

– Сапожок Принцессы? – захохотал капитан. – Да где же?

– Угольщик! Рато! Это он! Я говорю вам! – и крик ее становился все более и более истерическим, по мере того как ее все ближе и ближе подтаскивали к карете. – Дурак! Дурак! Вы снова его упустите!

– Рато? Угольщик?.. – смеялся в ответ капитан. – Мы все уже сыты по горло этой сказочкой… Подойдите-ка, дружище Рато, – неожиданно приказал он. – Ступайте и лично доложите гражданину Шовелену, что вы Сапожок Принцессы! А вы, гражданочка, успокойтесь, хватит орать! Мне приказано доставить вас в Консьержери, а не бегать за английскими, голландскими или датскими шпионами. А ну-ка, ребятки, раз-два!..

И ее, уже без всяких церемоний, запихнули в карету прямо в объятия причитающей Пепиты.

Несколько мгновений спустя по лестнице быстро спустился Шовелен в сопровождении двух гвардейцев. Доносившийся снизу шум в конце концов все же привлек его внимание. Поначалу он решил, что гордая испанка просто-напросто выпустила на волю свой горячий южный темперамент, но вот до него донеслось несколько совершенно отчетливо прозвучавших слов: «Английский шпион! Сапожок Принцессы» – несколько слов, которые для него в последнее время имели гораздо больше значения, чем весь остальной мир.

И вот, взяв с собой пару солдат, он, словно гончий пес, мгновенно спустился вниз. Карета в этот момент выезжала из ворот. Дождь продолжал лить как из ведра, и вода потоками стекала с крыш.

Шовелен, оставшись стоять в дверях, послал одного из солдат выяснить, в чем именно причина такого шума. Последний, вернувшись, рассказал, что арестантка визжала как сумасшедшая и, по всей видимости, надеясь убежать, пыталась натравить капитана на беднягу Рато, уверяя, что он и есть тот самый переодетый английский шпион.

Шовелен вздохнул с облегчением. Над этим ему теперь уже незачем ломать голову! Клеймо на руке Рато является великолепнейшим знаком отличия и неопровержимо доказывает, что он никак не может являться английским шпионом.

Десятью минутами позже в старом доме на рю Вилледо вновь царили мир и спокойствие. Шовелен собственноручно опечатал все двери в небольшой квартирке Терезы.

Тело несчастного Монкрифа так и осталось лежать в гостиной, ничем не прикрытое, осужденное ждать, когда комиссариат секции соблаговолит где-нибудь наспех зарыть его. Отпустив всех солдат, Шовелен спокойно отправился к себе.

Буря стихала. Когда спектакль был окончен, дождь уже едва накрапывал. Гражданин Тальен сразу же быстрым шагом направился на рю Вилледо. Весь последний час превратился для него в нескончаемую мучительную пытку. Теперь в темноте ему повсюду мерещилось, что грубые солдаты волокут Терезу по улицам, или же вдруг воображение рисовало ему скамью подсудимых революционного трибунала с сидящей на ней его невестой, после чего для нее останется только один путь…

К страху примешивались ужасные угрызения совести. Ведь он тоже являлся одним из тех, кто запустил эту машину обвинений, трибуналов и приговоров, выносимых огульно, которая готова теперь так же равнодушно перемолоть его возлюбленную.

Но вот он уже дошел до рю Вилледо и стал подниматься по мрачной лестнице старого спящего дома. На площадке третьего этажа он неожиданно увидел двух сплетниц, одна из которых немедленно узнала известного депутата.

– Сам гражданин Тальен, – прошептала она подруге.

На что та сразу же бойко затараторила:

– Они арестовали гражданку Кабаррюс! Солдаты толком не знали ничего…

Тальен не стал слушать. Спотыкаясь, он поднялся на четвертый этаж и подошел к столь хорошо знакомой двери. Ощупав ее в темноте и наткнувшись на официальные печати, он понял все окончательно.

Все было не сном. Эти убийцы схватили его Терезу и утащили в тюрьму. Завтра они разыграют свою комедию в трибунале, после чего сразу же отправят ее на эшафот.

Несколько следующих часов гражданин Тальен, обхватив голову руками, неподвижно просидел перед дверью своей невесты. Мрачный, багровый холодный рассвет застал его все в той же позе.

Вдруг он услышал – не показалось же ему – твердые быстрые шаги, вскоре после чего на лестнице появились две мужские фигуры. Мужчины были очень высокими, один даже слишком, а призрачный утренний свет делал их появление совершенно таинственным и нереальным. Оба были прекрасно одеты, в просторных плащах с пелеринами, в превосходных высоких сапогах отличной кожи.

Остановившись около двери Терезы Кабаррюс, они стали изучать поставленные на ней печати. Затем тот, что был выше, вытащил из кармана нож и бесцеремонно перерезал все веревки, скрепленные этими печатями. После чего оба, ни мгновения более не раздумывая, совершенно спокойно вошли внутрь.

Тальен наблюдал за ними, парализованный от недоумения. В один момент он даже пытался было крикнуть что-то, но язык – как это бывает порой в страшных снах – отказался служить ему. Через несколько мгновений он, с трудом встав на ноги, последовал за двумя таинственными незнакомцами. Поскольку все происходящее выглядело таким странным и призрачным, он даже не решился позвать кого-либо на помощь.

Осторожно войдя в знакомую маленькую прихожую, депутат увидел, что незнакомцы уже в гостиной. Один из них зачем-то опустился на колени. Тальен, ничего не знавший о разыгравшейся здесь недавно трагедии, был совершенно удивлен. Украдкой подобравшись поближе, он вытянул шею, чтобы получше разглядеть, в чем дело. Ставни окна оказались открытыми, благодаря чему призрачный серый свет, проникавший в комнату, позволял разглядеть эту несколько жутковатую картину: перевернутая мебель, кучи белья повсюду и лежащий на каменном полу труп, над которым склонился незнакомец.

Тальен увидел, как тот, что был повыше, провел по лицу трупа ладонью, после чего второй спросил его о чем-то по-английски.

Затем мужчины стали тихо совещаться. Было похоже, что более высокий отдает какие-то указания, которые другой обещает выполнить. Но вот они закончили, и высокий поднял безжизненное тело.

– Позвольте помочь, Блейкни, – прошептал другой.

– Нет, нет, не надо, – ответил тот, – несчастный червяк и легок, словно пушинка!

– Бедная Регина, – откликнулся его подчиненный.

– Так даже лучше, – ответил высокий. – Мы расскажем ей, что он погиб в честном бою и что мы схоронили его по-христиански.

Тальен опять подумал, что просто грезит. Эти англичане какие-то ненормальные. Одному Богу известно, чем они рисковали, придя сюда в этот час лишь для того, чтобы забрать тело своего друга.

Депутат затаил дыхание. Роскошный таинственный авантюрист, легко, словно маленького ребенка, держа бездыханное тело, шагнул через порог гостиной. Второй следовал за ним неотступно. Едва очутившись в темной прихожей, шедший впереди остановился и резко окликнул:

– Гражданин Тальен!

Тальен едва не вскрикнул от неожиданности; он надеялся все же остаться незамеченным. Однако, все еще будучи в состоянии гипноза, он вышел из темноты, стараясь всеми силами удержать дрожь в коленях.

– Они отправили гражданку Кабаррюс в Консьержери, – сразу же начал незнакомец. Завтра она предстанет перед революционным трибуналом… Что последует за этим, вам прекрасно известно.

Несчастному депутату казалось, что во всем облике и даже в самом голосе стоящего перед ним человека скрывается какая-то неотразимая магия. Тальен вдруг почувствовал, что ему становится стыдно смотреть в глаза незнакомому англичанину. Эти двое являли собой невероятный пример мужества, придя сюда ради того, чтобы похоронить своего человека по христианскому обычаю, в то время как он, столкнувшись с насилием над возлюбленной, лишь сидел, словно жалкий воющий пес, на ступенях ее жилища. Быстрым и нервным движением одернув сюртук, депутат провел по волосам дрожащей рукой. Незнакомец же после этого повторил еще более настойчиво:

– Что последует за этим, вам прекрасно известно… Гражданка Кабаррюс будет осуждена.

Лишь теперь Тальен наконец нашел в себе силы, чтобы бесстрашно взглянуть в глаза англичанину, которые буквально вливали в него магическую силу и непоколебимое мужество.

– Пока я жив, этому не бывать! – твердо заявил депутат.

– Тереза будет осуждена завтра же, – спокойно продолжил незнакомец. – Затем – гильотина…

– Никогда!

– Это неизбежно! Если только…

– Что, если только?..

– Альтернатива проста – Тереза Кабаррюс или Робеспьер с его шайкой! И что бы это могло быть?

– Клянусь небесами! – с решительностью воскликнул Тальен, но не успел продолжить. Незнакомец, сопровождаемый другом, уже вышел, неся на руках печальную ношу.

Несколько мгновений спустя Тальен тоже решительно вышел из квартиры и тщательно закрыл за собой дверь.

Сорок имен! Сорок имен значилось в списке, извлеченном из кармана Робеспьера!

Сорок имен! Каждое из которых принадлежало явному противнику робеспьеровского плана диктатуры. Среди них были Тальен, Барер, Вадье, Камбон и многие другие, обладающие властью члены конвента – и в то же время враги, которых необходимо уничтожить!

Вывод был однозначен, и паника охватила всех. Этой ночью с седьмого на восьмое термидора, или двадцать шестого июля по старому календарю, все говорили о побеге, о добровольной сдаче, о надежде на помилование – о чем угодно, только не о дружбе, не о товариществе, не о человечности! О чем угодно, только не о сопротивлении тирану! Дрожали и говорили, говорили и дрожали.

И никто нигде не мог отыскать Тальена, единственную надежду, их вождя. Все знали, что накануне была неожиданно арестована его невеста, красавица Кабаррюс. После чего исчез и он сам, оставив всех в полной растерянности.

Таким образом, Робеспьер неминуемо должен был стать диктатором Франции. И он станет им! Сам он не говорил об этом, об этом кричали с крыш его друзья, добавляя, что те, кто вздумает сопротивляться его приказам, – предатели революции, и смерть должна оказаться их уделом.

Представьте себе такую картину! Хаос! Суматоха! Вихрь, вобравший в себя все самое страшное и неистовое, дерзкое и жестокое. Люди швыряют жизни, как горсть песка! Разыгрывают их, словно паяцы, за карточным столом! И вдруг приходят в смятение от того, что ставкой становятся их собственные жизни, которые, оказывается, стоят ужасно дорого!

И вот, поприветствовав своего диктатора, все они сбились в кучу, ожидая момента, в который их кротость принесет им наивысший успех. И Робеспьер взошел на трибуну. Пробил час. Поначалу речь его походила на монотонную бесконечную фразу, суть которой сводилась лишь к тому, что он является истинным и бескорыстным патриотом. К концу этой изысканной тирады он от собственного красноречия пришел в невероятное возбуждение; голос его стал резким, как крик совы по ночам, а в словах все отчетливее маячил призрак смерти. Обвинения все более и более проявлялись сквозь первоначальный туман, и вот уже посыпались открытыми, отчетливыми ударами.

Каждый, кто уклонится от гильотины, – предатель! Враг народа! Обворовывающий гильотину, лишающий ее законной добычи, – предает свой народ! Робеспьер же всегда останется честным и неподкупным! Измена же может быть уничтожена лишь при помощи гильотины! Поэтому новая власть будет неизменно опираться на гильотину! Смерть предателям!

Семь сотен лиц побледнели от ужаса и покрылись холодным потом. В этом списке оказалось лишь сорок имен, но могут появиться и другие списки!

А Робеспьер все продолжал. Его слова сыпались на склоненные головы несчастных слушателей, словно камни Божьего гнева. Его конфиденты вторили ему, в диком энтузиазме вскакивая со своих мест и аплодируя.

Вот вскочил один из самых преданнейших рабов тирана и высказал мнение, что эту великую речь нужно немедленно напечатать и донести до каждого города, до каждой деревни Франции, как истинный памятник высочайшего патриотизма величайшего из граждан. И на какое-то мгновение показалось, что шквал оваций встретит это восторженное предложение, после чего триумф Робеспьера поднимется на окончательно недосягаемую высоту. Но вдруг произошло какое-то замешательство, шум стих. Непонятно каким образом восторженные рукоплескания неожиданно растворились в удушливой тишине, в которой вдруг прозвучал спокойный голос Тальена.

Депутат для начала предложил подождать с опубликованием патриотической речи, затем спросил:

– И вообще, как теперь обстоят дела в конвенте со свободой мнений?

По залу пронесся легкий шум, свидетельствующий о мимолетном колебании. Но вопрос был поставлен, и решение принято – речь Робеспьера не будет опубликована.

Неприступный диктатор сунул в карман листки с речью; вступать в спор было выше его достоинства. Он, властелин Франции, не собирался опускаться до жалкой перебранки со своими врагами. Он отвернулся и спокойно вышел из зала; за ним последовали друзья.

Этот надменный и молчаливый уход, грозящий жестокой расплатой, вполне соответствовал манере его поведения нескольких последних лет. Но он все еще оставался избранником народа, и толпы людей, собиравшиеся на парижских улицах, горели страшным желанием отомстить за оскорбление своего любимца этой стае затаившихся волков.

Обстановка все более начинала обостряться. Наутро девятого термидора зал конвента опять был переполнен, но на этот раз друзьями Тальена, бледного от неукротимой решимости, всеми силами старающегося скрыть свое нарастающее беспокойство за судьбу возлюбленной.

Предыдущей ночью на улице чья-то невидимая рука положила ему в карман листок бумаги. Это было письмо, начертанное кровью Терезы. Тальен так никогда и не узнал, каким образом попало оно к нему, но эти несколько трепещущих и в то же время холодных слов пронзили его сердце.

Первым взошел на трибуну Сен-Жюст; Робеспьер встал неподалеку. Остаток вчерашнего дня и вечер диктатор провел в Якобинском клубе, где каждое его слово встречали оглушительной бурей аплодисментов, и ярость против врагов разгоралась все с большей силой. Тут же поднялся Тальен. И голос его, обычно спокойный и тихий, на этот раз разнесся мощным крещендо.

– Граждане! – воскликнул он. – Требую правды! Давайте сорвем маски, за которыми прячутся истинные предатели и заговорщики!

– Правды! Требуем правды! Правды! – эхом повторили не сорок, но тысяча голосов.

И этот неожиданный поворот готов был уподобиться искре, неизвестно откуда вдруг попадающей иногда в пороховой погреб. Робеспьер почувствовал это сразу. Он рванулся к трибуне, но Тальен преградил ему путь, бесцеремонно оттолкнув его локтем, и обратился к народу с таким громким возгласом, который было слышно далеко за пределами зала заседаний.

– Граждане! – прогремел он. – Я только что предложил вам сорвать драпировки! Отлично! Они уже сорваны! Все маски прочь! И если вы до сих пор не решаетесь скинуть тирана, то это за вас сделаю я!

После этих слов он неожиданно выхватил из-под сюртука кинжал и демонстративно занес его над головой.

– Я всажу ему этот кинжал прямо в сердце, если у вас не хватит мужества расправиться с ним!

Эти решительные слова и блеск кинжала достигли цели – взрыв произошел. Уже через несколько мгновений те же голоса вопили: «Долой тирана!» Целый час не стихал оглушительный рев в зале. Робеспьер тщетно пытался прорваться к трибуне, напрасно изрыгал он проклятия в адрес председателя, который на все его протесты лишь звенел колокольчиком.

– Ты, председатель убийц! Последний раз я требую у тебя слова! – орал диктатор.

Но вновь и вновь лишь звенел колокольчик; Робеспьер, задыхаясь от ненависти и страха, посинел и стал хвататься руками за горло.

– Кровь Дантона душит тебя! – как нож, вонзился в него чей-то крик.

И эти слова оказались последним решающим ударом по поверженному властителю. В следующий момент какой-то другой неизвестный депутат выпалил то, что было у всех на устах:

– Требую обвинительного декрета против Робеспьера!

– Обвинения! – заревели все. – Обвинительного декрета! Обвинительного декрета!

Председатель вновь позвонил в колокольчик. Вопрос был поставлен немедленно, и решение принято единогласно.

Максимилиан Робеспьер, только что являвшийся неограниченным властелином Франции, был признан виновным.

В этот момент все было кончено. Уже через несколько минут избранника народа Робеспьера, этого падшего идола, вместе с его неразлучными друзьями – Сен-Жюстом, Кутоном, Леба и братом Огюстеном – вытолкали в находящуюся по соседству комитетскую комнату. Их объявили виновными и тут же подписали приказ об аресте. Что же касается дальнейшего, это было всего лишь делом прекрасно отлаженной машины – общественный обвинитель и гильотина.

К пяти часам конвент полностью опустел. Депутаты спешили донести до всех весть о случившемся. Тальен же сразу направился в Консьержери, горя нетерпением встретиться с Терезой. Но ему было отказано в этом. Он пока еще не диктатор: Робеспьер, хотя и поверженный, все еще властвовал.

В городе началось непонятное замешательство. Повсюду бегали люди, размахивая на ходу пистолетами и шпагами. Прокламации, расклеенные по всем углам, все еще призывали казнить всех, оказавшихся под арестом.

И вот в свой обычный час загремели по мостовой всем хорошо знакомые повозки с очередными жертвами. Народ, смутно ощущавший приближение каких-то важных событий, начал громко требовать освобождения обреченных. Декрет об осуждении Робеспьера еще не был опубликован, но люди, собираясь вокруг повозок, уже кричали: «Свободу! Свободу!»

Показался генерал Анрио во главе своих жандармов, который в ответ на вопли толпы «Этого нельзя делать! Отпустите их!» орал, размахивая пистолетом: «Это нужно сделать! На гильотину!» И повозки, остановившиеся было на мгновение, вновь загромыхали дальше.

Весь этот шум слабым эхом долетал до уединенного дома по рю де ла Планшет, на последнем этаже которого томилась несчастная Маргарита Блейкни. Нервы ее были уже на пределе. Она окончательно потеряла ощущение пространства и времени и ни о чем не имела представления. Все ее существо напряженно ожидало теперь лишь того обычного тихого вечернего часа, когда вновь по каменному полу прихожей раздадутся торопливые шовеленовские шаги и до нее вновь донесутся возгласы солдат, приветствующих его появление, звон оружия, короткие язвительные вопросы и ответы. Часа, в который она вновь ощутит мучительную близость врага, поджидающего ее возлюбленного.

И вот этот голос, нарочито громкий, чтобы ей все было слышно, раздался:

– Завтра истекает четвертый день, капитан. Я могу уже больше не появиться.

– В таком случае, – донесся ответ капитана, – если мы к семи часам не арестуем англичанина…

И Шовелен с сухим смешком закончил сам:

– Все остается без изменений, гражданин! Но я все же думаю, что англичанин придет.

Маргарита прекрасно понимала, о чем они говорят. Это предвещало смерть либо ей, либо ее мужу, или же, что было вероятнее всего, им обоим. Целый день она просидела возле раскрытого окна, сложив в непрерывной молитве руки, обращаясь к Богу с единственной просьбой – хотя бы еще раз увидеть возлюбленного, в то время как глаза ее с тоской скользили по далекому горизонту. Ни для борьбы, ни для надежды сил у нее уже не осталось.

В это время центр событий переместился на площадь л'Отель де Виль, где, укрывшись на какое-то время, спасался Робеспьер со своими друзьями. Тюрьмы, одна за другой, отказались принять избранника народа: для начальников и тюремщиков все это казалось слишком чудовищным святотатством. А жандармы, получившие приказание сопровождать падшего тирана, то ли потому что еще не были окончательно уверены в его падении, то ли просто от испуга, подчинились его требованию и проводили бывшего идола к л'Отель-де-Виль.

Собранное на скорую руку новое заседание конвента никаких результатов не принесло. Напрасно Тальен требовал, чтобы предатель Робеспьер и его друзья были объявлены вне закона. Генерал Анрио тем временем, жестоко разогнав народ, занял со своими жандармами площадь перед Ратушей и объявил Робеспьера диктатором Франции. Войска муниципальной жандармерии разъезжали по улицам Парижа с криками: «Да здравствует Робеспьер! Смерть предателям!»

Но едва лишь жандармы скрывались из виду, как на улицу выползали люди, собирались толпами и пускались во всевозможные сплетни, предположения и рассуждения, от которых чаши весов дрожали, склоняясь то в ту, то в другую сторону.

– Робеспьер – диктатор Франции!

– Он приказал арестовать членов конвента!

– Будут вырезаны все заключенные!

– Pardi! Очень мудро! Меня так уже тошнит от этих бесконечных повозок и от этой чертовой гильотины.

Город жужжал, как растревоженный улей. Слабое, нерешительное большинство с ужасом ожидало очередной катастрофы. Всевозможные оппортунисты пока помалкивали, готовые в любой момент присоединиться к той или иной партии. Трусы просто предпочитали скрываться или, если встречались с жандармами Анрио, – кричать: «Да здравствует Робеспьер!», а оказавшись по соседству с Тюильри: «Да здравствует Тальен!»

В Тюильри заседал конвент, Анрио угрожал ему своими пушками. Но члены генеральной ассамблеи, несмотря ни на что, оставались на местах. Председатель собрания приветствовал их краткой речью.

– Граждане депутаты! – начал он. – Пришло время для нас умереть на своем посту!..

И они спокойно сидели, объявив восстание вне закона и ожидая артиллерийской атаки робеспьеровского приверженца. Гражданин Баррас был назначен главнокомандующим муниципальной гвардии и всех прочих сил, оставшихся в распоряжении конвента. Он сразу же приказал собрать все верные войска, способные противостоять жестоким жандармам генерала Анрио, отважившегося на открытый бунт против правительства. Но, тем не менее, бедняга Баррас пока что мог противопоставить ему всего лишь несколько жалких ружей.

В пять часов, когда Анрио стянул последних своих жандармов к Отель-де-Виль, Баррас, в сопровождении двух адъютантов, направился лично комплектовать свое войско. Он намеревался посетить все заставы, дабы иметь представление, на какие части Национальной гвардии пока еще можно положиться.

По дороге, около Сент-Антуанских ворот, новоиспеченный главнокомандующий столкнулся с бывшим послом Шовеленом. Барраса распирало от новостей.

– Почему вы пропустили заседание ассамблеи? – спросил он первым делом у коллеги. – Это был самый величайший из всех моментов, какие я когда-либо видел! Тальен блистал! Робеспьер же был просто гнусен! И если нам наконец удастся раз и навсегда свергнуть этого монстра, то эра свободы и братства – не за горами!

На этом он несколько запнулся и продолжил уже с раздражением:

– Нам необходимы верные солдаты! Любые войска, какие только можно найти! Вся муниципальная жандармерия в распоряжении Анрио – пушки, мушкеты, ружья! И одного слова Робеспьера достаточно, чтобы вся эта сволочь навалилась на нас! Нам просто необходимы люди! Люди! Люди!

Однако Шовелена это мало интересовало. Падет ли Робеспьер, победит ли – теперь ему было совершенно безразлично; когда вот-вот должна завершиться его собственная грандиозная драма отмщения! Что бы там ни происходило, кто бы ни захватил власть, отмщение останется только за Шовеленом, и никто не имеет на него никакого права. И при любом повороте событий английский шпион неизбежно будет сразу же отправлен на гильотину.

Баррас, страстные тирады которого Шовелен слушал с нескрываемым равнодушием, неожиданно изумившись индифферентности своего собеседника, хмуро повторил:

– Мне нужны любые войска, какие только можно найти. У вас всегда есть в распоряжении весьма боеспособные люди, гражданин. Где они?

– Работают, – сухо ответил Шовелен. – Они заняты делом гораздо более важным, чем выяснение отношений между Тальеном и Робеспьером.

– Pardi! – горячо воскликнул Баррас.

Но Шовелен уже перестал обращать на него внимание. На колокольне ближайшей церкви пробило шесть. Еще один час, и его самый главный враг падет!

Бывший дипломат резко повернулся на каблуках и неожиданно натолкнулся на какого-то человека, который сидел, опершись о стену, в сдвинутом на глаза алом колпаке, подтянув к носу колени и жуя соломинку.

Шовелен, нагнувшись пониже, различил на его руке все еще воспаленную букву «М».

– Что вы тут делаете, Рато? – грубо окликнул он.

Рато попытался, хотя и с некоторыми трудностями, но все же подобострастно, встать на ноги.

– Я только что работал у матушки Тео, – заныл он. – Она отпустила меня отдохнуть.

Шовелен злобно пнул беднягу носком сапога.

– Так идите и отдыхайте где-нибудь подальше отсюда. Городские ворота не место для подобного сброда.

Подвергнувшись такому неоправданно жестокому обращению, несчастный поспешил поскорее убраться.

Баррас же, наблюдавший со стороны за этим маленьким происшествием, вдруг проявил некоторую заинтересованность к странному бродяге, и, когда угольщик проходил поблизости, один из его адъютантов иронично заметил:

– Весьма неприятный клиент этот месье Шовелен, не правда ли?

– Правда ваша, – с готовностью подхватил Рато. После чего с тупым упрямством несправедливо обиженного человека сунул под нос гражданину Баррасу – свою изуродованную руку. – Посмотрите, что он сделал со мной!

Баррас нахмурился.

– Вы что, каторжник? Почему тогда на свободе?

– Я невинен. Я совершенно свободный гражданин Республики. Но я оказался у гражданина Шовелена на пути, и вот… у него постоянно все какие-то там планы…

– Да уж, это точно, – усмехнулся новый парижский комендант.

– Если бы вы согласились хотя бы немного послушать меня… Я сказал бы вам кое-что…

– Что?

– Вы спрашивали у гражданина Шовелена, где найти солдат для вашего дела…

– Ну спрашивал.

– Так вот, – с выражением злобной хитрости, исказившей и без того уродливое лицо бродяги, заявил Рато. – Я могу сказать где.

– То есть как это?

– Я квартирую вон в том пустом пакгаузе, – указывая в направлении, где только что скрылся Шовелен, начал Рато. – Выше обитает матушка Тео, ведьма. Вы, должно быть, ее знаете, гражданин?

– Да, конечно. Только я думал, что ее давно уже отправили на гильотину…

– Нет, ее отпустили. Теперь она шпионит для Шовелена.

Баррас еще сильнее нахмурился.

– К делу, гражданин.

– Гражданин Шовелен держит в этом доме целую дюжину, а то и больше солдат, – лукаво поглядывая, продолжал астматик. – Самых отборных солдат из Национальной гвардии…

– Откуда вам это известно? – грубо спросил новый главнокомандующий.

– Pardi! – едва ли не обиделся угольщик. – Я ежедневно чищу им сапоги.

– Где этот дом?

– На рю де ла Планшет. Но в него есть вход сзади, через пакгауз.

– Allons![14] – кратко распорядился Баррас, обратившись к своим адъютантам.

Они решительно миновали ворота, даже не интересуясь тем, идет ли Рато за ними. Однако угольщик, хотя и на некотором расстоянии, неотступно за ними следовал, погрузив в дырявые карманы штанов свои кулаки, которыми перед этим весьма выразительно погрозил ненавистному дому.

Шовелен тем временем уже добрался до последнего этажа уединенного домика и, едва поднявшись, сразу же властно окликнул капитана.

– Осталось всего полчаса, – недовольно проворчал Буайе. – Мне уже становится просто дурно от этого бесконечного ожидания. Давайте я прямо сейчас прикончу эту аристократку… Мы с ребятами не прочь бы немного поразмяться, а в городе как раз заварилась какая-то потеха…

– Еще полчаса, гражданин! – сухо отрезал Шовелен. – Не так уж много потехи упустите вы за этот ничтожный срок. А если же вы расстреляете эту женщину и не поймаете Сапожка, то можете быть уверены, что не получите ни ливра.

– Да он не придет! – не выдержал Буайе. – Сколько еще можно ждать? Он давно преспокойненько смылся, черт бы его побрал!

– Я уверен, что он придет, – как будто отвечая своим собственным мыслям, твердо сказал Шовелен.

И сразу же после этих слов колокол ближайшей церкви отбил полчаса… Последние полчаса… Но Буайе неожиданно громко вновь обратился к представителю Республики с просьбой:

– Позвольте прикончить аристократку! Мне бы все-таки очень хотелось поскорей присоединиться к потехе… – И с этими словами он резко распахнул дверь.

Маргарита, стоявшая в этот момент у окна, судорожно вцепилась руками в подоконник. Щеки ее побледнели, глаза пылали, голова запрокинулась назад; лишь об одном она молила теперь Бога – о мужестве… только о мужестве. Но злой, рваный и перепачканный капитан лишь на мгновение появился в дверном проеме. Шовелен тут же вытолкал его обратно, хотя в лице бывшего дипломата Маргарита также не увидела ничего, кроме страшной ожесточенной ненависти.

Шовелен что-то сказал ей, она не слышала. Слух ее был переполнен какими-то непонятными криками солдат, рассудок же – мольбами о мужестве. Шовелен какое-то время ждал молча. «Сейчас все кончится. Благодарю тебя, Господи, Боже мой! Мне хватило сил промолчать!..»

Вдруг Маргарита начала различать долетавшие до нее звуки. Откуда-то снизу донеслись крики, которые с каждым мгновением становились все громче. Сначала крики, затем топот многочисленных ног, и ужасный астматический кашель, и шлепанье деревянных башмаков… И вот раздался настойчивый резкий голос:

– Граждане солдаты! Страна нуждается в вашей помощи! Восставшие попирают законы Республики! К оружию! Всякий, кто не откликнется на этот призыв, – предатель и дезертир!

Шовелен тут же взвился, всем своим существом заявляя страстный протест.

– Именем Республики, гражданин Баррас…

Однако его тут же оборвал более властный голос.

– А, это вы, гражданин Шовелен! Вы что же, собираетесь препятствовать мне в выполнении моего долга?! Согласно последнему приказу конвента каждый солдат должен быть немедленно возвращен в свое расположение. Или вы решили принять сторону бунтовщиков?

Эти слова заставили Маргариту открыть глаза. Она разглядела сквозь широко распахнутую дверь маленькую хорькообразную фигурку Шовелена с бледным лицом, перекошенным от гнева, который тот пытался сдержать неимоверным усилием воли. Рядом с ним стоял невысокий, но весьма плотный и крепкий человек, перепоясанный трехцветным шарфом. Она поняла, что они ожесточенно спорят о чем-то. Солдаты молча стояли вокруг этих двоих. Всю сцену заливал малиновый свет наползающих сумерек.

– Граждане солдаты! – повернувшись спиной к Шовелену, крикнул новоиспеченный главнокомандующий. Но окончательно побелевший от гнева Шовелен заорал:

– Предупреждаю вас, гражданин Баррас! Если вы снимете с поста этих людей, вы окажетесь пособником лиги самых ненавистных врагов нашей страны! Вы ответите за это по всей строгости!..

Бывший дипломат выпалил это с такой решительной, не допускающей никаких сомнений уверенностью, что Баррас даже заколебался на мгновение.

– Eh bien![15] – воскликнул он. – Я готов пойти навстречу вашему капризу, гражданин Шовелен. Я оставляю вам пару молодцов, но лишь до захода солнца! А затем…

Наступила тишина. Шовелен прикусил губу. После небольшой паузы, добродушно пожав своими широкими плечами, главнокомандующий добавил:

– Делая для вас такое громадное исключение, я несколько нарушаю свой святой долг перед Республикой. И ответственность за это полностью возлагается на вас, гражданин Шовелен. Allons, ребята!

И, более не удостаивая взглядом своего поверженного коллегу, Баррас быстро направился вниз по лестнице; капитан Буайе с солдатами незамедлительно последовал за ним.

Какое-то время дом еще жил топотом ног по каменным ступеням, возгласами команд, звоном оружия, хлопаньем дверей, но вот постепенно все звуки растаяли в направлении Сент-Антуанских ворот.

Шовелен продолжал стоять в дверном проеме спиной к Маргарите, нервно сжав сзади свои когтеобразные ручки. Его небольшая фигурка вполне позволяла Маргарите видеть оставшихся с ним двух гвардейцев, которые стояли с мушкетами наизготовку. А между Шовеленом и солдатами маячил высокий уродливый оборванец, весь перепачканный угольной пылью и копотью. Ноги его были обуты в сабо, грязные руки бессмысленно болтались вдоль тела, причем на левой, где-то выше запястья, был отчетливо виден знак, обыкновенное клеймо каторжников.

Шовелен грубо велел ему отойти в сторону. В этот момент церковный колокол пробил семь раз.

– Граждане солдаты, час пробил! – громко скомандовал Шовелен.

Солдаты вскинули мушкеты, и Шовелен поднял руку. В следующий же момент он от сильного и неожиданного удара влетел спиной в комнату Маргариты, и дверь резко захлопнулась. Из прихожей долетели звуки борьбы, затем все стихло.

Шовелен с большим трудом поднялся на ноги. Собрав всю свою волю в кулак, он в отчаянном порыве бросился на дверь. Та, в свою очередь, именно в этот момент открылась, и бывший дипломат со всего размаху влетел прямо в объятия угольщика. Огромные руки подхватили его, приподняли и, словно пучок соломы, перенесли в ближайшее кресло.

– Ну что ж, мой дорогой месье Шпинделен! Давайте-ка я вас сейчас устрою тут поудобнее, – необычайно легким и приятным тоном сказал угольщик.

Потрясенная и онемевшая Маргарита изумленно наблюдала за тем, как этот грязный детина крепко-накрепко привязывает своего беспомощного врага к креслу, а затем его же собственным трехцветным шарфом затыкает ему рот. Она с трудом верила своим глазам.

Несчастная женщина в растерянности разглядывала этого грязного оборванца с перепачканным лицом, пылающими губами и беззубым ртом, осклабившемся в довольной улыбке; его голые ноги были обуты в деревянные башмаки, штаны и рубашка совершенно драные; а на оголенной огромной руке воспалившимся мясом горело распухшее клеймо!

– Всемилостивейше прошу у вашей чести прощения, я прекрасно понимаю, что выгляжу отвратительно.

Но этот голос! Такой знакомый, веселый, родной!

– Вы ведь не сомневались, д'рагая, что я приду?

Она покачала головой.

– Так вы простите меня?

– Простить? Но что?

– Эти последние несколько дней. Я не мог прийти раньше. Но вы были в безопасности, пока… этот дьявол меня ждал.

Она вздрогнула и закрыла глаза.

– Где он?

На это бродяга рассмеялся беспечным и несколько глуповатым смехом, указывая пропитанной угольной пылью рукой на беспомощную фигуру Шовелена.

– Взгляните-ка на него, разве это не великолепнейшая картинка?

Маргарита отважилась наконец посмотреть в ту сторону. Но, увидев своего ненавистного врага даже крепко привязанным к креслу, она все же не смогла удержать вырвавшийся у нее крик ужаса.

– Что это с ним?

Угольщик пожал своими широкими плечами.

– Да я и сам удивляюсь, – неожиданно с какой-то стыдливой застенчивостью сказал он, – как это я осмелился явиться перед вашей честью в таком отвратительнейшем виде.

И Маргарита тут же, смеясь и плача одновременно, бросилась в его объятия, забыв про грязь и копоть, покрывавшие этого гиганта.

– Любимый! – воскликнула она. – О, сколько всего выпало на твою долю…

Он снова лишь рассмеялся в ответ, словно напроказивший школьник, которому удалось избежать наказания.

– О, все это пустяки, клянусь, – уверял он весело. – Если бы только не твое ужасное положение, то эти последние приключения были бы самыми веселыми из всех, какие когда-либо выпадали на мою долю. Когда наш мудрый друг заклеймил Рато, чтобы уметь отличать его, мне пришлось подкупить ветеринара, и он поставил мне точно такой же знак. Это проще пареной репы. За тысячу ливров он поставил бы клеймо на носу самого Робеспьера! Да к тому же я еще ему представился настоящим ученым, которому необходим эксперимент такого рода. Все остальное ему было совершенно безразлично. Зато с того момента я начал постоянно соваться на глаза Шовелену и просто ликовал от восторга, когда тот бросал взгляд на эту буковку! О, я буду любить этот знак всю жизнь, поскольку он постоянно будет напоминать мне о тебе, ведь это невероятная удача, что он оказался твоей буквой!

Затем Блейкни коротко пересказал ей все события последних дней.

– Увы, лишь рискнув жизнью прекрасной Терезы, я мог спасти тебя. Ибо в этом мире не существует более никаких шпор, которые смогли бы подвигнуть Тальена на открытое восстание.

Затем, обернувшись, он посмотрел сверху вниз на своего поверженного врага. Тот не имел возможности даже двинуться, настолько крепко он был привязан к креслу, от чего вся ненависть сконцентрировалась в его лице, перекошенном страшной болезненной гримасой, и в его глазах, выпученных, готовых выскочить из орбит.

Сэр Перси Блейкни вздохнул с некоторым сожалением.

– Меня очень печалит только одно, мой дорогой месье Шембурлен, – после некоторого молчания сказал он. – Нам с вами никогда уже более не удастся померяться остроумием. Сдохла ваша гнусная революция… Пришло к концу ваше бесцветное владычество… И я очень доволен, что мне до самого конца хватило выдержки, чтобы не убить вас. Возможно, мне следовало уступить, ведь я лишил вашу гильотину такого лакомого куска. Но за это она, конечно же, отыграется на вашей братии, месье Шьянелен. Завтра – Робеспьер со своими подручными, затем его друзья, подражатели и вы в том числе… Грустно. Вам так часто удавалось меня удивлять. Разве не забавно, что, заклеймив беднягу Рато, вы решили, будто теперь никогда уже не ошибетесь на его счет? Подумайте об этих вещах, мой удивительный месье. Припомните наши милые беседы, мой донос на гражданку Кабаррюс… Вас больше всего убедило клеймо на моей руке. Ведь было же совершенно очевидно, что весь этот донос на прекрасную даму – чистейшая ложь! Для меня не составило труда подсунуть Терезе все эти письма и лохмотья. Однако на меня она злиться, рискну утверждать, не будет, поскольку я всегда выполняю свои обещания. Завтра Тальен станет величайшим человеком Франции, а его невеста – некоронованной королевой. Поразмыслите-ка обо всем этом, мой дорогой месье Шовелен! У вас еще достаточно времени. Рано или поздно кто-то придет и освободит вас и тех двух молодцов, которые лежат в коридоре. Но никто не сможет избавить вас от гильотины, когда подойдет ваш черед… Если только я не возьмусь за это…

И слова его потонули в веселом беззаботном смехе.

– Неплохая идея, не правда ли, а-а-а? – сказал он сквозь смех. – О, обещаю вам, я непременно подумаю об этом!…

На другой день Париж едва не сошел с ума от радости. Никогда еще улицы этого города не были так переполнены веселящимся народом. Из окон торчало множество зрителей, и даже крыши были заполнены ликующими людьми.

Семнадцатичасовая агония завершилась. Тот, которого еще вчера все называли избранником народа, сидел, или даже, скорее, лежал в повозке с закрытыми глазами и с раздробленной челюстью.

Казнь состоялась в четыре часа дня под торжествующие вопли опьяневшего от неожиданной радости народа. Овации, в которые вдруг выплеснулось приветствие происходящему, эхом разнеслись по всей Франции; эхом, отголоски которого о многом заставляют задумываться и в наши дни.

Но к Маргарите и ее мужу вся эта суматоха не имела уже никакого отношения. Они весь день провалялись, запершись в небольшой квартирке на рю Анье, которая была снята сэром Перси Блейкни на эти беспокойные дни. Здесь прислуживали ему астматик Рато с матушкой, которые теперь были до конца своих дней обеспечены безбедным существованием.

Когда же над ликующим городом сгустились тени, и церковные колокола зазвонили к вечерне, из Сент-Антуанских ворот выехала обыкновенная рыночная повозка, управляемая благочестивым садовником и его женой. Никому до этой повозки теперь не было никакого дела, так что она совершенно спокойно могла отправляться куда угодно. Паспорта были в полном порядке. Впрочем, даже если бы их и не было, то в этот великолепнейший день, когда люди вновь решились почувствовать себя людьми, сокрушив тиранию, кому бы пришло в голову подозревать другого в измене и шпионаже.