Из всех живых существ на Земле только мы, люди, используем орудия труда и речь, чтобы группами эффективно взаимодействовать со средой, в которой мы обитаем. Благодаря языку мы можем общаться, а рассказываемые нами мифы – это то, что связывает группы людей вместе. На заре веков сюжеты для наших мифов задавала география. Мы раскидывали сети смыслов, которые соединяли нас с людьми из нашего непосредственного окружения. Наше место обитания определяло, кто мы есть. Через постоянное общение мы выстраивали общие для нас понятия о таких сложных материях, как время и пространство, жизнь и смерть, добро и зло. Мы жили и умирали в условных пространствах, пронизанных нашими идеями, и, как нам тогда казалось, эти ландшафты и были миром, в котором мы живем. Между тем где-то, возможно всего в нескольких сотнях километров от нас, жили другие люди, совместно добывавшие себе пропитание, – и их объединял какой-то другой значительный географический факт, и они существовали в другом условном пространстве, которое было результатом их коллективной работы.

Однажды осенью 1940 г. на юго-западе Франции четверо подростков бродили по лесу недалеко от дома – они искали легендарный клад, о котором в то время ходили слухи. Внезапно их пес по кличке Робот с лаем бросился к яме под корнями упавшего дерева. Обрадованные ребята поспешили за ним – но, увы, обнаружили не старый сундук с сокровищами, а всего лишь дырку в земле.

Они поступили как свойственно подросткам – я сам, несомненно, сделал бы так на их месте: они протиснулись в отверстие, чтобы посмотреть, что оно скрывает. С собой у них весьма кстати были фонари – лаз оказался глубоким и заканчивался пещерой. И там на стенах и даже на потолке на высоте около четырех – шести метров в свете фонариков подростки увидели большие, изящные и реалистичные изображения быков, оленей и других животных, выполненные черной, красной, коричневой и желтой красками. Так была обнаружена одна из самых впечатляющих художественных галерей палеолита – пещера Ласко.

Находка была впечатляющей, но не уникальной. Похожие наскальные рисунки открывали по всему миру с 1868 г., и до сих пор их обнаруживают в сотнях различных мест от Испании и Ливии до Индонезии. Часто оказывается, что изображения на сводах одной пещеры создавались на протяжении тысяч лет; многие поколения людей приходили сюда рисовать. Древнейшее из наскальных изображений было создано около 40 000 лет назад, и вот что странно: даже самые ранние произведения уже представляются достаточно сложными. А вот неумело выполненных рисунков нигде нет. Непохоже, что художники каменного века учились рисовать на протяжении несколько сотен поколений, чтобы пройти путь от бесформенных клякс, едва напоминающих фигуры животных, до узнаваемых очертаний лошадей и охотников. Наоборот, складывается впечатление, что примерно 45 000–35 000 лет назад люди вдруг сразу начали создавать сложные произведения искусства. И речь идет не только о наскальной живописи. На раскопках в Малой Азии палеоантропологи обнаружили искусные украшения, относящиеся примерно к тому же периоду, что и наскальные рисунки. На юге Африки были найдены декоративные каменные ножи бесподобной красоты, а на территории Германии – керамическая статуэтка размером с амулет, изображающая женщину с тонкими руками и ногами, массивной грудью, крупными бедрами и вульвой.

Почему именно люди так внезапно достигли высокого мастерства в изящных искусствах? Ведь в те же времена жили и другие приматы, которые умели создавать орудия и инструменты, причем примерно с тем же успехом, что и люди, однако их изделия почти не менялись на протяжении тысяч лет, тогда как уровень сложности человеческих инструментов резко взлетел вверх. Должно быть, около 45 000 лет назад произошло что-то важное, но что именно? Что могло случиться?

Ответ на вопрос кроется в нашей истории, истории человечества.

У каждой истории есть место действия, и в нашем случае это физическая Вселенная, так что с нее и начнем. Физики говорят, что Вселенная возникла около 13,32 млрд лет назад – это может показаться огромным периодом времени, но, если взять по доллару за каждый год существования Вселенной, получившейся суммы не хватит, чтобы построить, скажем, три современных авианосца. Так что в некотором смысле наша Вселенная довольно молодая, и даже физики с этим согласны.

Все началось, по их словам, со взрыва, произошедшего в бесконечно малой точке. Кстати, многие религиозные тексты говорят о чем-то похожем. До Большого взрыва пространства не существовало, поэтому нет смысла говорить о размерах точки. Время тоже родилось в момент взрыва, так что начинать какое-либо утверждение со слов «незадолго до Большого взрыва» так же бессмысленно. Не было никакого «до», есть только «после».

В результате Большого взрыва расширяющаяся масса элементарных частиц свернулась в бессчетные триллионы звезд, удаляющихся друг от друга, но не от центральной точки, поскольку до сих пор продолжает расширяться все, включая само пространство. С нашей точки зрения, кое-что интересное во Вселенной появилось примерно 4,54 млрд лет назад, когда родилась Земля, – одно из восьми облаков звездной пыли сформировалось в нашей части пространства на орбите своей звезды. В результате действия гравитационного притяжения частиц каждое из облаков постепенно сжималось, крутясь подобно фигуристу на катке, становилось все плотнее, пока наконец не превратилось в сферическое тело, вращающееся вокруг своей оси и летящее вокруг Солнца, как и остальные семь планет-сестер[2].

В юности наша любимая Земля представляла собой шар раскаленной лавы. Потребовался примерно миллиард лет, чтобы ее внешний слой остыл и превратился в твердую земную кору. Затем начались дожди, и они шли до тех пор, пока вся поверхность планеты не оказалась под водой.

В этой воде содержались несколько простых химических соединений – метан, диоксид углерода и аммиак. Их молекулы способны вступать в химическую реакцию друг с другом. И когда это произошло, они сформировали более сложные химические соединения. Да, из нескольких типов первых молекул случайным образом могло сформироваться ограниченное количество новых комбинаций, но как только они появились, число комбинаций увеличилось. Благодаря растущему количеству «смежных возможностей»[3] материальная Вселенная продолжала наращивать свою сложность и разнообразие. Вероятность, что те первые несколько простых молекул, вступив во взаимодействие, случайно породили бы лягушку или птицу, равна нулю. Лягушки и птицы тогда не относились к смежным возможностям. Но как насчет взаимодействия с образованием несколько более сложных веществ, вроде аминокислот? Липидов? Нуклеотидов? Это не просто вероятно, это неизбежно должно было произойти.

В любой закрытой системе (как говорят физики) мера неупорядоченности возрастает. Очевидно, это такой закон. Книги, случайным образом расставленные на полках случайными людьми, сами по себе не выстроятся в алфавитном порядке; самопроизвольные процессы в физической реальности идут в другом направлении. Вода всегда течет вниз по склону, от большего порядка к меньшему, пока не достигнет нижней точки, в которой направленный поток сливается с водоемом и заканчивает свое существование. Мера неупорядоченности системы называется энтропией. Законы физики также утверждают, что энтропия может оставаться постоянной или даже немного уменьшаться в закрытой системе, если подвести извне некоторое количество энергии. Вода всегда течет вниз, пока в этой схеме не появляется насос. Очаг всегда гаснет, если только не подбрасывать в него новые дрова. В прибранной комнате возникает беспорядок, если только кто-то не проделает некоторую работу и не разложит вещи по местам. Видимо, ко Вселенной в целом этот принцип не применим. Почему? Да потому, что за ее границами по определению ничего нет. Перефразируя слова философа Людвига Витгенштейна, можно сказать: «Вселенная – это все, что имеет место». Поскольку для нее нет никакого «извне», откуда бы поступала энергия, энтропия не нарастает только в небольшой закрытой системе, расположенной в некотором более масштабном окружении.

Примерно 4 млрд лет назад маленькие закрытые системы подобного типа начали появляться на планете Земля. Они сформировались и развивались в тех местах, где через мелкие трещины в океанском дне просачивалось тепло расплавленного земного ядра. В этих местах (а может, и где-то еще) молекулы аминокислот, липидов и нуклеотидов соединялись друг с другом и формировали упорядоченную среду, к которой закон энтропии был неприменим: образно говоря, в таких условиях вода поднималась вверх по склону, а огонь загорался сам. Эти маленькие скопления молекул можно назвать предшественниками первых простых клеток – основных единиц жизни.

Таким образом, жизнь – закрытая система, помещенная в некую среду: части этой системы подчиняются внутреннему порядку, который связывает множество молекул в единое целое. Сказанное справедливо для любой формы жизни. Для клетки, для лягушки, для человека – для кого угодно.

Жизнь подобна созвездию, в котором роль звезд играют молекулы. Созвездие – это не просто набор звезд, но некая система, структура, куда они встроены. Любой форме жизни необходимо потреблять энергию, чтобы поддерживать свою внутреннюю структуру, и энергия эта должна поступать извне, из окружающей среды. Грубо говоря, клеткам нужно что-то есть. Если они не получают достаточно энергии, которая способна удерживать их вместе, они теряют связность. Если нарушение связности нарастает, в какой-то момент созвездие перестает существовать. Его материальные составляющие, молекулы, все еще где-то есть, но самого созвездия больше нет. Так жизнь отступает перед смертью.

Первые признаки жизни появились в Мировом океане около 4 млрд лет назад или даже раньше. Какими бы ни были эти временные рамки, одно можно сказать точно: жизнь существует почти столько же, сколько существует сама Земля. И хотя любая отдельная единица живой материи ограничена смертью, жизнь в целом распространяется и благодаря способности размножаться все лучше сопротивляется энтропии. Такова история жизни в двух словах: отдельные организмы появляются, оставляют потомство и умирают, но жизнь в целом распространяется, становится разнообразнее и сложнее. По крайней мере, до сих пор все было именно так.

На протяжении миллиардов лет одноклеточные формы жизни эволюционировали в бесчисленное множество многоклеточных видов. В то же время физический мир менялся. Суша поднялась из воды, образовался один огромный континент. Этот континент раскололся на две части, которые разошлись и отдалились друг от друга. Позже они разделились еще на несколько фрагментов и дрейфовали, пока не сформировалась структура, большей частью похожая на современную: вот обширная Евразия, к югу от нее – гигантская Африка, маленькая Австралия – на востоке, далеко, на другой стороне планеты, – Америка, на крайнем юге – Антарктида, а еще там и тут разбросаны острова, некоторые размером почти с континент. На планете еще нет людей, но место действия для истории человечества уже подготовлено.

Около 55 млн лет назад в Евразийский континент врезался огромный остров. Я говорю «врезался», поскольку все еще мыслю в геологическом масштабе. Если замедлить происходящее до нормального течения времени, можно сказать, что вряд ли это событие было заметно – ну потрясло немного Землю, и, наверное, вулканы извергались столетие или два.

Но в геологическом масштабе этот остров ме-е-едленно вклинился в Евразию, сминая ее поверхность, и скомканная земная кора стала Гималаями – самым высоким горным хребтом на планете. Рождение Гималаев оказало большое влияние на историю человечества, поскольку из-за этого климатические условия в регионе изменились. Ветры с моря приносили влагу, которая выпадала в виде осадков при столкновении воздушных масс со склонами высоких гор, а проливные дожди способствовали появлению густых лесов в Юго-Восточной Азии и на субконтиненте, который впоследствии назвали Индией. Обезвоженные воздушные массы продолжали путь на юг в Африку и, проходя над континентом, нагревались. Теплый сухой воздух стал причиной изменения растительности на северо-востоке Африки. Раньше, когда климат был влажным, здесь росли густые леса; теперь, когда пришли сухие ветры, эти леса стали редеть и отступать.

Африканские леса в то время населяло множество видов животных, в том числе приматов. Некоторые из этих приматов отступили вместе с исчезающими джунглями, желая оставаться в привычной для себя среде, поскольку они знали, как здесь выживать. Другие же адаптировались к новым условиям – там, где в редеющем подлеске возникали большие открытые пространства. Некоторые виды приматов стали проводить на земле не меньше времени, чем на деревьях. Вероятно, они вели себя подобно малышам на детской площадке – ходили, держась за ветки. А территория джунглей между тем продолжала сокращаться. Леса с отдельными открытыми пространствами превратились в саванну – травянистую равнину с отдельно стоящими деревьями.

Для нас все началось в саванне. Живущие на деревьях (но, вероятно, уже способные перемещаться на двух ногах) обезьяны, обитавшие на границе леса и саванны, научились ходить вертикально, не держась за ветки, – это был отличный навык для их среды обитания, поскольку он позволял быстро перебегать открытые пространства, добираясь до отдельно стоящих деревьев, а при необходимости удирать под укрытие леса. Будучи двуногими, эти обезьяны не задействовали передние конечности для бега. Они могли использовать их как-то иначе – и таким образом передние ноги превратились в руки, а затем появились и большой палец, противопоставленный другим пальцам, и ловкое умение изготавливать орудия, и более крупный и развитый мозг, способный поддерживать все те новые навыки, которыми овладели эти существа.

Но саванна – это лишь часть истории. Не менее важную роль в нашем появлении сыграл и другой фактор. В тот исторический период Северо-Восточная Африка была геологически нестабильна, что стало причиной экстремальных колебаний климата около 2–2,5 млн лет назад. Сезоны дождей сменялись долгими засухами, а затем опять приходили дожди. Луга превращались в пустыни, а пустыни – в болота. Колебания продолжались тысячи лет, отнюдь не миллионы, а это не такой уж большой срок. Те виды, образ жизни которых соответствовал прежним условиям окружающей среды, как форма ключа соответствует замочной скважине, теперь оказались в затруднительном положении. Изменения были слишком быстрыми, эволюция не могла за ними угнаться. В таких непредсказуемых условиях выигрывают универсалы, а не специалисты. Преимущество оказалось у тех, кто умел адаптироваться.

В мире, где приходится постоянно менять стратегии выживания, важнейшую роль играют пальцы, кисти, руки и способность ходить на двух ногах. Приматы, обладающие этими особенностями, могли совершить хитроумный маневр адаптации – приспособить инструменты для компенсации своих биологических недостатков. Во-первых, несомненно, они использовали в качестве орудий просто элементы окружающей среды: тяжелыми камнями кололи орехи, шероховатыми перетирали семена, с острыми охотились. Но потом, значительно позже, они начали применять найденные предметы для изготовления новых орудий – использовали камни, чтобы обтесать другие камни и сделать ножи, заточить палки и заострить копья. Короче говоря, они начали изобретать.

Это занятие освоил не единственный вид. На протяжении нескольких миллионов лет на нашей планете жило немало различных двуногих приматов, умевших изготавливать орудия. Некоторые из них вымерли, другие эволюционировали в новые, более способные существа, и их инструментарий становился все шире. Они подчинили огонь (да, огонь тоже инструмент). Они научились охотиться организованными группами, и это сделало их страшными хищниками, прежде всего потому, что они были вооружены копьями, дубинами и сетями – короче говоря, орудиями. Они не просто убивали и ели других животных; с некоторых они снимали шкуры и надевали на себя. Вообразите, насколько устрашающими они, должно быть, выглядели в глазах своих современников.

Превосходные навыки ходьбы позволили новым видам приматов странствовать по всей Африке и пересечь Евразию. В отличие от других животных, они могли обосноваться в любых условиях окружающей среды, поскольку у них имелись орудия. Они переселялись в леса, пустыни, болота, на равнины, горные склоны и в долины рек – и это разнообразие мест обитания существенно влияло на то, кем они становились и как жили. Если представить историю как переплетенные нити, то место обитания – это одна из трех основных нитей. Орудия – вторая нить. Есть и третья, но о ней мы поговорим позже. То, кем мы были, и то, кем мы стали, с самого начала сложным образом определялось тем, где мы жили и что делали, чтобы совладать с природой в местах нашего обитания.

Ни одно из тех существ, бродивших по планете миллион лет назад, еще не было похоже на современного человека. Ни одно из них сегодня не пропустили бы в торговый центр. Биологически они еще не были людьми. Жизнь на Земле постоянно менялась и преображалась, пока наконец, около сотни тысяч лет назад плюс-минус несколько тысячелетий, часть двуногих приматов не стала анатомически неотличима от современных людей. Ученые называют этих существ Homo sapiens sapiens, что в переводе с латыни означает «человек разумный разумный» (довольно самовлюбленно, надо признать, ведь этот термин был придуман людьми для обозначения самих себя).

Значит, так оно и произошло? Сто тысяч лет назад? Занавес поднялся, и началась драма человеческого существования? Рискну предположить, что нет, не совсем так. Место уже было готово, но действующие лица еще не вышли на сцену. Тем древним сапиенсам все еще недоставало одной важной вещи, которую современные люди воспринимают как нечто само собой разумеющееся, поэтому нам придется вернуться к стартовой точке. Примерно 45 000 лет назад мы, люди, научились рисовать, играть на флейте и танцевать. В борьбе за приличную пищу мы начали побеждать всех остальных двуногих приматов. Что-то должно было произойти тогда, что-то такое, что позволило роду людскому подняться над животными. Но что?

Мне кажется, ответ таков: именно тогда возник настоящий язык.

Уже неандертальцы имели необходимый для произнесения слов анатомический аппарат, но слова – еще не язык. Вороны издают звуки, обозначая ими различные объекты из окружающей среды. Можно сказать, что у них есть слово для обозначения человека и еще одно для собаки. Они даже способны придумывать новые звуки, чтобы называть ими конкретных людей. Они могут прокаркать предупреждение другим воронам: «Фермер Браун!» – но это всего лишь пара слов. А слова – еще не язык. Однажды ученые научили гориллу по имени Коко языку жестов, и она освоила более тысячи отдельных жестов, обозначающих разные вещи, например мороженое. Но Коко осилила только словарь. Она могла называть вещи, но это ведь всего лишь одна из форм указания на что-то. Это не язык.

Настоящий язык возникает тогда, когда слова соединяются, образуя бесконечное разнообразие осмысленных комбинаций. Это словарь, дополненный грамматикой и синтаксисом. В настоящем языке часть слов действительно имеет непосредственное отношение к объектам или событиям реального мира, например:

стул

есть

убивать

Но существуют и другие слова, не столь реальные, скажем:

не

столь

реальные

На самом деле значение многих слов кроется не в их взаимосвязи с объектами физического мира; их смысл – во взаимосвязи с другими словами. Развитие языка означает, что мы можем использовать слова так, как если бы они были именованными объектами. Затем слова отделяются от вещей и начинают существовать сами по себе. Так создается единый мир слов, существующий параллельно с миром вещей, имеющий к нему отношение, но не равный, не идентичный ему. Те, кто использует язык, могут войти в этот мир и взаимодействовать в нем, как если бы он был реальным миром.

Представим двух болтающих парней. Один говорит: «Давай завтра пообедаем в той забегаловке в Кортленде, где делают тако», а другой отвечает: «Согласен. Во сколько? Около полудня?» Вокруг них нет ничего, что соответствовало бы произнесенным ими словам. «Завтра»? «Обед»? «Полдень»? На что они могли указывать? Ни на что. И это еще не самые характерные слова в их высказываниях. Возьмем слова «давай», «в», «той», «на», «около» – они вообще ни на что не указывают. Они существуют только в языковой вселенной, которую делят со словами «завтра», «обед» и «полдень».

Когда мы обретаем настоящий язык, то выходим за рамки простого извлечения звуков, заставляющих наших приятелей убегать, улетать или пускать слюну. Мы достигли того уровня, когда извлечение звука создает в воображении наших соплеменников иллюзию целого мира. Когда двое обсуждают, как завтра днем съедят тако, они не просто взаимодействуют в мире, который каждый из них воображает, – они воображают один и тот же мир. В противном случае они не оказались бы на следующий день в одном и том же месте в условленное время. Это по-настоящему потрясающая штука: они представляют в своем воображении один и тот же мир!

Язык – это то, что мы обрели незадолго до того, как начали рисовать и играть на флейтах. Мы его не изобрели. Язык – биологическая особенность, которая развилась сама, подобно противопоставленному большому пальцу. Мы не учимся языку так, как мы учимся готовить ризотто. На каком бы языке ни говорила группа, к которой мы относимся, – мы освоим его. Ребенок взаимодействует с теми, кто его окружает, всеми возможными способами: он плачет, смеется, дерется до тех пор, пока постепенно взаимодействия не принимают осмысленную форму. В этот момент ребенок приобщается к тому же миру символов, что и его группа, – можно сказать, он просыпается в той реальности, которую группа создала и поддерживает.

В модели символического взаимодействия языка значение не помещается в каждого отдельного индивидуума. Значение – это паутина взаимодействий внутри человеческого созвездия. Мы не владеем значениями, которые мы сообщаем другим людям с помощью языка. Мы владеем языком, которым пользуемся для совместного создания смыслов с другими людьми в нашей сети. Когда двое договариваются о совместном обеде, они не изобретают слова «тако», «завтра» или «обед». Если они оба сегодня умрут, слова и идеи продолжат существовать в социальной сфере, частью которой были те два человека. Звезды могут отступать перед другими звездами, тогда как созвездия остаются на своих местах.

В какой-то момент несколько десятков тысяч лет назад те виды, которые обладали языком, получили решающее преимущество перед остальными. Эволюция продолжала видовой отбор до тех пор, пока мы, люди, не стали полноценными пользователями языка – единственными на Земле. Вслед за тем мы вытеснили все остальные виды освоивших создание орудий двуногих приматов, и они вымерли. Язык – это третья нить в триединстве мировой истории (позволю себе такой неологизм)[4].

Для ясности стоит отметить, что мы не были единственным живым видом, представители которого умели действовать в организованных группах. Волки, самый очевидный пример, охотятся стаями. Неандертальцы, вероятно, взаимодействовали не хуже волков. Однако представителям нашего вида пришлось объединиться, чтобы осуществить свой план. Они координировали действия друг с другом, передавая физические сигналы. Эти сигналы вызывали ответную реакцию. Язык дал людям возможность работать вместе для достижения единой цели, даже когда они были разделены во времени и пространстве. Объединенная общим языком, многочисленная группа людей могла действовать так, будто она была единым социальным организмом. Люди синхронизировали свои действия, даже когда оказывались рассредоточены и не имели возможности подавать друг другу сигналы и даже когда кто-то из них оказывался в неожиданных обстоятельствах, о которых другие ничего не знали. У них это получалось, поскольку они действовали в воображаемом мире, общем для всей их группы. Мы, люди, не живем непосредственно в физическом мире – это факт. Мы живем в модели мира, которую коллективно создали с помощью языка и существование которой общими силами поддерживаем. Эта модель уже существовала, когда мы родились; мы прокладываем свой путь к ней по мере взросления. Взрослеть – значит приобретать способность представлять себе тот же мир, что существует в воображении всех остальных людей.

Наши желудки будут урчать от голода независимо от того, в каком обществе мы родились, но наше социальное «я» – о, тут совсем другое дело. Социальное «я» определяется нашим окружением. Биологическое «я» – это тело. У него есть сознание, созвездие идей, отношений, мыслей, знаний и убеждений, проистекающих из бескрайнего облака аналогичных элементов, объединяющих его с другими. Это созвездие привязано к мозгу и телу, но расположено снаружи, в социальной паутине, сплетенной из отдельных личностей. А паутину смысла мы создаем с помощью языка – именно он связывает биологию и историю. Человеческие группы существуют как социальные общности, которые взаимодействуют с окружающей средой так, будто все эти скопления личностей представляют собой клетки единого организма. Как только мы начали формировать подобные коллективные «я», каждое из которых без исключения было созвездием, паутиной смыслов, существующей только в сознании его членов, а не в физическом мире как таковом, тогда и началась настоящая история человечества.

Однако с невероятной силой, которую мы получили посредством языка, всегда была связана одна проблема. Моделям мира, что позволяли нам держаться вместе, надлежало соответствовать реальности. А реальность была непокорной и чуждой, она была чем-то вечно изменяющимся и непознаваемым. Чтобы сохранять с ней связь, нам приходилось исправлять наши модели по мере поступления новой информации. Но все сообщество не может изменять свое сознание так, как это делает отдельное живое существо. Сообщество способно вести себя как социальный организм, однако у него нет мозга; оно существует только как сеть символических взаимодействий между его членами. Изменяться приходится именно этим отдельным личностям, и вряд ли можно разом поменять сознание многих, ведь телепатии не существует. Мы все населяем воображаемые миры, но мы приходим туда по отдельности, каждый со своим уникальным багажом знаний, идей и убеждений.

Если кто-то из членов общества меняет свои воззрения и убеждения, а другие их не меняют, общая модель теряет связность. А когда модель становится запутанной и непонятной, тогда ослабевает наша способность слаженно взаимодействовать с нашим окружением. Мы не можем позволить себе терять связь с материальным миром, но точно так же мы не можем и допустить потерю связи друг с другом, и эти два императива довольно часто конфликтуют. Противоречие между сохранением связи друг с другом и внешним миром было заложено в программу человеческой жизни в момент появления языка. Это противоречие по-прежнему становится причиной драматических событий, вот почему язык, наряду с орудиями и окружающей средой, является третьей нитью в триединстве человеческой истории.

До появления языка мы, скорее всего, жили во многом подобно другим высшим приматам. Точно так же, как они, мы скитались по свету небольшими группами, собирая плоды и охотясь на других животных. Точно так же мы находили укрытие у воды, разбредались кто куда днем и собирались вместе ночью возле огня, который считали величайшей ценностью. За редкими исключениями все члены одной конкретной человеческой группы были кровными родственниками. То же самое, без сомнений, можно сказать и о других высших приматах. Время от времени наши пути пересекались с другими родственными группами, а иногда мы собирались вместе с ними на ритуальных празднествах, после которых по крайней мере несколько женщин беременели. В редких случаях при обстоятельствах, поныне нам неизвестных, беременность становилась результатом полового акта между человеком и неандертальцем, настолько мы были близки.

Однако едва у нас появился язык, наши пути с другими видами приматов разошлись. Именно тогда кто-то из наших предков спустился в пещеры, чтобы нарисовать на их стенах и сводах изумительные картины, произведения искусства, которые и увидеть-то можно было только в мерцающем свете факела. В том же тысячелетии родилась музыка, о чем мы знаем благодаря найденным в тех же пещерах древним флейтам. Должно быть, под музыку наши предки танцевали – об этом свидетельствуют замершие силуэты, изображенные на наскальных картинах. Тот факт, что мы изготавливали украшения, позволяет предположить, что появилась мода. Стремительно усложнялись наши орудия. Мы больше не были ограничены использованием только камня; мы делали вещи из костей и ракушек, из рогов, а также, вероятно, из дерева, хоть последние и не сохранились до наших дней. И это были не только рубила и ножи, но еще и рыболовные крючки и иглы. А если мы делали иглы, значит, мы шили и одежду. И если мы готовили пищу, значит, мы, несомненно, обменивались рецептами.

Создание орудий расцвело, как только у нас появился язык, поскольку нам больше не требовалось наблюдать за тем, как кто-то что-то делает, чтобы научиться делать то же самое. Одни люди могли описывать свои действия, а другие – их повторять. В конце концов, теперь они жили в мире, содержащем множество вещей, с которыми многие никогда лично не сталкивались. Когда один член группы что-то видел, остальные тоже получали хорошее представление об увиденном, поскольку оно становилось частью обстановки в мире символов, общем для всех членов группы. В этом мире символов можно накапливать навыки и знания, чтобы каждое поколение, основываясь на опыте прошлого, создавало орудия будущего.

Поскольку внезапный расцвет был связан с использованием языка, значит, с него и начинается нарратив. И если это так, вероятно, именно тогда люди впервые получили представление о собственной истории, именно тогда они впервые начали придумывать свое прошлое. За миллиарды лет, пролетевших с момента рождения Вселенной, произошло множество вещей, но никакой нарратив не мог сложиться без понятий «вчера», «завтра», «когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас» и «во времена прапрадеда моего прадеда». Повествование и история подразумевают, что все мифологии уходят корнями в ту эпоху. Лично на меня наводит дрожь мысль о том, что за расцветом языка последовало развитие истории, искусства, религии и технологии. Я практически вижу себя там, окруженного группой людей, все мы связаны, все мы в какой-то степени одиноки. Начиная с того момента и впредь на планете жили настоящие люди. Они одевались не так, как мы, и не так часто мылись, но это были мы. Совершенно точно мы.

Орудия и язык. Обладая этими двумя преимуществами, человечество проникло в такие места, которые прежде были необитаемы. Мы смогли добраться до неприютных холодных территорий, надев на себя шкуры убитых нами животных и научившись разводить огонь внутри жилищ из костей. Не позднее 40 000 лет назад мы мигрировали из Африки в Юго-Западную Азию, а оттуда в Европу и Восточную Азию, а позже и на покрытый льдами север. Мы шли туда, где была хорошая еда, а для охотников хорошая еда там, где бродят огромные животные, например мамонты.

Так случилось, что мы развили наши убийственные преимущества тогда, когда Земля вошла в последний ледниковый период и температура на планете резко упала. В тот период столько воды стало льдом, что уровень Мирового океана сильно понизился. Между Сибирью и Северной Америкой, там, где сейчас Берингов пролив, тогда располагалась либо суша, либо настолько толстый слой льда, что люди, перемещаясь по нему, даже не подозревали, что ходят по воде. В поисках мяса они добрались до Америки. Когда температура повысилась, лед растаял, уровень океана поднялся, и мост между континентами исчез. Больше никто не мог пройти на ту сторону, а те, кто уже перешел, не сумели вернуться. С человечеством произошло нечто важное – наша планета фактически разделилась на две части. Но, конечно, никто из людей того времени не имел понятия об этом глобальном событии: они просто переживали драмы своих многочисленных маленьких переплетенных жизней, своего социального созвездия.

Однако к тому времени завершились как минимум три волны миграции из Азии в Америку, в результате которых люди заселили территории до Новой Шотландии и Огненной Земли. На тот момент человечество использовало язык уже не меньше тысячи лет, поэтому мигрировавшие в Америку, несомненно, имели множество общих родовых мифов и традиций со своими дальними родственниками в Восточном полушарии. Но после разделения континентов в течение следующих примерно 11 000 лет человеческая культура развивалась независимо, и это разъединение еще будет иметь серьезные последствия.

Окружающая среда определяет нашу стратегию выживания, которая, в свою очередь, влияет на то, как мы объединяемся в группы. Следовательно, особенности окружающей среды формируют закономерные культурные различия. На самой большой в мире части суши, которая включает в себя Евразию и Африку, различия в условиях среды обитания сформировали по крайней мере три разных образа жизни. Около 10 000 лет назад часть людей оставила охоту и собирательство и перешла к оседлому образу жизни земледельцев. Небольшие деревни появились в Малой Азии (на территории современной Турции), в Леванте (теперь здесь расположены Израиль, Сирия, Ливан и т. д.) и в некоторых районах Европы. Это произошло – и это в принципе могло произойти – только в местах с достаточно плодородной почвой и обильными осадками: так условия окружающей среды формируют образ жизни.

Но даже в этих районах часть людей выбрала другую стратегию выживания. Вместо того чтобы обрабатывать один и тот же клочок земли, они одомашнили животных, на которых прежде охотились, и стали скотоводами-кочевниками. Земледельцы против скотоводов, жители деревень против кочевников – таким было ключевое разделение. Там, где они пересекались, они могли вступить во взаимовыгодные отношения. Одна сторона преуспела в производстве зерна, фруктов и овощей; у другой были мясо, молочные продукты и кожи. Эти две большие общности людей использовали опыт друг друга, обмениваясь товарами.

Однако иногда кочевники устраивали набеги на деревни и забирали все, что хотели. В некоторых районах кочевые и оседлые племена даже имели общие корни. Расхождение в их образе жизни могло породить племенные мифы, которые рассказывались и пересказывались обеими сторонами как эпические истории о вероломстве и триумфе. В ветхозаветном сюжете о Каине и Авеле сохранился отпечаток подобного мифа. В тех местах, где родилась эта история, природные условия позволяли заниматься и земледелием, и скотоводством. Два образа жизни там неизбежно должны были столкнуться друг с другом.

Наконец, живущие среди множества озер и на берегах морей люди освоили мореплавание и стали добывать себе пищу в воде. Мореплавание вовсе не позднее изобретение. Первые лодки были построены еще не людьми, а древними гоминидами, нашими прямыми предками. Таким образом, люди с самого начала знали, что, если позволяет географическое положение, рыболовный промысел может быть столь же действенной стратегией выживания, как земледелие и животноводство.

Позже, примерно около 6000 лет назад, люди обнаружили необыкновенно хорошие места для земледелия – долины рек, которые ежегодно затапливались, после чего на земле оседал свежий слой плодородного ила. Возможно, таких рек было немало, но среди них выделяются четыре, поскольку именно там зародились первые крупные городские цивилизации: это река Нил, система рек Тигр и Евфрат, реки Инд и Хуанхэ. Они породили египетскую, месопотамскую, индийскую и китайскую цивилизации соответственно.

Если жизнь людей формирует окружающая среда, то почему цивилизации, возникшие в долинах рек, столь непохожи друг на друга? Ответ прост: эти четыре реки тоже весьма разные. Между ними есть существенные географические различия, и, подстраивая свой образ жизни к природным условиям в долинах этих очень разных рек, люди сформировали уникальные созвездия обычаев, традиций и идей. Так появились разные истории мира.

Нил был превосходной двусторонней коммуникационной артерией, но только на участке длиной примерно в 1000 км. Река, берущая начало в Центральной Африке, имеет общую протяженность 6852 км, из которых около 5000 км она проходит через ущелья, водопады и пороги. Последние препятствия на пути к устью – это пороги Нила, усеянные валунами и продуваемые ветром белопенные отмели. Сплавляться вниз по реке через пороги невозможно, и даже перейти вброд здесь крайне сложно. Однако ниже начинается долина Нила, ставшая колыбелью цивилизации. На этом последнем участке река широка, глубока и спокойна. Она несет свои воды на север, но бриз непрерывно дует в сторону юга. Можно поднять парус на лодке, если надо плыть на юг, и опустить его, если надо плыть на север. В итоге люди расселились вдоль всего этого участка реки, вместо того чтобы собраться в отдельных городах. В результате постоянного взаимодействия возникло культурное единообразие, как если бы вся долина была в некотором смысле одним гигантским социальным созвездием.

Это одна из поразительных особенностей долины Нила. Отличительной ее чертой является естественная защита, которую обеспечивает сам ландшафт. Грабителям с юга не удастся легко попасть в долину, ведь им придется преодолеть пороги Нила. С востока тоже большие опасности не грозят: местность там слишком гористая и засушливая, а потому в те времена она была малонаселенной. А на западе лежит пустыня Сахара. Египтянам приходилось оборонять только устье своего вытянутого мира, дельту реки. Находясь в остальной части долины, они могли направить свои силы и энергию на преумножение собственного благосостояния.

Культурная однородность, обусловленная таким природным окружением, позволяла людям объединяться для создания масштабной инфраструктуры, чтобы взять реку под контроль. Во время разлива Нила вода накрывала всю долину по обе стороны реки до самых холмов. Построив плотины, выкопав рвы и каналы, земледельцы могли запасти воду во время разлива, чтобы потом в течение года использовать ее для орошения полей. Для согласованной реализации этого проекта возникла управленческая структура со множеством уровней контроля, на вершине которой стоял богоподобный верховный руководитель.

Нил разливался со значительной, но все же не постоянной регулярностью, и в те годы, когда разлив был слабым, люди, естественно, пытались понять, не прокляты ли они: может, они сделали что-то не то? Или, наоборот, не сделали должного? Общество под управлением сильной централизованной власти, связанное общими интересами и необходимостью понимать природу и влиять на нее, создало уникальную для египетской цивилизации фигуру: фараона – властителя, которого массы людей считали богом.

Фараон, очевидно, был солидарен с массами: он смотрел на себя – и видел бога. Рассуждая с современных позиций, я не могу отделаться от вопроса: о чем он думал, когда сваливался с простудой, – что это за бог, который просыпается больным? Но я признаю, что подобный вопрос не мог возникнуть в голове ни у одного египтянина, жившего в те времена. Сознание личности формируется обществом, и египтянам необходимо было верить, что, когда нужды, желания и прихоти фараона удовлетворены, разливы Нила происходят именно так, как дóлжно. Поскольку ничьи капризы и желания невозможно удовлетворить полностью, взаимосвязь между этими событиями кажется несомненной. Египтяне нуждались в неопровержимой вере, чтобы претворять в жизнь проекты, требующие согласованных усилий тысяч людей. Один-единственный скептик поставил бы под угрозу безопасность всех остальных. Вряд ли кто-то захотел бы оказаться тем парнем, который подставил под удар жизнь всей цивилизации. Скептик опасен для внутреннего порядка социального созвездия. Вот почему общества обычно не любят вольнодумцев.

Строительство, обслуживание и ремонт систем орошения обеспечивали работой бесчисленное количество египтян на протяжении нескольких месяцев, но в оставшееся время им было практически нечем заняться, а общество вряд ли может позволить себе оставить без дела такую массу людей – организованные, но праздные рабочие начинают доставлять беспокойство. Таким образом, в Египте того времени имелось множество людей, которых нужно было чем-то занять, и божественный фараон, чьи желания следовало исполнять. Совместите одно с другим – и что вы получите?

Вы получите пирамиды. Вы получите титанические усилия, затраченные на удовлетворение загробных нужд одного человека. Вы получите монументальные храмы и скульптуры размером с гору. Оросительные сооружения, фараоны, бюрократия, пирамиды – вот отличительные черты древнеегипетской цивилизации, сформированы самым ее сердцем – рекой Нил.

Тигр и Евфрат впадают в Персидский залив примерно на 2000 км восточнее дельты Нила. Реки спускаются с гор Турции и текут на юг, почти параллельно друг другу, по территории современного Ирака, разделенные сушей шириной около 80 км, и соединяются перед самым заливом. В этой речной системе нет порогов, четко разделяющих верхнее и нижнее течения. Некоторые участки рек судоходны, некоторые нет. Ветер здесь переменчив, а низины заболочены. Вместо одной единообразной культуры в долинах Месопотамии возникло множество отдельных поселений, объединенных огромными храмами и жрецами.

Жившим здесь людям географическое положение не обеспечивало защиты, в которой они нуждались, поскольку условия вблизи реки были благоприятными не только для земледельцев, но и для скотоводов-кочевников. Поселенцам приходилось отражать нападения грабителей, которые могли появиться с любой стороны, поэтому они выстроили стены взамен отсутствовавших естественных преград. В Месопотамии появились не просто города, но города, огороженные стенами, которые со временем превратились в неприступные города-государства: Урук, Аккад, Лагаш и Киш, – в каждом из которых была своя армия хорошо подготовленных солдат.

Египетское общество открыло для себя, что, раз существуют рабочие-строители, они должны что-нибудь да строить. Жители Месопотамии обнаружили, что, раз есть армия, она должна с кем-нибудь да воевать. Если солдаты не заняты, они создают проблемы; поэтому правители Месопотамии либо сражались с налетчиками, либо вели свои армии вниз или вверх по течению, чтобы покорить соседей. Египтяне строили пирамиды; жители Междуречья строили империи. Успешные завоеватели, правившие сетью городов-государств, располагали бóльшим запасом ресурсов, для защиты которых требовалась бóльшая армия, что, в свою очередь, приводило к росту числа военных кампаний. Примерно 43 века назад Саргон Аккадский, царь Киша, покорил почти все города-государства Месопотамии и основал первую в истории настоящую империю.

Может показаться, что жизнь в Месопотамии была безотрадной, полной страданий и короткой, но мне она представляется более энергичной, яркой и плодотворной, чем безмятежное существование замкнутой цивилизации в долине Нила. Пока египтяне строили колоссальные скульптуры и гробницы, шумеры в Месопотамии были очень, очень, очень заняты изобретением и изготовлением всяких штуковин, общением друг с другом, заключением сделок и прочей торговлей, разработкой законов и их нарушением, пением песен, любовными утехами, воровством, сплетнями и ссорами. Множество малых городов-государств Месопотамии дали жизнь предпринимательскому индивидуализму и соревновательному плюрализму, которые в итоге стали характерными чертами как исламской, так и европейской цивилизаций, да и как могло быть иначе при таком географическом положении рек-близнецов?

Река Инд дала жизнь одной из первых великих городских цивилизаций Земли – и одной из последних раскопанных. На заре XX в. немногие знали, что 5000 лет назад в этой долине существовала цивилизация, достигшая наивысшего расцвета в двух исчезнувших городах – Хараппе и Мохенджо-Даро. В XIX в. британцы использовали кирпичи, обожженные древними жителями этих городов, для строительства железной дороги, даже не подозревая, насколько они старые. Цивилизация Хараппы находилась на пике развития, когда в Египте возводили пирамиды, и пик этот был действительно высок: в те времена в долине реки располагалось более тысячи поселений, в которых жили около 5 млн человек.

Секрет феномена объясняет вода. У истока реки Инд это множество потоков, сливающихся и образующих пять рек, которые соединяются в одну всего в нескольких километрах к северу от Аравийского моря. Здесь всюду бегут ручьи и речки, так что орошение никогда не представляло проблемы, заниматься земледелием было легко. Из-за такого изобилия жители Хараппы располагали свободным временем. Они наслаждались искусствами, постигали ремесла и инженерную науку. Их крупнейшие города имели строгую планировку, подобно современным мегаполисам. Поскольку вода не представляла особой ценности и была легкодоступна, горожане строили много бань, пользовались водопроводом и канализацией.

Однако здешние ручьи и реки имели досадное свойство менять русло безо всяких видимых причин (эта особенность характерна для водных потоков в местности с мягкой почвой, где практически нет естественных препятствий, мешающих движению воды). В период существования Хараппы Инд фактически представлял собой шесть, а не пять рек, но самая крупная из них со временем исчезла. Жизнь в плодородной долине была хороша, но, вероятно, сопровождалась постоянной неуверенностью в завтрашнем дне.

Существовала еще одна географическая особенность, оставившая отпечаток на местной цивилизации. С одной стороны долины высились вершины Гималайских гор, а с другой расстилались тучные пастбища – идеальная территория для скотоводов-кочевников. Неоднократно на протяжении веков их отряды пересекали горные перевалы и спускались в долину, где грабили города или торговали и расселялись везде, где только можно. Кочевников нельзя было игнорировать, они всегда оставались частью истории этого региона.

Их миграция усилилась примерно 3500 лет назад, когда цивилизация Хараппы пришла в упадок. Мировосприятие новых людей, прибывших на эти земли, было сформировано на бескрайних просторах засушливых степей. А теперь они оказались в густонаселенной долине в окружении людей, чьи взгляды, рацион, традиции и образ жизни сложились в мире, богатом водой.

Эти сообщества людей не находили общего языка. Старые жители Хараппы были горожанами; новые люди – нет. Местные строили большие дома и амбары из обожженных кирпичей стандартного размера. Переселенцы ютились в небольших хижинах из глины, бамбука и травы. Старые жители были земледельцами, возделывавшими обширные поля, а новые люди – пастухами и мелкими фермерами; они ездили верхом или на колесницах, ковали инструменты и оружие из железа, жгли леса и джунгли, чтобы освободить место для новых пастбищ и ферм. Жители Хараппы поклонялись божествам плодородия, по большей части женским. Переселенцы чтили мужественных богов из своего кочевого прошлого, воплощающих силы природы – ветер, гром, солнце и огонь.

У новоприбывших не было закодированного в мифологической памяти места, с которым бы они связывали свое происхождение, равно как и стремления вернуться домой, они все время шли вперед. Они продвигались на восток, строили деревни, откуда некоторые жители позже уезжали, чтобы основать новые поселения вроде тех, что они оставили. В итоге они добрались до долины реки Ганг и захлестнули еще одну древнюю, вероятно, к тому времени уже вымирающую цивилизацию – следы ее существования археологи определяют по слою желтой керамики, расположенному под более поздней серой. Эти народы, должно быть, говорили на дравидийских языках, не связанных с индоевропейскими и относящихся к совершенно иной языковой семье. Вероятно, они происходили из Африки, добрались до Южной Индии на лодках, а затем отсюда мигрировали на север.

Сегодня мы называем переселенцев с северо-запада ведийской цивилизацией – по Ведам, религиозным гимнам, тысячи из которых дошли до наших дней. Жрецы – их называли брахманами – заучивали эти гимны наизусть и передавали из поколения в поколение. Веды рисуют детальную картину жизни людей той эпохи: именно из гимнов, например, мы знаем о древних ритуалах, в центре которых находился загадочный напиток сома – сегодня неизвестно, из каких растений его готовили. Рецепт приготовления сомы и принципы ее употребления знали исключительно жрецы, в жизни которых этот напиток имел настолько важное значение, что его персонифицировали и включили в число главных богов. Там, где ведийская культура столкнулась с традициями, принесенными с юга, зародилась индийская цивилизация.

Если мы переместимся далеко-далеко на восток, то окажемся у Хуанхэ, или Желтой реки, – матери китайской цивилизации. Слово «хуан» (что переводится как «желтый») относится к лессу, мелкой желтой взвеси, которая создала в долине этой реки самый толстый и плодородный слой пахотной почвы на Земле. Пыль с далеких западных гор приносят ветры. В целом климат здесь засушливый, поэтому земледельцы древних времен зависели от реки, вода которой использовалась для орошения. На крутых склонах холмов людям зачастую приходилось устраивать террасы, чтобы выращивать зерно, то есть они были вынуждены преображать рельеф окружающей местности, что само по себе уже грандиозное дело. Однако пахотный слой почвы здесь настолько толстый и плодородный, что люди, невзирая на предстоящие трудности, поселились здесь.

Река Хуанхэ совсем не транспортная магистраль, она практически не имеет участков, пригодных для судоходства. Только самоубийца рискнет спуститься в лодке по этому бурному течению. На отдельных участках земли вдоль реки выросли поселения, но непрерывной коммуникации между ними не было, и единой однородной культуры не сложилось. Каждое сообщество земледельцев в этой долине развивалось в некоторой степени самостоятельно.

И все они постоянно подвергались опасности. Ил, который дал Хуанхэ имя, сделал ее и самой грязной рекой в мире; речное русло время от времени перекрывали лессовые отложения, что приводило к наводнениям. Местным жителям приходилось строить плотины, чтобы обуздать реку, однако иногда вода поднималась выше обычного и переливалась через плотины, а то и разрушала их.

Короче говоря, жизнь на берегах Хуанхэ омрачалась неприятными неожиданностями. Подобно вспыльчивому родителю, река одновременно была источником изобилия и причиной внезапных катаклизмов. Поселенцы жили в постоянной готовности к этому. Когда разрушалась плотина или поднимался шторм, не было времени договариваться о том, кто кому подчиняется. О структуре власти следовало позаботиться заранее. И в малых сообществах в долине Хуанхэ дисциплина, иерархия и культура покорности, необходимые для выживания, волей-неволей прививались уже в семье, где основная власть была сосредоточена в руках старейшин. Даже умирая, они не сходили со сцены. По представлениям людей, живших в этой долине, старики после смерти воссоединялись с предками, сохраняя свое сверхъестественное присутствие в повседневной жизни. Структура власти в семье и центральное положение семьи в обществе стали определяющими чертами цивилизации, первые ростки которой появились вдоль реки Хуанхэ.

Первые китайские поселения в долине Желтой реки формировались по общему шаблону. Обычно это было кольцо из 18–20 деревень, выстроившихся вокруг рыночного центра и окруженных полями. В каждой деревне имелось несколько десятков домохозяйств – семей, сплоченных вокруг старейшин. Селяне жили рядом со своими полями и в пешей доступности от центрального рынка, где они встречались с жителями других деревень, общались, улаживали конфликты и сообща планировали большие начинания. Наиболее процветающие деревни, вероятно, расширяли свои владения, достигая размеров небольших царств. Возможно, существовало множество таких царств, однако китайская легенда связала их в одну империю под управлением династии Ся.

История династии Ся не менее легендарна, чем история Камелота: никаких следов ее существования не найдено. Но это не означает, что ее никогда не было. Династия Ся дала жизнь другой династии, называвшейся Шан, которая тоже считалась мифической вплоть до начала XX в., когда археологи неожиданно обнаружили руины последней столицы той эпохи – Иньсюй. Там археологи нашли тысячи изящных артефактов, в том числе кости для предсказаний: черепашьи панцири, которые нагревали и охлаждали до тех пор, пока они не трескались. Очевидно, их использовали для гадания: знающие люди читали ответы на заданные вопросы по трещинам – так же, как гадалки предсказывают судьбу по оставшимся в чашке чаинкам. К счастью для историков, вопросы и ответы были записаны на костях языком, настолько похожим на современный китайский, что даже школьники могут их прочесть. Это доказывает, что китайская цивилизация развивалась непрерывно на протяжении по крайней мере последних 3700 лет.

А что можно сказать о другом пути развития человеческой культуры? Что насчет скотоводов-кочевников? Оседлый образ жизни развился в нескольких благоприятных районах, но то же верно и для кочевого образа жизни: определенные условия окружающей среды соответствовали ему, как перчатка руке. Кочевая культура зародилась в степях Северной Евразии. Если провести линию от дельты Нила до дельты реки Хуанхэ, а потом от любой ее точки переместиться на север, мы окажемся в исторических землях скотоводов-кочевников.

Неверно считать, будто земледельцы – это умные люди, которые устроили свою жизнь правильно, а кочевники – глупые и отсталые неудачники. Кочевые народы сформировали свой образ жизни, который идеально соответствовал окружающему их миру. В этом смысле они оказались не глупее жителей городов – и тоже построили свои цивилизации.

Строго говоря, фраза «цивилизация скотоводов-кочевников» кажется оксюмороном: латинское слово civilis («цивилизация») имеет тот же корень, что и английское слово city («город»), а кочевники сторонились оседлой жизни. Действительно, жители городов и сел на протяжении всей истории называли кочевников варварами (у греков слово «варвар» означало «чужак») и относились к ним соответствующим образом. Но это просто ярлык, и коннотации слов «цивилизованный» и «варварский» отражают предубеждения горожан. Я буду использовать термин «цивилизация» для описания любой культуры, распространившейся на обширной территории и охватывавшей огромное число людей, которые, несмотря на массу различий, были объединены всеобъемлющей системой культурных и эстетических ценностей.

Поскольку скотоводы-кочевники не вели оседлую жизнь, они не создавали королевств или империй. Наоборот, их подвижные племенные союзы сталкивались, смешивались и снова разъединялись. Их мир распростерся на тысячи километров в Центральной Азии, включая территорию между Каспийским морем и Уральскими горами, северное побережье Черного моря, холмы Балтики и равнины Центральной Европы. Цивилизации речных долин были изолированы друг от друга, подобно отдельным пятнам плесени. Мир кочевников представлял собой единую необъятную территорию на севере, он простирался до Аравийского полуострова на юге и далее через Африку до Атлантического океана. Он был неким подобием лимфатической системы между оседлыми цивилизациями, постепенно выходившими за пределы речных долин.

Это не значит, что каждый отдельный человек или род могли свободно перемещаться от Монголии до Польши. Но идеи перетекали от племени к племени, когда соседи вели дела с соседями, а те в свою очередь – с еще более дальними соседями. Когда некое важное событие нарушало порядок жизни в одной части кочевого пояса, например в Центральной Евразии, волны от него распространялись по всем кочевьям и просачивались через всю южную границу.

Довольно быстро в этом мире произошли некоторые ключевые для истории технологические прорывы. Например, на территории где-то между современными Украиной и Кыргызстаном кочевники впервые одомашнили лошадь. Обычно мы не воспринимаем лошадь как орудие труда, но давайте не будем мыслить столь ограниченно: лошади, как и камни, – это нечто уже существующее в окружающей среде, что нам удалось преобразить (в данном случае посредством одомашнивания и дрессировки), чтобы приспособить для лучшего выживания в окружающем мире. Кочевники закрепили свой успех изобретением стремени и седла. Тем временем женщины из их племен создали важнейшие вещи, которые мы обычно даже не воспринимаем как изобретения: штаны – предмет одежды, защищающий каждую ногу отдельно, а позже безрукавки и рубашки – все для того, чтобы мужчинам было удобнее ездить верхом.

В седле кочевники могли передвигаться быстрее и дальше, могли управляться с большими стадами, лучше питаться и дольше жить. Лошади не только позволяли людям кочевать на большие расстояния, но и вынуждали их это делать, поскольку они уничтожают траву основательнее, чем коровы: группа людей, владеющая большим табуном, быстрее истощает пастбища и вынуждена чаще перемещаться с места на место.

Мало того, рост благосостояния означает и рост численности населения. Но группы кочевников не могли увеличиваться неограниченно. Этого не позволяет простая логистика: одно дело – перемещение сотен людей, и совсем другое, когда перемещаются тысячи. Группы, численность которых стала слишком большой, были вынуждены разделяться: часть людей уходила и начинала собственную жизнь. В оседлых цивилизациях рост численности населения означает переход к более крупным городам с более высокой плотностью жителей. А в кочевых цивилизациях это означает лишь еще большее рассредоточение людей.

Скотоводы-кочевники сделали еще два важнейших изобретения, которые можно отнести к орудиям. Первое – это колесница, то есть экипаж на двух колесах, а не на четырех. Колесо, скорее всего, впервые появилось в Египте или Месопотамии, там же изобрели и повозку, которая оказалась отличным орудием для перемещения тяжелых каменных блоков. Но такими повозками трудно управлять, они не маневренные и плохо едут по ухабистым и неровным поверхностям. Если у вас есть повозки, то вскоре вы начнете строить дороги – одно прорывное открытие следует за другим.

Двухколесные колесницы могли не только легко маневрировать, но еще и разворачиваться на месте. Повозкам были нужны дороги, а колесницам – улучшенные колеса. Они получили обода, стянутые спицами, упругие и легкие. Колесницы не годились для строительства пирамид и не могли перевозить больше двух или в лучшем случае трех человек, но если в такую колесницу запрячь лошадь да посадить туда погонщика, лучника и воина с топором, она превратится в ужасающую военную машину.

Так мы приходим к композитному луку – оружию, изобретенному в степях. Древние луки изготавливали из цельных деревянных заготовок, и они должны были быть почти в человеческий рост, поскольку если сделать такой лук коротким, то он окажется слабым. Кочевники степей Центральной Азии придумали лук, склеенный из нескольких деревянных заготовок, обструганных до одинаковой толщины. Они смогли это сделать, потому что у них был рецепт хорошего клея. Откуда? Все объясняется тем, что они первыми одомашнили лошадь. Клей, который они использовали, вываривается из лошадиных копыт: одно прорывное открытие влечет за собой другое. Композитные луки были и компактными, и более мощными, чем простые. Всадники могли держать их в седельных сумках и использовать в бою верхом. Фактически с этими луками кавалерия стала более опасной, чем колесницы.

Мобильность кочевников, их обширные системы связей, их склонность жить вольно, а не тесниться в перенаселенных городах и их военное мастерство отчасти объясняют ту заметную роль, которую они сыграли в истории Древнего мира. Около 5000–4000 лет назад из Понтийской степи – территории, простирающейся от Каспийского до Черного моря, – волна культурного влияния распространилась на запад и восток и в конце концов на юг через бескрайние земли кочевников. Люди, жившие в Понтийской степи, говорили на языке, который больше не существует, поскольку он трансформировался во время перекочевки племен, и распадался с каждым их разделением, и постепенно изменялся, как происходит со всеми языками. К потомкам этого праязыка относятся санскрит и хинди, латинский и итальянский, фарси, русский, немецкий, греческий и английский. Так как эта языковая семья продвигалась из Индии в Западную Европу, ее первоначальных носителей обычно называют индоевропейцами, и это удобный термин, если только помнить, что они не были ни индийцами, ни европейцами. Они были кем-то другим, и вовсе не обязательно единым народом – скорее всего, разными. Однако почти наверняка именно они сформировали ту культурную волну, которая поднялась в самом сердце мира скотоводов-кочевников.

География создала и третью ветвь человеческой культуры, третий оттенок цивилизации, если хотите. Ресурсы распределены по планете неравномерно, поэтому единственным способом придания ценности какой-либо вещи было ее перемещение из одного места в другое. Чем дальше перевозили товар, тем больше он стоил. Как только были одомашнены вьючные животные, так сразу для некоторых людей межрегиональная торговля стала образом жизни.

Следует различать местную и межрегиональную торговлю. Несомненно, во всех человеческих сообществах и группах люди вели обмен. С тех пор как появились земледельцы и скотоводы-кочевники, они тоже всегда торговали друг с другом.

Однако межрегиональная торговля – это совершенно другое явление. Ее возникновение не было связано с чьей-то прорывной идеей. Она не появилась в какое-то конкретное время в конкретном месте. Торговый обмен всегда сопровождал земледелие, скотоводство и рыболовство. Вне всяких сомнений, торговля проходила красной нитью сквозь ткань повседневной жизни кочевников. Поскольку они пребывали в постоянном движении, то знали, где и какие товары можно получить. Кочевники приобретали несколько предметов там, где они стоили дешево, и затем сбывали их в другом месте, где за них давали хорошую цену, и, если сделки оказывались достаточно выгодными, кое-кто решал вообще избавиться от этих надоедливых коз и начать зарабатывать торговлей.

Кочевники совершали перемещения не наугад. Охотники знали, где хорошая добыча, и шли за ней. Пастухи держали путь к известным им пастбищам. Торговцы двигались от одной коммерчески выгодной точки к другой. Путешественники находили самые удобные маршруты, связывающие интересные им места, и использовали их регулярно. Положение этих маршрутов преимущественно определялось географией. Таким образом, там, где люди вели активный обмен, сформировались торговые пути и дороги. Поселения, расположенные у их пересечения, неизбежно превращались в городки, а некоторые выросли в большие города, чьи жители в основном обеспечивали торговцев разными услугами: давали им горячую еду, кров и теплую постель, дурманящие напитки или курительные смеси, а может быть, и любовные утехи. И конечно, горожане предоставляли торговцам места для общения и споров – рыночные площади и базары.

Возьмем, к примеру, город Петру, расположенный на территории современной Иордании. Климат здесь слишком суровый для земледелия и даже для скотоводства. Тем не менее Петра стала богатым городом, а ее стойкость вошла в легенду исключительно благодаря тому, что город был вытесан в скалах узкого ущелья, через которое лежал путь всех торговцев, курсировавших между Красным морем, левантийским побережьем и портами Персидского залива.

Крупные водоемы также поддерживали межрегиональную торговлю, поскольку товары со множества разных территорий стекались к их берегам. Люди, которые занимались рыбной ловлей, всегда могли добавить к своему набору навыков межрегиональную торговлю. Везде, где берег позволял причалить, появлялись торговые города. У лодок есть одно выгодное преимущество перед вьючными животными: их не нужно кормить.

Городов становилось больше, и сеть торговых путей тоже росла. К 2000 г. до н. э. в Евразии появилось несколько пересекающихся дорожных сетей, и каждая из них представляла собой отдельную галактику культурных созвездий.

Один из самых оживленных торговых маршрутов древних времен возник на территории, которую можно было бы назвать Средневосточным миром: она простирается от Малой Азии через Иранское нагорье до границ современного Афганистана. Эта территория расположена прямо между двумя великими речными цивилизациями Запада (египетской и месопотамской) и двумя великими речными цивилизациями Востока (индийской и китайской).

Бóльшая часть Средневосточного мира представляет собой труднопроходимую и засушливую местность, однако ее пересекают многочисленные реки. На их берегах выросли поселения земледельцев, ведущих натуральное хозяйство. По этим землям также гоняли свои стада скотоводы, и такое смешение оседлой и кочевой культур на территории, прилегающей к городам с их сложным внутренним устройством, оказалось благоприятным для развития международной торговли.

Средневосточный мир окружали не только богатые города, но и порты, поскольку эта территория находится внутри кольца крупных судоходных водоемов: рекой Амударьей (которая в древности называлась Оксусом), Аральским, Каспийским, Черным, Мраморным, Эгейским, Средиземным и Красным морями, Персидским заливом и рекой Инд. Если подняться по Инду до его среднего течения, круг замкнется, и мы окажемся почти у Амударьи.

В древние времена огромные караваны, состоящие иногда из сотен животных, передвигались по Средневосточному миру, но не всегда они преодолевали весь маршрут. Им это и не нужно было. Торговые пути разрастались, а потому увеличивалось и количество центров, где они пересекались, и число крупных городов, где торговцы могли совершать свои сделки друг с другом. К примеру, был такой город, который греки позже назвали Гекатомпилом, расположенный на полпути между торговыми центрами Китая и Месопотамии (примерно там, где находится современный Тегеран). Гекатомпил в переводе с греческого означает «сто врат», и такое причудливое название позволяет нам предположить, сколько дорог здесь сходилось. Гекатомпил исчез, но когда-то этот город был столицей Парфянского царства, империи, которая пережила расцвет и упадок здесь, в самом центре будущей персидской цивилизации.

Средиземноморский мир

К западу от Средневосточного мира существовала еще одна торговая сеть мирового масштаба: паутина морских путей, соединявших порты всего Средиземноморья. Средиземное море настолько велико, что его можно принять за океан, и оно имеет проходы в Черное и Красное моря[5], образуя вместе с ними один огромный водный мир.

Доплыть из одного средиземноморского порта в другой было просто, поскольку море благоприятствовало морякам: здесь не случается таких штормов, как в Атлантике, нет водопадов и болотистых участков, а воды настолько спокойны, что, даже если стихнет ветер, моряки обычно могут добраться до берега на веслах.

Но самое главное, что Средиземноморье целиком находится в зоне умеренного климата – наиболее комфортной для проживания полосе. Береговая линия моря представлена множеством разных ландшафтов. Поэтому в средиземноморские порты стекаются товары, произведенные в очень разных местах. Торговцы могли загрузить зерно в Египте, кедр в портах Леванта, соль в городах на севере Африки, янтарь в Южной Европе, олово в иберийских портах на самом западе и еще много чего.

Вероятно, вы предположите, что могущественные египтяне господствовали в этой торговой сети с самых ранних времен, но я вас разуверю: товаров у них имелось в изобилии, а вот мотивация заниматься торговлей практически отсутствовала. Они были настолько богаты, что мир сам пришел к ним. По сути, первая великая цивилизация Средиземноморья возникла на острове Крит, ключевым ресурсом которого было его местоположение: он находится в самом центре моря, что обеспечивало прекрасный доступ ко всем северо-восточным портам региона. Вскоре на море появились конкуренты – финикийцы, и у них была иная стратегия. Они перебрались из Леванта на юг Средиземноморья, основав колонии по всему южному побережью.

Потом появились греки, использовавшие преимущества своего географического положения, как никто другой. Греция занимает полуостров и вторгающиеся далеко в Средиземное море острова, сотни островов. Внутренние районы Греции засушливые и каменистые, и земля там малопригодна для возделывания, за исключением выращивания винограда и оливок, из которых греки делали вино и масло. На одном вине с маслом долго не протянешь, но, к счастью, вдоль берегов Греции имелось огромное множество ущелий в скалах, спускавшихся к морским бухтам, и большинство из них были отличными гаванями. Эти гавани и стали ключевым ресурсом. Условия для жизни на внутренних территориях были слишком суровыми, так что древние греки стремились селиться вдоль побережья и добираться даже до ближайших соседей по морю, а не по суше. Их больше интересовали открытое море и лежащие за ним земли, чем собственные прибрежные территории.

Первыми из греков серьезно проявили себя микенцы, которые на первых порах были, по сути, пиратами: они грабили финикийские и критские суда и таким образом вскоре накопили достаточно товаров, чтобы самим заняться торговлей. Около 1500 г. до н. э. они уничтожили минойскую цивилизацию на Крите. Греческие сказания описывают происходившее в те времена как войну с деспотичным королем Миносом, который требовал, чтобы греки каждый год присылали ему девственниц, пока наконец не появился герой Тесей, сокрушивший негодяя и забравший себе его дочь (кстати, тоже девственницу). Критская версия событий, вероятно, была иной, но нам она неизвестна.

Около 1200 г. до н. э. по Средиземноморскому миру прошлась волна головорезов, известных под общим названием «народы моря», которые разграбили весь регион. В этот исторический период микенцы практически исчезли. В их земли и города переселились греки из более бедных северных районов – дорийцы. Следующие шесть столетий оказались темными временами для региона. Об этом периоде остались весьма скудные сведения, однако дорийцы, должно быть, чувствовали свою связь с микенцами, поскольку в историях, которые они рассказывали о своем легендарном прошлом, фигурировали микенские герои, а для греков более позднего периода две из этих историй приобрели статус, сравнимый со статусом священных текстов в других культурах: «Илиада» и «Одиссея» подробно рассказывали об эпизодах затянувшейся войны между греками и далеким городом в Азии. Когда история греческой цивилизации снова вернулась на страницы письменных источников, представленная множеством малых приморских городов-государств, эти эпосы стали частью ее мифической памяти.

Муссонный мир

Позже появилась третья торговая цивилизация, чей статус определяло географическое положение. Азия настолько велика, что весь континент работает как кузнечные меха, создавая погодные явления огромного масштаба.

Центральная часть континента – степи, равнины, тайга – характеризуется очень холодным климатом в зимнее время года, а летом на большей части территории, наоборот, становится чрезвычайно жарко. Холодный воздух тяжелее теплого, поэтому зимой он опускается, и ветер дует над сушей в сторону океанов. Летом же центральная часть континента разогревается, и горячий воздух поднимается вверх, создавая область пониженного давления, в которую устремляется воздух с краев континента. Уходящий воздух зимних ветров холодный и сухой; приходящий воздух летних ветров теплый и влажный. Эти ветры и называются муссонами.

Гималайский горный хребет усложняет структуру муссонов, разделяя ветры, в результате чего часть воздушных масс отправляется через Китай к Тихому океану, а другая часть – через Аравию к Индийскому океану. Муссоны Тихого и Индийского океанов сталкиваются в Юго-Восточной Азии. Вследствие этого древние люди, жившие где-то на побережье Индийского или Тихого океанов, могли зимой выйти в море под парусом и добраться до Юго-Восточной Азии. Там им пришлось бы переждать несколько месяцев, пока ветры сменят направление, и именно так они всегда и делали. Затем моряки могли вернуться домой в Китай, Индию, Аравию или Африку.

Муссоны создали мир морской торговли, соперничавший со Средиземноморьем и Средневосточным миром. Эта обширная сеть связывала Восточную Африку с Аравией, Индией, западной частью Малайзии и Индонезией, а отсюда опосредованно и с Китаем. Именно поэтому сегодня в Индонезии говорят на языке, очень похожем на тот, что используется на Мадагаскаре, и именно поэтому тысячелетия назад африканские товары можно было встретить на китайских рынках.

Благодаря муссонам Юго-Восточная Азия стала местом, где моряки из разных миров томились месяцами и общались друг с другом, дожидаясь конца сезона, когда изменится ветер. В результате этот регион стал одним из крупнейших плавильных котлов мировых цивилизаций, местом, где встречались представители Индии, Китая, Восточной Африки и Аравии, образуя сложную смесь культур.

Тропическая Африка

В 500 г. до н. э. бóльшая часть 50-миллионного населения Земли жила на территории Евразии, преимущественно в поясе, протянувшемся от Китая до Иберии. Путешествуя, люди стремились двигаться на восток или на запад, а не на север или на юг, поскольку на одной широте температура везде примерно одинаковая. Двигаясь вдоль меридиана, наоборот, путешественники постепенно перемещаются от горячего экватора к полюсу холода. Кроме того, одно из самых неприступных мест планеты, пустыня Сахара, раскинулась по всей ширине Африки, разделяя второй по величине континент на две части, – это гарантировало, что на юге и на севере цивилизация может зародиться только независимо.

Географические факторы способствовали тому, что Африка оставалась малонаселенной. Густые экваториальные джунгли сделали центральную часть континента труднодоступной. Проливные дожди здесь вымывали из почвы питательные вещества, из-за чего земледелие представлялось крайне трудозатратным и неблагодарным занятием. Кроме того, в джунглях обитали два смертоносных вида насекомых: москиты – переносчики малярии и мухи цеце – переносчики сонной болезни. Мухам цеце особенно нравится кровь лошадей, по этой причине из истории Тропической Африки оказался исключен фактор их одомашнивания и использования. А далеко на юге, за поясом джунглей, расположена еще одна суровая пустыня – Калахари. Вследствие этих особенностей окружающей среды в древние времена африканцы предпочитали селиться вдоль побережья. В 500 г. до н. э. они составляли приблизительно 6 процентов от численности всего человечества.

Сахара не всегда была препятствием, которое она представляет собой сегодня. Совсем недавно в планетарном масштабе времени, где-то около 10 000 лет назад, эта часть континента была покрыта буйной растительностью. Позже начали появляться засушливые зоны, и люди стали уходить в более зеленые земли. Одни пошли на восток, где смешались с египтянами, а может быть, и сами сформировали египетскую цивилизацию. Другие пошли на север и влились в Средиземноморский мир. Третьи мигрировали на юг вдоль морских берегов. После того как Сахара превратилась в безводную пустыню, пути исторического развития этих людей сильно разошлись.

Примерно в те времена, когда Сократ своими поступками сердил элиту Афин, на западе Африки, между двумя крупнейшими реками современной Нигерии, возникла развитая цивилизация. Историки назвали ее Нок, поскольку первые культурные следы были обнаружены недалеко от современной деревни Нок. Как эти люди называли сами себя, остается только гадать. Они возделывали поля, окружавшие их деревни, и пасли скот. Независимо от северных цивилизаций они научились плавить медь. Около 1000 лет до н. э. люди культуры Нок вошли в так называемый железный век. К 500 г. до н. э. они уже создавали выразительные терракотовые статуэтки животных и людей в разнообразных уборах, нарядах и орнаментах, что говорит о сложности социального и политического устройства их общества, детали которого, впрочем, утеряны безвозвратно.

Восстановить картину жизни этой цивилизации невозможно, поскольку она оставила очень мало следов. У нее не было письменности. Дома и общественные строения изготавливались из дерева и других растительных материалов, не столь долговечных, как камень или высушенная на солнце смесь глины, песка и соломы. Даже статуэтки культуры Нок удалось отыскать только в поврежденном состоянии, поэтому их приходилось восстанавливать на основе отдельных фрагментов.

Модели более поздних культур Африки, однако, позволяют предположить, что в мире Нок основной единицей социальной жизни являлась деревня, в которой роль центральной власти исполняли старейшины, а остальные жители были членами расширенной родовой общины. Более крупные политические структуры формировались из нескольких соседних деревень. В обществе цивилизации Нок отсутствовало такое расслоение, как в ведийской культуре, наоборот, это общество было глубоко общинным. Среди жителей одной деревни могли устанавливаться близкие семейные отношения даже с дальними родственниками. Представители старшего и молодого поколений формировали связи, аналогичные тем, что существуют между родителями и детьми, даже если формально они приходились друг другу троюродными братьями или сестрами. Деревня явно была единой семьей.

Согласно теориям, построенным на основе анализа поздних культур, люди цивилизации Нок верили, что бог света материализуется посредством пронизывающих всё мироздание духов, к которым они относили в том числе и собственных предков. Мир духов не был никак отделен от повседневной жизни. Посредством музыки и экспрессивных движений люди могли общаться с ними. Представители ведийской культуры тоже искали способ установить связь с миром сверхъестественного через звук, однако они исполняли заученные наизусть гимны, созданные религиозными авторитетами. Для людей цивилизации Нок объединяющей средой была музыка, а ритуалы отправлялись совместно: каждый принимал в них участие посредством антифонного либо хорового пения. В культуре Древней Греции основным элементом мистических религий было достижение состояния транса, которое, как считалось, открывает канал связи с богами, но только один человек – жрец или пророк – мог его достичь. В западноафриканской культуре, судя по всему, состояния экстатического транса достигала вся община, устанавливая таким образом соединение со всеми членами родовой группы и с невидимым миром духов, в котором все они жили. Если говорить о культуре, то во времена Нок западная Тропическая Африка представляла собой, вероятно, единое социальное созвездие, но какие именно звезды его составляли – теперь уже нельзя определить.

Около 500 лет до н. э. культура Нок исчезла. Почему – никто точно не знает. Возможно, причиной послужили некоторые изменения условий окружающей среды. Возможно, климат стал слишком влажным, или слишком засушливым, или слишком жарким или еще что-нибудь слишком сильно изменилось. Или же люди, обитавшие на этой территории, просто достигли технологического превосходства, которое позволило им переселиться на новые земли, которые прежде считались необитаемыми. Какой бы ни была причина, но в описываемое время началась миграция с территорий, которые относятся к современным Камеруну, Нигерии и Бенину. Об этом мы узнали примерно так же, как о миграциях индоевропейцев. Практически все языки Тропической Африки относятся к одной группе – языковой семье банту. Этот факт указывает на то, что существовал древний праязык, который породил множество языков по мере того, как люди, говорящие на нем, расселялись по близлежащим территориям.

Носители языка банту сумели пересечь экваториальные леса, поскольку они могли использовать железные инструменты, чтобы рубить деревья, продираться через заросли кустарников, выкорчевывать корни и вспахивать землю. С помощью совершенного оружия они отгоняли отдельные племена охотников и собирателей, которые прежде населяли эти земли. Как и исконные народы Индии, древние племена отступали вглубь лесов, когда народ банту продвигался по их территориям.

Миграции банту не были внезапным и стремительным перемещением. Их путь до восточных берегов Африканского континента мог занять тысячу лет. Они двигались медленно, по мере того как менялась окружающая среда. В тропическом климате проливные дожди истощали почву, и никакой ежегодный разлив не восстанавливал ее плодородные свойства. Поэтому для выращивания зерновых культур использовалось подсечно-огневое земледелие: люди сжигали растительность, чтобы сформировать зольный слой и обогатить почву полезными веществами. Но после того как деревья превращались в пепел, больше жечь было нечего. Зола делала почву более плодородной всего на несколько лет, а затем земледельцам приходилось перемещаться на новые территории, покрытые лесами, и снова рубить и выжигать их. Ни одно из поколений таких народов не воспринимало себя как переселенцев. Они всего лишь возделывали почву, однако такой способ предполагал, что со временем им придется перебраться в новые места.

Медленные миграции постепенно привели народы банту к берегам Индийского океана. Там многие люди поселились в долинах рек и озер и, помимо земледелия и скотоводства, стали ловить рыбу. Другие же двинулись на юг и продолжили миграцию, в итоге слившись с переселенцами с западного побережья.

Все они несли с собой собственную родовую деревенскую культуру, однако между поселениями формировались торговые сети, и возникали сложные системы, где некоторые родовые старейшины приобретали королевский статус.

В Восточной Африке народы банту вступили в контакт с торговцами, путешествовавшими вдоль побережья или приплывшими из-за океана. Африканцы стали частью Муссонного мира, в котором главную роль играли арабы. В Восточной Африке миллионы людей говорили на суахили, смеси банту и арабского. Само название языка образовалось от арабского слова sahel, которое означает «граница». Суахили возник на территориях, где говорящие на банту люди вступили в контакт с арабскими грабителями и торговцами. А там, где одна культура сталкивается с другой, всегда возникает волновой эффект.

Принято считать, что любые два человека на Земле разделены не более чем шестью уровнями связей. Иными словами, каждый из нас знает кого-то, кто знает кого-то, кто знает – и так еще четыре раза – папу римского, актера Кевина Бейкона или любого из непойманных серийных убийц. Я допускаю, что это возможно. Однако есть глубоко укоренившийся паттерн взаимодействия между людьми, который идет вразрез с теорией шести рукопожатий. Назовем его эффектом узких групп. Люди, живущие в одинаковых условиях, будут чаще иметь дело друг с другом, чем с теми, кто живет в ином окружении.

В древние времена, к примеру, жители одной речной долины, которые вместе работали на каком-нибудь масштабном инфраструктурном проекте, были узлами сети личных связей – по сути, единой коммуникационной зоны. Передаваемые из уст в уста истории, как правило, циркулировали в пределах такой зоны. Отдельному человеку не обязательно было общаться со всеми членами его сети и даже иметь знакомство с большинством из них – он знал людей, которые знали других людей, и через них имел связь со всеми остальными. Один сказал – все узнали.

Конечно, приходили вести и со стороны. Обрывки сплетен приносили торговцы-путешественники, возвращались домой искатели приключений, забредали в города случайные странники – тем не менее сведения из далеких мест оставались фрагментарными. А вот истории, которые ходили в границах коммуникационной зоны, были законченными, связанными друг с другом и самоподдерживающимися. Постепенно они перерастали в мифы, когда каждый, кто пересказывал историю, опускал несущественные, по его мнению, моменты и уделял больше внимания деталям, которые считал значительными. Четыре цивилизации речных долин – очевидный пример таких коммуникационных зон. Но и обширные торговые сети тоже были коммуникационными зонами, поскольку люди, путешествовавшие по их дорогам, встречались в городах (таких как Гекатомпил, Петра, Кносс или Карфаген) с другими бывалыми странниками, представителями самых разных культур, и обменивались с ними слухами и сплетнями. В Средневосточном мире родился свой характерный корпус мифов, как и в Средиземноморском мире – свой. Каждый из них стал гигантским социальным созвездием, скрепленным бесчисленным количеством нарративных нитей.

В любой группе людей множество нарративных нитей будет переплетаться до тех пор, пока не сформируется нечто большее и цельное – назовем его ключевым нарративом, сложной общностью историй и идей. Ключевой нарратив – это не просто перечисление событий. Чтобы тронуть людей, сказание должно разворачиваться в мире, который кажется реальным, заслуживающим доверия. Поэтому ключевой нарратив включает в себя понятия времени и пространства, повествует о значимых для истории людях и вещах, о жизненных ценностях, о том, как все началось, откуда и куда движется вселенная. По сути, ключевой нарратив – это модель мироустройства, воображаемого единства, которую мы сообща создали и в которой живет каждый из нас. Без нее невозможно взаимодействие между людьми, если эти люди – части социального созвездия, а не просто индивидуумы.

Ключевые нарративы первобытных людей зародились в разрозненных местах их обитания. Они были сформированы географией, этой непреодолимой силой. Однако как только ключевой нарратив обретает законченную форму, он может разорвать связь с географией и начать жить своей жизнью, поскольку он позволяет отделить правду от лжи и отбросить все несущественное. Информация, которая соответствует всему, что мы знаем, кажется нам правдоподобной. Точно так же, как сказания перерастают в мифы, ключевые нарративы приобретают большую ясность и четкость по мере своего развития. Люди из общества, где такой нарратив передается из уст в уста, отторгают информацию, которая противоречит ему, и открыто воспринимают ту, что подтверждает его. Нарратив укрепляется и становится все более отчетливым. Он превращается в структуру, в рамках которой человек может вести осмысленное существование. И неведомый нам, ведущим осмысленное существование, наш ключевой нарратив служат механизмом, позволяющим социальному созвездию воспроизводить себя снова и снова.

Около 2500 лет назад несколько харизматичных личностей выделили из нарративов, существовавших в их довольно непохожих друг на друга социальных контекстах, конкретные системы верований. Я не решаюсь использовать здесь термин «религия». Религия имеет столь особенное значение для большинства из нас, что мы склонны воспринимать другие религии только через призму собственной. Но поскольку каждая религия – это отдельная система координат, когда мы помещаем одну систему внутрь другой, мы неизбежно искажаем обе. Я предпочитаю использовать термин «система верований», пусть он и не очень конкретный.

Вероятно, еще на заре своей истории китайцы представляли мир в виде концентрических кругов, а историю считали циклической. Сердцем мира была империя; со всех сторон ее окружали данники – покорные ей государства, искавшие у нее защиты. Дальше лежали земли варваров, а то, что располагалось за ними, не заслуживало внимания.

Империей управляла династия, которая проходила через заранее известный цикл событий. Сперва она получала мандат на правление от бесконечной, безликой, сверхъестественной силы, которую китайцы называют Тянь. Когда мандат действовал, в мире царили порядок и гармония. Но со временем из-за ошибок династия теряла его, и империя рушилась. Порядок сменялся хаосом, и так было до тех пор, пока мандат на управление «поднебесным миром» не получал кто-нибудь другой. Он основывал еще одну правящую династию, и в мире опять наступал период порядка и гармонии. Так продолжалось раз за разом.

Важно понимать, что в этой схеме «империя» не означает «наша империя» как противопоставление другим империям. Речь шла не об одной из многих, а о единой и единственной империи, метафизическом факте этого мира. Варвары всегда стремились проникнуть в империю, и иногда им удавалось продвинуться вглубь, но только потому, что империя переживала период раздробленности. Варваров китайцы никогда не считали настоящей проблемой – проблема была сугубо внутренней. Победы варваров, равно как засухи, голод, наводнения, мятежи, преступность и другие подобные трудности, всего лишь свидетельствовали о том, что правящая династия теряет свой мандат. Они были знаком того, что не все хорошо в сердце мира и что энтропия увеличивается.

Династия теряла мандат, когда не справлялась с управлением и с проведением церемоний, сохранявших гармонию в империи. В этой картине мира все материальное подчинялось основополагающему порядку, объединяющему все наблюдаемые явления. Всюду были тайные послания: в цветах, временах года, числах, днях недели, направлениях, в пище и в настроениях – все содержало смысл. Имели значение совпадения. Удача была неслучайной. Связи и послания, вплетенные в ткань материального мира, складывались в паттерны, увидеть и прочитать которые могли только знающие люди. Будешь следовать тайным знакам – будешь удачлив; пойдешь им наперекор – жди беды. Это как пересечь минное поле: если есть карта, на которой отмечены мины, – можешь пройти безопасно, но если побежишь вслепую – взлетишь на воздух.

Империя была промежуточным звеном между смертными и бесконечной, всеобъемлющей, сверхъестественной силой Тянь. Зачастую это понятие переводят как «рай», однако Тянь не была местом, куда хорошие люди отправляются после смерти. Она вообще не была местом. Нельзя назвать Тянь и китайским миром богов, поскольку она не выражала сверхъестественной воли и какой-либо воли вообще – китайцы не персонифицировали Тянь. Она была безликим отражением паттерна всеобъемлющей реальности хаотичной вселенной.

Около 500 лет до н. э. человек по имени Кун Фу-цзы (более известный как Конфуций) объединил ритуалы и церемонии китайской культуры в систему верований, которая одновременно объясняла жизнь и наставляла, как нужно править. Конфуций не претендовал на пророческую оригинальность, он был всего лишь ученым. Он изучил древние пророчества и прочие классические китайские тексты и доступно пересказал, о чем там говорилось. Основное внимание он уделил ежедневному распорядку, особенно внутри семьи. Он указал, что члены семьи играют разные роли, поэтому должны подчиняться разным правилам. Детям надлежит слушаться взрослых, а взрослые обязаны относиться к детям с любовью и теплотой. Семья подчиняется отцу, а отец должен заботиться о семье. Все имеют обязательства друг перед другом. Жизнь вообще представляет собой сеть социальных обязательств.

Последователи Конфуция составили книгу «Аналекты», включив в нее лаконичные комментарии учителя, а также собственные наблюдения за тем, что делал мастер каждый день. К примеру, они отметили, что Конфуций всегда расправлял циновку, прежде чем сесть. Деталь кажется незначительной до тех пор, пока вы не увидите в этом действии одну из бессчетного множества нитей. Конфуций много говорил об этикете и социальных ритуалах, но он не выстраивал клетку из бессмысленных правил. Он говорил, что люди смогут развить нравственную интуицию, если будут вежливы в любых обстоятельствах, и обучал такому поведению. Гармонично вливаясь в великий общественный проект, люди сумеют достичь осмысленной и целеустремленной жизни. Его рекомендации дополняли рецепт идеального общества, в котором империя и семья были отражениями друг друга. Отец – это император в семье; император, которого называли Сыном Небес, – это отец империи. Когда все работает так, как должно, империя и семья составляют единое гармоничное целое.

Конфуций ничего не говорил о богах, но его система взглядов имела силу религии. Даже мыслители, предлагавшие альтернативу конфуцианству (а таких было много), строили аргументацию на его же системе взглядов. Единственным исключением можно назвать Лао-цзы, автора трактата «Дао дэ цзин», – этот человек не стал спорить с Конфуцием, а просто начал новый разговор. Он сформировал параллельную конфуцианству философскую систему на основе того же ключевого нарратива. Лао-цзы не был публичной фигурой, поэтому никто точно не знает, когда именно он жил, известно только, что его книга активно распространялась в IV в. до н. э. Он ухватился за китайскую идею основополагающего паттерна вселенной, который он назвал дао («путь»). Лао-цзы говорил, что человеческие страсти – источник всех проблем. Он учил людей не сопротивляться невзгодам, освободиться от всякого рода занятий, отказаться от планов и позволить себе плыть по течению. Только отпустив все, можно следовать дао.

В 3000 км к юго-западу от Китая обретал форму иной ключевой нарратив. Здесь не считали, что мир однополярен: местная история не могла сформировать подобное представление. Индия была страной деревень, раскиданных по бескрайним просторам. Там и сям возникали государства, но ни одно из них не имело метафизического значения. Жившие здесь люди представляли мир не как несколько концентрических кругов; для них он был многослойным. В каждой деревне сформировались одни и те же четыре сословия, которые произошли от древних видов деятельности. Эти сословия назывались варнами, а позже – кастами. Существовала варна брахманов, в которую входили жрецы, варна воинов и царей, варна земледельцев и торговцев и, наконец, варна ремесленников и рабочих. На самой нижней ступени иерархии, под всеми четырьмя сословиями, находились люди, выполнявшие самую черную работу, к которой никто другой не хотел притрагиваться, вроде омовения покойников.

Эти сословия определялись не социальными, а политическими границами. География также не имела на них влияния. К примеру, вступить в брак людям из разных сословий было сложно, даже если они жили в одной деревне. А вот брак между людьми из разных поселений не представлял проблемы, если только жених и невеста принадлежали к одной касте. Города формировались на субконтинентах, но расслоение жизни там проявлялось точно так же, как и в деревнях.

Для индийцев время не было циклично, оно было иллюзорно. Одни события сменяли другие, но в конечном счете во многом все оставалось неизменно. Менялась только внешняя сторона жизни, а сама жизнь всегда проходила через одни и те же четыре стадии (снова многослойная структура): люди рождались, взрослели, старели и умирали. Это происходило и с нищими, и с царями. Какие бы события ни происходили в обществе, самую важную драму каждому человеку предстояло прожить лично: рождение, взросление, старческую немощь и смерть.

Боги в Индии были многочисленны, однако они не выступали отражением неких абстракций. Они являли собой изменяющиеся силы, они обладали лицами, телами и собственными историями, и жили они сразу на множестве уровней. Некоторые выступали инкарнациями высших богов на более низком уровне. Другие воплощались непосредственно в материальном мире и какое-то время оставались людьми. Материальный уровень, наиболее открытый для непосредственного восприятия, вместе с тем считался и наиболее иллюзорным. Индийцы полагали, что чем выше уровень, тем более он настоящий и на самом верху все многообразие растворяется в единой, безвременной, неопределимой и непреходящей реальности.

Около 900 г. до н. э. в долине реки Ганг появилось несколько мыслителей, которых называли «садху». Эти люди оставили свои семьи и родные места и уединились в лесу, чтобы посвятить себя размышлениям и медитации. Из ведийского нарратива они выделили зерна новой системы верований, известной сегодня как индуизм. В священных песнях Упанишадах они завершили формирование идеи о мире как иллюзии и о реальности как едином и неделимом целом. Они пели о том, что у людей нет души, но люди и есть сама душа. Они пели, что все души страстно желают подняться на самый вверх, но не могут, поскольку заточены в своих телах, и что, когда те умирают, души переходят в новые тела.

В Упанишадах впервые появилось понятие кармы как непреложного закона вселенной: каждое действие имеет свои последствия. Если вы сеете добро, то вам воздастся добром. Если же вы навредили кому-то, вас тоже кто-то заставит страдать. Не обязательно это случится в той же жизни. Карма следует за душой в процессе реинкарнаций, определяя, переместится ли она на уровень вверх или вниз при каждом следующем перерождении. Души, которые накопили достаточно хорошей кармы, смогут вырваться из круговорота перерождений, пройдя через уровни этой многоярусной вселенной, и освободятся наконец от бесконечно повторяющейся печальной истории – той самой, которая начинается радостью рождения и заканчивается мраком немощи и смерти.

Как и в Китае, некоторые мыслители здесь вывели несколько различающихся философских систем из одного и того же ключевого нарратива. Махавира – исторический основатель джайнизма – утверждал, что люди могут прервать цепь реинкарнаций, если откажутся от секса, насилия и имущества. Другой плодовитый мыслитель, Сиддхартха Гаутама, больше известный как Будда («пробудившийся»), предложил не столько новую философию, сколько практический способ разорвать бесконечный цикл в течение всего одной жизни. Будда не призывал своих последователей отрекаться от мира и спать на гвоздях; он говорил, что нужно ступать по миру легко, соблюдать умеренность и следовать определенной технике медитации. Эта практика ослабит хватку желаний, причину всех страданий, и откроет путь к нирване, просветлению, то есть к освобождению. Подобно Конфуцию, Будда не рассуждал о богах. Когда ученики спрашивали его о сверхъестественных вещах, он отвечал, что этот вопрос не имеет отношения к просветлению и не способствует ему. Он уподоблял себя врачу: мир был полон страданий, он же предлагал лекарство.

На пике развития Хараппской цивилизации племена пастухов и земледельцев жили на лугах к северу от реки Амударья – этот регион известен как Трансоксания. Сами себя они называли ариями, что на их языке означало «знатные». Около 4000 лет назад началась миграция жителей Трансоксании на юг и запад. Те, кто отправился на юг, вошли в долину реки Инд. Они поглотили остатки Хараппской цивилизации и основали ведийскую цивилизацию. Те же, кто отправился на запад, мигрировали на территорию современного Ирана – название этой страны очень похоже на слово «арии». Как только ведийская цивилизация и иранцы географически дистанцировались друг от друга, между ними началось и культурное расхождение. На юге языком этих людей стал санскрит, а на западе – авестийский. Гимны, которые они пели, превратились в Индии в Веды, а в Иране – в Авесту[6]. В ритуалах ведийской цивилизации использовалось ныне неизвестное растение под названием «сома». У авестийцев были свои похожие ритуалы, в которых важную роль играло неизвестное растение хаома. В ведийской цивилизации ритуалы проводили религиозные специалисты, которых называли брахманами. У авестийцев за ритуалы отвечал свои религиозные специалисты – маги[7]. В пантеон ведийских богов входила группа существ, которых называли дэвами, и другая – асуры. Дэвы имели ангельскую сущность, а асуры – демоническую. Авестийцы также различали две группы божеств, которых они называли дэвами и ахурами. Несомненно, в самом начале это были одни и те же божества. Однако, как ни странно, в авестийской культуре их воспринимали иначе: дэвы там стали демоническими созданиями, а ахуры – ангельскими.

Арии, отправившиеся на юг, оказались в местах, изобилующих природными богатствами. Их боги распались на тысячи индивидуальностей, что соответствовало растущей остроте и проницательности мышления индуистов. Если попытаться описать индуистский пантеон одним словом, то это будет «многообразие».

В Иране, наоборот, первоначальные арийские боги объединялись и трансформировались совершенно противоположным образом, пока не осталось всего две группы. Каждый бог относился либо к ахурам, либо к дэвам, то есть был либо ангелом, либо демоном. Когда иранцы смотрели вокруг, они не видели многообразия – они видели противоположности. Их мир был миром света и тьмы, жизни и смерти, правды и лжи, добра и зла.

Некоторые из древних арийских богов потеряли свою значимость в Индии, но обрели вес в Иране, и иногда этот вес был огромным. К примеру, Агни, арийский бог огня, стал авестийским Ахурамаздой – творцом, богом света и жизни. А еще можно вспомнить Митру: в ведийской культуре он едва дотягивал до статуса младшего дэвы; в Иране же он уступал в величии и силе только Ахурамазде.

Каким богом был Митра? Он был богом договоров. На первый взгляд это кажется странным. Как можно какие-то договоры ставить наравне с творением и разрушением и возводить в разряд вселенских принципов? Мне кажется, ответ нужно искать в контексте. Для цивилизации, основой жизни которой была межрегиональная торговля, бог договоров имел ту же значимость, что и бог плодородия для мира земледельцев. Здесь, на Иранском нагорье, где города связывали друг с другом караванные пути, общество сохраняло целостность благодаря запутанному клубку договоренностей с чужаками. Люди постоянно заключали сделки с теми, кого они могли больше никогда не увидеть. Все было хорошо, когда обе стороны говорили правду и держали данные обещания. Ложь и клятвопреступление угрожали порядку во вселенной в той же мере, в какой засуха и неурожай подрывали мир земледельцев. Нет ничего удивительного в том, что появился бог, который следил за правдой и соблюдением обещаний, и что его почитали как одного из величайших.

Как только авестийские боги разделились на два противопоставленных друг другу союза, в этом социальном созвездии для объяснения мироустройства появилась грандиозная история. В ней дэвы стали богами-прародителями. Они дали жизнь ахурам, но затем почувствовали угрозу со стороны собственных детей и попытались их убить. Ахуры воспротивились, и началась эпическая битва. Смысл жизни скрыт в этой борьбе. Мир иранцев не был бесстрастной системой концентрических кругов, не был он и упорядоченной многослойной структурой. В основе своей он содержал драму. Мир представлялся древним иранцам сценой, на которой разворачивалось апокалиптическое действо. Время не было ни циклическим, ни иллюзорным – оно было линейным. Как у любой истории, у времени есть начало, середина и конец. Прямо сейчас мы находимся в середине истории, но конец близок. Да, он уже близок.

Пророк по имени Заратустра сложил эти мысли в систему – так же, как сделали Конфуций в Китае, а садху в Индии. Никому не известно, когда жил Заратустра. Может, за 1200 лет до н. э., а может, за 600 лет. Легенды о нем гласят, что до 30 лет он был сапожником, или кузнецом, или кем-то еще, никто точно не знает. Однажды сверхъестественная сила призвала его взойти на гору для встречи с богом огня и созидания. Там Ахурамазда передал Заратустре послание, чтобы тот сообщил его человечеству. Он должен был рассказать каждому, что Ахурамазда так высоко вознесся над всеми остальными богами, что отныне только он один заслуживает поклонения и почитания. Однако он увяз в бесконечной борьбе с почти столь же могущественным богом тьмы Ахриманом. Человечество находилось на линии столкновения сил добра и зла в этой вселенской битве. Каждый поступок человека помогал одной или другой стороне. Каждое решение имело последствия огромного масштаба.

Важнее всего, однако, было то, что люди обладали свободой воли. Они могли делать моральный выбор, и именно в таком выборе и заключался смысл жизни. В конце времен, когда Ахурамазда одержит решающую победу, каждый, кто принял его сторону, обретет вечную загробную жизнь в цветущем оазисе вроде тех, что изредка встречались в Средневосточном мире и высоко ценились на пустынной земле. По-авестийски тот сад назывался pairidaeza (что значит «огражденное место» или «парк»). От этого слова происходит современное персидское «аль-фирдаус» и английское paradise – «рай».

Плодородным полумесяцем историки называют территорию, которая протянулась от Месопотамии до Египта, от долины Нила до рек Тигр и Евфрат, от одной из двух древнейших городских цивилизаций к другой. Земля между этими двумя коммуникационными зонами была пригодна как для земледелия, так и для кочевого скотоводства, поэтому здесь естественным образом сложилась плотная сеть торговых путей, по которым перевозилось огромное количество товаров. И в долине Нила, и в Месопотамии были свои нарративы, но благодаря интенсивной связи через земли Плодородного полумесяца возник третий нарратив, который вобрал себя ключевые идеи всех остальных.

Месопотамия, как мы видели, была миром непрерывно соперничавших городов-государств, окруженных крепостными стенами. Державы переживали подъем и падение, формировались и распадались империи, кочевники вторгались в города и захватывали власть, а потом становились горожанами, чтобы впоследствии покориться новым волнам кочевых племен. Разве здесь прижилась бы индуистская идея о неизменности вселенной? Да здесь постоянно происходили большие перемены! Почти каждый мог по памяти пересказывать истории. Многие были вовлечены во всю эту суету.

Многочисленные семитские племена, населявшие месопотамскую долину, – шумеры, аккадцы, ассирийцы, халдеи и др. – пересекались и сталкивались друг с другом еще за тысячу лет до того, как династия Шан построила первую столицу в Китае. А между тем с территории Малой Азии и с восточных нагорий продолжали приходить люди, говорившие на разных несемитских языках: хетты, хурриты, семиты, касситы, эламиты.

Новые империи здесь формировались постоянно, одна больше другой, но они не походили на ту империю в Китае, которая возрождалась и разрушилась снова и снова, – по крайней мере, никто их так не воспринимал. Здесь, по всей видимости, центр власти постоянно перемещался. Сегодня на вершине оказывались одни, завтра другие. Посреди этой мешанины из городов и племен люди твердо держались генотеизма: они верили в существование множества богов, но считали своим только одного. Каждый город имел собственного бога-покровителя, и все они были личностями: обладали физической формой, намерениями, капризным характером и тайными планами. В каждом городе стоял центральный храм, в котором бог или богиня обитали в буквальном смысле слова внутри какого-нибудь изваяния или символа. Жрецы кормили, мыли и ублажали своего бога и в праздничные дни носили его по городу для общения с людьми.

Здесь тоже история в основе своей была драматичной, но мелкие мирские драмы лишь отражали те, в которых протагонистами и антагонистами выступали боги. Когда один город подчинял себе другой, считалось, что один бог одолел другого бога.

И где в этой системе находили себе место люди? Конечно, им отводилась роль слуг. Боги создали их, чтобы те приносили еду и выполняли поручения. Цель и смысл жизни каждого человека состояли в том, чтобы исполнять назначенную роль, но не в своих мелочных мирских драмах, а в драмах богов. Для этого нужно было, чтобы люди понимали, чего их боги хотят и в чем они нуждаются, – лишь тогда люди смогли бы сыграть свои роли хорошо. Доминирование одних городов над другими не противоречило идее о множестве богов и даже не дискредитировало ни одного из них. Этот факт лишь показывал, что некоторые боги больше и сильнее других – или что какие-то люди потеряли защиту своего бога, сделав или не сделав что-то.

На другом конце Плодородного полумесяца окружающая среда позволила развиться более или менее однородному миру взаимодействующих людей, расселившихся на сотни километров вдоль великой реки. Египтяне видели мир, который населяло множество богов, олицетворявших различные силы и концепции. Однако все эти божества были также связаны и друг с другом: они образовывали одну большую семью с нездоровыми отношениями.

Мировой порядок определялся суровой семейной драмой, разыгрывавшейся снова и снова. Где-то далеко был бог-прародитель, который неизменно противостоял хаосу. Он имел двоих сыновей и двух дочерей, которые образовали семейные пары, добрую и злую. Осирис, добродетельный сын, правил миром, но потом злой брат Сетх убил его, разрубил тело и разбросал части по всему Египту. Сестра и супруга Осириса Исида собрала разрубленное тело, на некоторое время воскресила мужа и зачала от него ребенка. Их сын Гор позже вселился в богоподобного фараона и стал поддерживать течение дающего жизнь Нила. Эта драма повторялась каждый год заново, по мере того как речные воды разливались и отступали.

Египтяне не считали смерть финалом. Они верили в загробное существование, право на которое могли заслужить очень и очень немногие. Египтяне думали, что жизнь после смерти несет больше наслаждения и радости, чем жизнь земная. Люди обладали телами и при жизни, и после смерти, однако египетский нарратив содержал концепцию о птицеподобных сущностях, называемых ка, которые жили внутри человеческого тела. Не обладая здоровым ка, никто не сможет преодолеть множество барьеров, отделяющих эту жизнь от следующей. Концепция ка напоминает современное представление о душе. Некоторые из этих идей близки и знакомы нам.

Может ли быть простым совпадением, что идея единого бога впервые возникла в этой монолитной культуре? Похоже, что около 1350 г. до н. э. фараон Аменхотеп решил, что Атон – бог, которого он почитал, – является единственным богом. Фараон сменил свое имя на Эхнатон (что значит «полезный для Атона») и закрыл все храмы других богов. Он отстранил от дел множество служителей веры, но, когда фараон умер, жрецы Египта восстановили традиционную систему, а культ Атона предали забвению.

Был еще третий цивилизационный нарратив, который возник на территории между великими речными культурами Нила и Месопотамии и вобрал в себя их концепции. История иудеев (позже их стали называть израэлитами) начинается на юге Месопотамии. Затем эти племена вслед за патриархом Авраамом мигрировали на север, к истокам рек, после чего повернули на запад и добрались до берегов Средиземного моря; оттуда они направились на юг вдоль побережья Леванта, некоторое время занимались земледелием в Ханаане и наконец оказались в Египте. С исторической точки зрения, возможно, это было не одним путешествием, полным приключений, а всего лишь последовательностью миграций полукочевого народа.

Иудеи стали полноценными участниками месопотамского нарратива. Они поклонялись Яхве, богу огня и плодородия. Яхве был их богом-покровителем, так же как Молох был богом-покровителем вавилонян. Отдельные иудейские семьи имели своих домашних богов, принимавших форму священных камней. Ведя полукочевой образ жизни, иудеи не строили храмов, потому они перевозили своего бога вместе с собой в передвижном вместилище, которое называлось ковчегом. Однако, в отличие от других месопотамских богов, Яхве был невидим – он не имел физической формы.

Подобно городским жителям Месопотамии, иудеи считали, что бог сотворил их для служения ему. В тяжелые времена они явились в Египет в поисках работы, но, как это было в истории со многими другими группами бедных иммигрантов, иудеи в итоге превратились в рабов. Они явились в Египет, когда еще и столетия не прошло со времени потрясения, вызванного насаждением культа Атона. Весьма вероятно, что идея единого бога все еще витала в культурном пространстве. Однако, согласно историям потомков народа Авраама, во время их бегства из Египта пророк Моисей, подобно Заратустре, взошел на гору для встречи с богом. Яхве тогда объявил себя единственным богом и сказал, что хочет от своего народа не кровавых жертвоприношений и не чувственных удовольствий – этого хотят другие, ложные боги. А он хочет от своего народа нравственного поведения. Моисей спустился с горы с лаконичным перечнем правил – Десятью заповедями.

Вернувшись в Левант, иудеи основали два небольших, но сильных царства – Израиль и Иудею. В Иерусалиме, столице Иудеи, они наконец построили собственный храм. Но они оказались зажаты между более могущественными империями, и в 587 г. до н. э. вавилоняне завоевали Иудею, сровняли с землей храм в Иерусалиме и насильно переселили большинство жителей иудеи в Вавилон, где их пленение продолжалось около 50 лет.

Этот период стал определяющим для ключевого нарратива. В Вавилоне плененные иудеи сохранили свои традиции, воспоминания и свитки. Так место храма заняло слово. С этого момента можно говорить о разных иудейских племенах как о еврейском народе. Пророки, такие как Иезекииль и Исаия, сформулировали нарратив, который объяснил страдания их народа: евреи нарушили свой договор с Яхве.

Именно тогда в Вавилоне, городе с тысячей языческих храмов, этот маленький плененный народ породил первую в мире полностью сформировавшуюся устойчивую монотеистическую религию: евреи объявили, что их Бог не самый лучший, а вообще единственный. Бог был не в храме, Он был повсюду. Он не имел физической формы и не нуждался в том, чтобы его в чем-то воплощали, – создание Его изображений, да и вообще любых изображений, считалось кощунством.

На основе истории своего народа евреи выковали религиозный нарратив, который смог вобрать в себя не только исторические события прошлого, но также и текущие, и грядущие события. В этом нарративе Бог заключил соглашение с Авраамом: его народ обретет собственную землю в обмен на то, что не будет поклоняться никаким другим богам. Во время исхода из Египта Бог обновил условия соглашения теми десятью законами, которые он огласил Моисею. Вместе евреи признали, что обязуются выполнять свою часть соглашения, что требовало нравственного поведения. Правила такого поведения описывались в манускриптах, которые человечество получало через пророков. Знающие ученые люди, раввины, умеющие толковать этот закон, превратились в лидеров общества, соперничавших со жрецами и в конечном счете занявших их место.

Иудейский нарратив отлично ложится на линейное восприятие времени, характерное для этого региона, и отражает апокалиптическое видение зороастрийцев, которое было распространено в Вавилоне в период Вавилонского пленения. В иудейском нарративе мир начался в момент творения и закончится Судным днем. Заратустра постулировал существование двух богов, добродетельного и злого. Иудеи настаивали на единственности Бога. Принцип зла сохранился в форме Сатаны, но был понижен до одного из божественных созданий. При этом Сатана служил ключевой цели. Его роль состояла в искушении праведников. Человек мог стать достойным небес, сопротивляясь соблазнам. Без Сатаны путь на небеса был бы (как сказал Роберт Фрост о вольном стихе) подобен игре в теннис без сетки.

Греки происходили из причерноморских степей. Этот народ говорил на индоевропейском языке и поклонялся богам, похожим на богов иранской и ранней ведийской культур: у греков были боги бури и неба, богиня земли и все остальные. В Греции эти высшие сущности трансформировались в действующих героев сказаний, и каждый из них обрел характер. Однако греки не представляли себе единой истории, которая началась яркой вспышкой и закончится концом всего. Для них мир был подобен скорее сборнику бесчисленных сказаний, больших и малых.

Кроме того, греческие боги родились в разное время и в разных местах материального мира. Бог солнца Аполлон, например, появился в городе Дельфы. Боги были могущественными, но не всемогущими. Неясные грандиозные силы ограничивали даже их существование. Зевс считался верховным богом, однако это не освобождало его от власти трех таинственных богинь мойр.

История мира возвращается к началу. В этом греки были близки к персам: боги-прародители дали жизнь богам-детям, затем неблагоразумно попытались их убить, а те дали отпор. Но та история закончилась давным-давно: прародители проиграли войну. Победившие молодые божества воцарились на горе Олимп. Да, греки считали, что у богов имелась своя «штаб-квартира», расположенная в определенном месте того же самого мира, который населяют люди. Можно было подняться к подножию Олимпа, посмотреть вверх и увидеть, где обитают боги. Они настолько напоминали героев драмы, что греки получали удовольствие, представляя себе, как они выглядят. Точно так же, например, поклонник художественной книги может представлять, какие актеры лучше всего подошли бы на роли ее персонажей. Действительно, греки почти с маниакальной страстью изображали своих божеств, в том числе в скульптуре, и все они весьма походили на людей.

Очень скоро боги и богини стали восприниматься греками как параллельная раса существ, превосходящих людей, но населяющих тот же самый мир. Богам были свойственны те же мотивы и эмоции, что и нам: любовь, страсть, зависть, жадность, сострадание и все прочие. Они отличались от нас только бессмертием и несравнимо большей силой. Боги во многом были увлечены собственными драматическими отношениями друг с другом, но, поскольку они обитали в той же вселенной, что и мы, – на самом деле мир был битком набит богами, – они неизбежно сталкивались с людьми. Боги представлялись настолько могущественными, а люди настолько ничтожными, что первые могли топтать вторых, как муравьев. И хотя небожителям, по большому счету, не было до смертных никакого дела, они причудливым образом влияли на человеческие драмы, подобно тому как дети для развлечения разыгрывают с куклами воображаемые истории.

Боги не были ни хорошими, ни плохими. Они были сложными личностями, как и мы. Боги не предписывали людям определенного правильного поведения – на самом деле это их совсем не заботило. Человек мог строить отношения с богом точно так же, как и с другим человеком, однако превосходство бога не подлежало сомнению, и всегда в их отношениях должен был присутствовать элемент поклонения. Иногда, а по правде говоря, довольно часто боги вступали в сексуальные отношения с людьми, плодом которых становились полубоги. Задабривая определенных богов, люди увеличивали вероятность того, что они проявят благосклонность, но без каких-либо гарантий: боги были не машинами, а своевольными существами, как и мы. Кроме того, людям следовало крайне внимательно следить за тем, чтобы не отдавать предпочтения одному богу в ущерб остальным, поскольку те были крайне обидчивы. Опять же, как и мы. В таких условиях никак не мог сложиться монотеизм, даже наоборот – его бы восприняли как кощунство.

Постулируя мироустройство, включающее и богов, и людей, греческий ключевой нарратив подразумевал существование структуры, которая была больше богов, и независимого от них мира. Именно в этом заключена основа светского мировоззрения, которое встречается и в религиозных убеждениях других цивилизаций. Да, люди должны предпринимать некоторые действия, чтобы получить помощь от того или иного божества, но в целом мы существуем сами по себе, а боги живут своей жизнью. Цари обретают власть не благодаря мандату, данному свыше, а потому, что они сильны и умны, то есть благодаря своим внутренним качествам. Высшей человеческой добродетелью у греков считалось превосходство – в любом деле. Превосходство поэта отличалось, скажем, от превосходства воина. Люди вынуждены были хорошо знать характер обидчивых богов, но, если они хотели выжить и добиться процветания, им приходилось также уделять внимание окружающему миру, общему для людей и богов.

Мир для греков был не просто драматическим действом, мир был драмой вполне определенного жанра. Этот жанр называется трагедией. Хоть высшей добродетелью считалось превосходство, слишком высокая степень превосходства оборачивалась самым страшным грехом: человек уподоблял себя богу. Греческий способ преодолевать превратности судьбы заключался в том, чтобы взять инициативу в свои руки, поставить перед собой великие цели и попытаться их достичь, помня, что все это не кончится ничем, поскольку люди не боги и не должны преступать определенную черту – а что может быть большим успехом, чем перейти эту черту? – в противном случае их сбросят вниз и испепелят. Стремление к борьбе и одновременное принятие неотвратимости судьбы – это был ключ к осмысленной и целеустремленной жизни. Там, где индуисты создавали ритуалы, чтобы дать людям представление о безвременности и отсутствии самости, греки создали ритуальные игры, чтобы достигать катарсиса, – они стремились не избежать страдания, а принять его как источник величия, который позволяет пережить трагедию под названием жизнь.

В декорациях светского язычества греческая философия возникла как система идей, существующая параллельно формирующимся на Востоке религиям. Греческих философов можно сравнивать с Конфуцием, Заратустрой, индийскими садху и иудейскими раввинами. Одним из первых философов был Фалес Милетский, он родился около 625 г. до н. э. – примерно в то же время, что и Конфуций. О нем мы знаем одну поразительную биографическую деталь: люди постоянно спрашивали его, почему он бедный, раз такой умный. Фалес заставил их замолчать, захватив рынок прессов для отжима оливкового масла и став богачом. Затем он вернулся к своим философским трудам. Подобно Заратустре и другим, Фалес, без сомнения, плавал в море идей, которые составляли ключевой нарратив современного ему общества. Его размышления резонировали в умах современников, поскольку они, безусловно, плавали в том же море.

Фигура Фалеса столь важна, поскольку именно он сформулировал один из ключевых вопросов философии: из чего сделано все? Фалес решил, что таким веществом была вода, так как он заметил, что все вещи находятся в твердом, жидком или газообразном состоянии, а вода может принимать любую из этих форм. Философы, жившие после Фалеса, не были согласны с его ответом, но они приняли сам вопрос. Из какого вещества состоит все? Анаксимандр считал, что из воздуха; Демокрит утверждал, что из невидимых, не имеющих свойств частиц материи; Пифагор говорил о математических соотношениях. Ответов существовало множество, но сами вопросы были заданы в рамках системы идеи, сформулированной Фалесом и ему подобными, и эти вопросы по сей день занимают ученых-физиков.

Наконец, были еще злостные софисты, которые учили людей побеждать в спорах. Одним из главных критиков софистики (многие считают его таким же софистом) был вредный маленький бездельник по имени Сократ, который болтался по улицам Афин, задавал неприятные вопросы и затевал споры. Он высказал предположение, что люди могут различать добро и истину без посредничества богов, используя собственный разум и участвуя в дискуссиях. Мы знаем об идеях этого человека только из историй, записанных его учениками и почитателями, однако в главном он не отличается от Будды, Заратустры и многих других. К тому времени, как ученик Сократа Платон и ученик Платона Аристотель закончили свои труды, греческие философы построили четкую систему идей, которая помещала человечество в центр вселенной и описывала жизнь как обретение добродетели и истины посредством разума и опыта.

Греческие философы выделили из цивилизационного гештальта своего времени систему идей, которая стала отражением этого гештальта[8]. Сократ и его идеи не имели бы шанса на успех в период Среднего царства. Аналогично конфуцианство не могло появиться в Греции. Более того, Будда не достиг бы нирваны в Месопотамии. И так далее, и так далее, и так далее. Ключевой нарратив – это единое целое, и каждая его часть служит укреплению остальных его частей. Контекст определяет всё.

По мере того как орудия расширяли возможности людей, росли и их миры. Колеса, повозки, дороги, письменность и тому подобные изобретения позволяли все большему числу людей взаимодействовать в пределах все больших расстояний. Расширяясь, коммуникационные сети накладывались друг на друга, переплетались и иногда соединялись в более крупные системы людей, историй, смыслов и идей. В конце концов политический контроль вытеснил географию как определяющий фактор в формировании человеческих обществ. Появились империи с едиными на всей территории платежными средствами (деньгами) и военными силами, обеспечивающими соблюдение порядка. Локальные нарративы слились в общие ключевые нарративы, теперь они связывали бессчетное число людей как членов огромных социальных общностей, которые выходили за рамки любых географических факторов и были более устойчивыми, чем племена, королевства и даже империи. В конечном итоге возникли цивилизации мирового масштаба – обширные сети людей, видевших себя в центре человеческой истории. Эти разные миры знали друг о друге и были связаны бесчисленными нитями, но каждый из них считал остальных второстепенными фигурами во вселенской драме. Там, где миры пересекались, конфликтующие нарративы со временем иногда смешивались и давали начало новым нарративам, включая одни элементы из более ранних историй и исключая другие, чтобы соответствовать потребностям новых человеческих общностей.

Цивилизации – это облака идей, не имеющие центра и границ; они слишком велики и слишком расплывчаты, чтобы ставить себе конкретные задачи и слаженно их реализовывать. В то же время объединения людей по признаку родства – роды, кланы и т. п. – слишком малы, чтобы воплощать в жизнь такие масштабные проекты, как ирригационные системы в долине Нила или Хуанхэ. Для решения задач такого масштаба требовались промежуточные формы общественных объединений, в которых были бы определенные роли и правила. Чтобы заполнить пробел, возникли государства.

Государства усилили эффект узких групп, превратив прежде бесформенное общество во что-то вроде социальных клеток. Подобно биологической клетке, у которой есть ядро и мембрана, у государства есть правительство и граница – идущая по периметру линия, иногда нечеткая, отделяющая внутренний мир от внешнего. Государства нуждаются в определенных механизмах для поддержания своей эффективности, например, чтобы выполнять функцию обмена сообщениями – коммуникацию. Под коммуникацией я подразумеваю все то, что делают люди, чтобы передать друг другу некую информацию: свои мысли, желания, намерения и т. п. То есть влияние и размер государства были ограничены скоростью и эффективностью, с которыми его члены могли обмениваться такими сообщениями.

Во времена, когда человеческие общности были представлены небольшими группами охотников и собирателей, люди взаимодействовали лично. Днем они расходились по делам, но на ночь все собирались вместе. Если кому-то нужно было сообщить что-то важное конкретному человеку или всей группе, он мог это сделать самое позднее ближайшим вечером.

Но постепенно группы росли и со временем стали слишком большими, чтобы каждый знал каждого. Ни один человек в долине Нила не мог лично знать всех остальных ее обитателей и напрямую контактировать с ними. Коммуникация, которая связывала государство в единое целое, отныне нуждалась в цепочке передачи: один человек сообщал информацию другому, тот третьему и т. д.

Чтобы создать что-то наподобие нильской ирригационной системы и поддерживать ее в рабочем состоянии, требовался скоординированный труд многих тысяч людей. Каждый из них должен был внести свой крошечный вклад в реализацию общего крупномасштабного плана. Если б эти отдельные действия не соответствовали друг другу, общие усилия ни к чему бы не привели. Нужен был единый центр принятия решений, из которого бы поступали приказы этим тысячам людей, обеспечивая их слаженную работу – и, по сути, превращая их в конечности единого организма, управляемые одним мозгом. Кроме того, такой масштаб делал невозможной простую передачу сообщений по цепочке: один человек должен был передавать сообщение множеству других людей, которым надлежало передать его еще большему числу людей и т. д. Только этим способом сообщения, исходящие из центрального источника – от фараона, царя, вождя, верховного священнослужителя, совета старейшин или кого угодно другого, – могли достичь каждого из тысяч участников общего предприятия. Ничего удивительного, что многие ранние цивилизации были так привержены строительству пирамид: египтяне воздвигали их как мавзолеи для знати; месопотамцы – как храмы для богов; майя – как площадки для религиозных ритуалов. Осмелюсь предположить, что людям нравилась форма пирамиды отчасти из-за ее метафорической силы: она символизировала нечто основательное, присущее цивилизованному существованию.

Когда появилась центральная власть, которой приходилось управлять рассредоточенными на обширном пространстве массами людей, ключевую роль стала играть скорость коммуникации. Если на доставку сообщения уходило два дня и еще два дня на доставку ответа, задержка получалась равной четырем дням. За это время многое могло случиться. Когда прибывал очередной приказ правителя, вполне вероятно, он уже не соответствовал текущей ситуации. Следовательно, от скорости передачи сообщений во многом зависело, какого размера территорией могла управлять центральная власть.

Конечно, в 2000 г. до н. э. события развивались не так стремительно, как сейчас. Приказ вполне мог оставаться актуальным и спустя несколько дней. Но даже в этом медленно меняющемся мире существовал некий временной предел, после превышения которого решения из центра безнадежно устаревали и больше не могли соответствовать реальным обстоятельствам. Что это был за предел? Три дня? Четыре?

Чисто теоретически давайте предположим, что он составлял семь дней: люди, живущие за пределами семидневной зоны передачи сообщений, находились вне контроля центральной власти. Если на этой территории возникала чрезвычайная ситуация, ждать приказов из центра было смерти подобно: управление брал на себя кто-то из тех, кто находился ближе к месту действия.

И здесь решающее значение приобретают орудия. Во времена охотников и собирателей практически не существовало коммуникационных технологий. Скорость передачи сообщений равнялась скорости пешехода. Человек физически более-менее крепкий мог за неделю доставить информацию на расстояние около 130 км и вернуться с ответом, да и то при условии, что он двигался с постоянной скоростью час за часом и день за днем, что бывало далеко не всегда, потому что ему приходилось преодолевать реки, карабкаться по горам, отбиваться от диких животных и разбойников. В доисторические времена даже самые могущественные вожди контролировали территорию в радиусе не больше 50 км.

Одомашнивание лошадей произвело революцию в политической жизни. Всадник может двигаться в среднем со скоростью около 13 км/ч, что составляет около 100 км в день и, соответственно, увеличивает предельный радиус контроля примерно до 700 км. Разумеется, и на лошади гонцу в древности приходилось преодолевать реки и горы, отбиваться от разбойников и зверей, так что эту цифру лучше сократить где-то до 550 км – таков был максимальный размер государства в те времена.

Но ситуация менялась: по мере развития межрегиональной торговли люди начали строить дороги и мосты, сведя на нет такие влияющие на скорость факторы, как труднопроходимые леса и реки. Люди все больше контролировали принадлежащую им территорию, что снижало опасность нападения диких животных и разбойников. Развитие инфраструктуры постепенно позволило увеличить до максимума скорость передвижения посыльных на лошадях. А вместе с этим вырос и возможный размер государств.

В Месопотамии первыми политическими единицами были города-государства, первым из которых появился Урук – примерно 5500 лет тому назад. Этим городом правил Гильгамеш, легендарный герой самой древней дошедшей до нас письменной эпической поэмы. Предположительно Гильгамеш действительно был царем, а его город Урук окружала 10-километровая стена, то есть он непосредственно правил территорией площадью около 8 км², однако известно, что правители Урука также контролировали значительные земли вокруг города. Фактически их власть распространялась примерно на 240 км с севера на юг и на 80 км с востока на запад, что было пределом для коммуникационных технологий той эпохи.

Но время шло, технологии развивались. Через 1000 лет после Гильгамеша другой месопотамский правитель, Саргон Аккадский, выстроил империю, которая простиралась почти на 1600 км с юго-восточной до северо-западной оконечности и занимала площадь около 0,8 млн км². Восемь столетий спустя фараоны Нового царства в Египте превзошли рекорд Саргона на 20 процентов. Прошло еще 800 лет, и ассирийцы, а затем вавилоняне контролировали территории вдвое больше, чем те, что принадлежали Саргону. Империи росли пропорционально увеличению скорости коммуникации, что в свою очередь отражало развитие технологий и инфраструктуры.

Но скорость – это только один фактор. Другой – точность передачи информации. Когда сообщение передается в устной форме от человека к человеку, люди могут неосознанно искажать его содержание. Вспомните игру в «испорченный телефон», когда участники по очереди шепчут друг другу на ухо какую-нибудь фразу; редко бывает, чтобы до последнего человека она дошла в неизменном виде. Чем больше звеньев в цепочке передачи, тем больше страдает точность сообщения.

В древние времена хорошая память считалась важным качеством, хотя запоминать в основном приходилось священные тексты. Однако общества и взаимодействия между людьми все более усложнялись, и память становилась непрактичным средством. Поэтому возникла графическая форма фиксации устной речи – письменность.

В Месопотамиик 2000 г. до н. э. широко использовалась клинопись: клиновидные черточки выдавливались заостренной палочкой на влажной глиняной поверхности. Этот вид письменности возник, скорее всего, в торговой среде. Самые ранние записи были найдены на глиняных контейнерах, которые одни торговцы отправляли другим. Они сообщали, что лежит в контейнере и в каком количестве; благодаря этому получатель знал, что ему привезли то, что нужно. Для обеих сторон такие надписи служили гарантией в торговой операции. Если на контейнере было написано: «Двенадцать жемчужин», доставивший его слуга не мог заявить, что хозяин прислал кувшин с виноградом. Ранняя клинопись содержала специальные знаки для хлеба, зерна, пива и других товаров, которыми обычно торговали в этом регионе.

Считается, что клинопись изначально представляла собой пиктограммы – схематические рисунки конкретных вещей, но к тому времени, когда она получила широкое распространение, символы перестали визуально соответствовать объектам. В этом не было нужды. Основных товаров в местной торговле циркулировало относительно немного, и все участники вполне могли запомнить, как они обозначаются. Форма значков определялась не соответствием между изображением и смыслом, а легкостью и скоростью написания. А поскольку значки приходилось быстро выдавливать на влажной глине, пока она не затвердела, клинышки и черточки взяли верх над рисунками.

В тот же период в Египте развивалась другая система письменности – иероглифика. Она имела религиозное происхождение. Первые иероглифы были рисунками на стенах храмов и гробниц знатных людей; они повествовали о реальных или мифических событиях, представляя собой бессловесную форму изложения историй наподобие модных сегодня комиксов. Постепенно рисунки становились все более простыми и стилизованными, пока не превратились в глифы – символы, обозначающие категории. Глифы все еще были довольно тесно связаны с представляемыми ими объектами, поэтому человеку не требовалось специальных знаний, чтобы понять их смысл. Так, глиф солнца представлял собой кружок с точкой посередине, а глиф человека схематически изображал человеческую фигуру.

А затем финикийцы совершили важнейший концептуальный скачок. Они специализировались на морской торговле и постоянно пересекались с людьми, говорящими на разных языках. Для удовлетворения своих специфических нужд финикийцы разработали систему письменности, где знаки обозначали не конкретные предметы и явления, которых в мире несметное множество, а произносимые звуки – а их всего несколько дюжин. С помощью своего фонетического алфавита финикийцы могли, например, записать, как люди на далеком берегу приветствуют друг друга, и во время следующего визита расположить к себе местных жителей, поздоровавшись с ними на их родном языке.

Главным достоинством финикийской системы была ее простота и универсальность. Несмотря на то что фонем – неделимых звуковых единиц – существовало не так-то много, они позволяли составить практически бесконечное количество слов. С помощью этой системы люди могли записать не только «Привет!» на чужом языке, но даже свои мысли – любые, не обязательно касающиеся конкретных предметов. Вы могли зафиксировать буквально все, что способны произнести вслух, и, если ваш почерк разборчивее моего, другие люди (или вы же) впоследствии легко бы прочитали записанное.

Придуманный финикийцами принцип оказался настолько удачным, что лег в основу последующих систем письменности по всему Средиземноморью, от Леванта до Иберии, и повлиял на другие системы, существовавшие в то время в регионе. Возьмем, например, иероглифику: она отлично подходила для религиозного использования, но была слишком громоздкой и неудобной для повседневной коммуникации в сложном бюрократизированном обществе Древнего Египта с его интенсивной хозяйственной деятельностью. Вот почему возникла параллельная система упрощенных глифов – иератика. Иероглифы по-прежнему использовались для священных текстов, но административные документы, договоры, частная корреспонденция и т. п. писались на скорую руку иератическим письмом. Постепенно иератические глифы стали использоваться наподобие символов в ребусах. Как вы знаете, в ребусе английское слово son («сын») допустимо обозначать символом солнца (sun); следовательно, фамилию Карсон можно зашифровать рисунками автомобиля (car) и солнца (sun). После того как упрощенные изображения предметов превратились в знаки, их стали использовать и комбинировать с другими знаками на основе звучания, и так пиктограммы начали эволюционировать в сторону фонограмм.

Иератическим письмом можно было писать быстрее, чем полноценными иероглифами, но эта система по-прежнему насчитывала несколько тысяч знаков, что делало ее трудной для изучения. Постепенно иератика также оказалась вытеснена в область религиозных текстов, а в повседневной жизни стала использоваться еще более упрощенная и более фонетическая система – демотика. К 30 г. до н. э., когда Египет был завоеван Римом, демотика превратилась в полностью фонетическую алфавитную систему наподобие той, которую изобрели финикийцы.

Между тем в Китае развитие письменности шло совершенно другим путем – не в сторону фонетики, а в противоположном направлении. Подобно иероглифике, китайское письмо начиналось с пиктограмм – стилизованных изображений конкретных объектов. Например, дерево на письме обозначалось крошечным схематическим рисунком дерева. Такая система как нельзя лучше подходила для коммуникации в долине реки Хуанхэ, где относительная изолированность отдельных деревенских общин стала причиной постепенного расхождения их разговорных языков.

В китайской письменности пиктограммы эволюционировали в идеограммы – знаки, которые представляют не конкретный объект, а идею, такую как любовь или справедливость. Идеограммы можно сравнить с математическими символами. Когда два человека, скажем француз и русский, видят числа 3 или 7432, они называют их по-разному, но понимают одинаково. Идея существует отдельно от ее звукового выражения.

По мере развития этой системы стало возможным выражать письменными символами понятия, для которых не существовало слов в устной речи, то есть письмо, по сути, стало самостоятельным языком. Такая письменность, не привязанная к конкретному разговорному языку, имела свои преимущества. Прежде всего она позволяла центральной власти через издание документов управлять людьми, говорящими на множестве разных языков, и это имело глубокие последствия для дальнейшей истории Китая.

Потребности торговцев и бюрократов породили не только письменность, но и систему математических символов: письменную запись чисел. Когда торговец запечатывал в контейнер дюжину жемчужин, ему нужно было указать не только то, что там находится, но и точное количество товара. Первоначально в клинописи семантическая и математическая информация не разделялась. Если рисунок снопа ячменя означал просто «ячмень», то три одинаковых рисунка означали «три снопа ячменя». Но такое представление было неудобным, когда речь шла, скажем, о 56 снопах. Поэтому числа постепенно отделились от предметов и превратились в самостоятельные элементы, которые можно было представлять собственными знаками. Таким образом, математика тоже стала своего рода языком – но особым его видом, способным пересекать культурные и языковые границы в неизменном виде.

Если обмен сообщениями можно сравнить с нервной системой социального организма, то сами письменные сообщения – с клетками памяти. Но аналогично тому как жизнеспособность человеческого организма обеспечивается не только мозгом, испускающим нервные импульсы, так и социальная общность связывается в единое целое и начинает слаженно функционировать благодаря не только сообщениям, которые власть рассылает тысячам подчиненных, но и бесчисленным потокам материальных благ. В любом обществе, каким бы примитивным оно ни было, существует система, посредством которой люди обмениваются произведенными товарами и используют навыки друг друга к взаимной выгоде.

В XVIII в. шотландский философ Адам Смит предложил красивую теорию, согласно которой в самых ранних человеческих обществах существовала бартерная экономика: один человек ловил рыбу, другой шил обувь, и, когда рыбаку требовались сапоги, он шел к сапожнику и выменивал их на рыбу. В конце концов, согласно теории Смита, такой обмен стал настолько неудобным, что люди придумали деньги. Но как они пришли к мысли, что один должен целыми днями делать обувь, а другой – только ловить рыбу? Этого Смит не объяснил.

Хоть теория Смита и кажется стройной, но, к сожалению, не удалось найти ни одного реального общества, в котором существовала бы описанная им бартерная система, потому что деньги, на самом деле, не изобретение. Как и язык, деньги – самопроизвольно возникающий побочный продукт человеческого взаимодействия. Это не вещь, это абстракция. Никто не обменивает корову на монету, потому что ему нужна монета. Человек поступает так, чтобы потом обменять монету на повозку. Деньги – просто способ обменять корову на повозку. Они выражают стоимость как нечто, отдельное от обладающих ею конкретных материальных благ, аналогично тому как математические символы выражают количество как категорию, отдельную от любых количественно определяемых предметов.

Когда у группы людей есть единица измерения, которая позволяет количественно выразить стоимость чего угодно, любое материальное благо можно обменять на любое другое материальное благо. Если коммуникация – это что-то вроде нервной системы социального организма, то деньги выполняют функцию кровеносной системы: они создают сеть каналов, по которым ценность свободно перетекает внутри этого организма. Что угодно в одном месте может быть превращено во что угодно иное в другом месте благодаря деньгам.

Деньги появляются в любом обществе, где существует товарный обмен, то есть во всех человеческих обществах. В тюрьмах, где у людей обычно нет денег, валютой зачастую становятся сигареты. Помимо своей непосредственной ценности в качестве курительных табачных изделий, они приобретают еще одну ценность как средства, позволяющего измерять и сравнивать стоимость любых других товаров и услуг.

Месопотамские памятники письменности возрастом около 5000 лет показывают, что храмовая бюрократия – ядро каждой общины – вела детальный учет работ, выполняемых людьми в пользу храма, стоимость которых выражалась в бушелях ячменя. Но, когда работники приходили за оплатой, они не обязательно получали ячмень; они получали любые другие товары, стоимость которых была эквивалентна стоимости заработанного ими ячменя. В этом обмене не использовались наличные деньги, он основывался на кредитах, или долговых обязательствах. Таким образом, кредит существовал раньше денег. А когда появились деньги, они заменили собой не бартер – они заменили кредитно-долговые расчеты.

Древние правители накапливали огромные запасы золота не просто для того, чтобы что-то на него покупать. Золото служило мерилом их чистой стоимости. Когда они начали воплощать крупные проекты, требовавшие участия многих людей, золото превратилось в валюту.

Яркий пример – война, как объясняет Дэвид Гребер в книге «Долг. Первые 5000 лет истории»[9]. Чтобы покорять другие народы и земли, правитель нуждался в большой армии, которую ему приходилось кормить, одевать и размещать. Это требовало множества работников, которым также нужно было обеспечить крышу над головой, еду и одежду. Как все это организовать одному человеку? Головоломка имела простое и эффективное решение: правитель платил своим солдатам и работникам золотом и взимал с подданных налоги, также золотом. Чтобы получить необходимое для уплаты налогов золото, людям приходилось продавать товары и услуги солдатам, то есть задействовать свою предприимчивость, мастерство и ресурсы, чтобы поддерживать армию, которая поддерживала власть. Правителю оставалось только собирать налоги и платить солдатам жалованье; его чистое богатство не уменьшалось, потому что золото, которое он давал солдатам, вскоре возвращалось обратно в казну.

Все материальные блага, которые правитель принимал в счет уплаты налогов, становились местной валютой, но способность денег служить средством для торгового обмена не зависела от границ, языков или мировоззрений. Уже в 2000 г. до н. э. потоки товаров текли между такими удаленными местами, как Индия и Малая Азия. Межрегиональные торговые операции требовали обмена одной местной валюты на другие, действовавшие в отдаленных местах, что в свою очередь требовало расчета относительной стоимости валют. Эти расчеты выступали общим знаменателем, связующей нитью. Деньги появились благодаря математике, которая вместе с письменностью родилась из коммуникативных потребностей в мире, связанном межрегиональной торговлей, в основе которой лежало обоюдовыгодное взаимодействие между людьми, живущими в самых разных местах, что является сложным способом выразить следующую простую мысль: в социальной вселенной все со всем взаимосвязано.

По мере развития письменной коммуникации, денег, математики, а также систем управления, военных технологий – и да, ключевых нарративов – увеличивался и размер государств. Аккад был больше Урука, а Ассирия больше Аккада. Но рост не происходил ровно и постепенно. Персидская династия Ахеменидов правила империей площадью свыше 20 млн км², что более чем в пять раз превышало площадь Ассирийского государства, первой империи в истории человечества, и такое увеличение масштабов произошло довольно быстро – всего за полвека. Должно было случиться что-то, что сделало возможным такой резкий рост, причем случиться сразу во многих местах, поскольку с ахеменидской Персии началась эпоха мегаимперий. Персидская держава не была уникальной; вслед за ней с небольшим временны́м промежутком возникли другие гигантские империи с центрами в Греции, Индии, Риме и Китае. Персия сделала первый решающий шаг к имперской экспансии в 533 г. до н. э., когда покорила самую большую и развитую месопотамскую империю того времени – Нововавилонское царство. Но почему это произошло именно в тот период? Почему все началось именно с Персии? И почему сразу стали рождаться другие мегаимперии?

Сегодня Вавилон для нас – символ греха. Но в эпоху расцвета он считался городом богов. Со своей тысячей храмов он обладал для жителей Месопотамии такой же священной аурой, как Мекка для мусульман или Ватикан для католиков. Вавилон был городом учебных заведений и библиотек, культуры и искусства, величественных зданий и прекрасных садов. Но все это затмевал тот факт, что Вавилония представляла собой безжалостную империю, которая разграбляла покоренные города, угоняла в плен множество людей и обрекала на изгнание целые народы. Среди этих народов были иудеи, которые во время Вавилонского пленения стали называться евреями и написали книги, где Вавилон изображался как воплощение жестокости и разврата – наглядное доказательство, что перо всегда сильнее меча.

В еврейской традиции есть знаменитая история о пире, устроенном вавилонским правителем Валтасаром для тысячи приближенных. В разгар веселья, когда вино текло рекой, в тускло освещенном углу гигантской залы вдруг появилась бесплотная рука и начертала на стене огненную надпись: «Мене, мене, текел, упарсин», что означало: «Исчислено, исчислено, взвешено, разделено (персы)». Это было похоже на тарабарщину, но Валтасар понимал, что неблагоразумно игнорировать сообщение, переданное столь оригинальным способом. Чтобы расшифровать его, он вызвал еврейского толкователя снов Даниила, который сказал, что это послание от Бога и означает оно следующее: «Дни твои сочтены. Твои деяния были взвешены и признаны недостойными. Персы идут разделить твое царство».

Толкование Даниила оказалось верным. Персидские армии уже спускались с нагорья под предводительством царя Куруша, известного нам сегодня как Кир Великий. Персы были иранским племенем, а Кир принадлежал к царскому роду Ахеменидов. Едва унаследовав трон отца, он низвел другие иранские племена до статуса младших партнеров и двинулся войной на Лидию – богатейшее царство своего времени, где изобрели монеты.

У лидийского царя Креза были мощные союзники, готовые обрушиться на Кира, как только откроется военный сезон, который, как известно всем – кроме Кира, – начинается весной. Но персидский царь мыслил нестандартно. Он направил войска к лидийской столице посреди зимы (ну кто так воюет?!) и с легкостью взял незащищенный город[10]. После этого Кир продолжил захватывать все, что попадалось ему на глаза, пока не распространил свою власть до границ Месопотамии.

В 539 г. до н. э. персы не вызывали тревоги у вавилонян. Их город, окруженный тремя рядами толстых стен высотой более 12 м, считался неприступным. Но, как показала история, даже у самых неприступных крепостей есть слабые места. Столичный город снабжался водой из реки Евфрат, для чего в нижней части стен были сделаны специальные водоводы. Кир приказал прорыть несколько каналов, чтобы отвести воду из реки, после чего его солдаты пробрались по обмелевшим водоводам в город.

Вместо того чтобы казнить всю элиту побежденного Нововавилонского царства и продать его народ в рабство, как это было принято в те времена, Кир разрешил вавилонянам восстановить свои храмы, а пленников распустил по домам. Так евреи получили возможность вернуться в Израиль и включили Кира в свой религиозный нарратив как доброго царя. Сын Кира покорил Египет, а следующий император, Дарий, укрепил власть на завоеванных землях. При нем Персидская империя Ахеменидов достигла размеров, с которыми не могло сравниться ни одно государство той эпохи: она простиралась от восточной окраины нынешнего Афганистана до северной границы современного Судана. К моменту смерти Дария гигантская империя функционировала подобно хорошо отлаженной машине.

Как персы сумели это сделать?

Ответ кроется в четырех ключевых факторах: управлении, коммуникации, деньгах и военной мощи. Начнем с управления. Кир и его преемники предпочитали сотрудничать с завоеванными народами, но дополняли эту политическую стратегию железной административной дисциплиной: вся империя была разделена на 23 провинции, или сатрапии; каждая управлялась сатрапом – правителем, который назначался самим императором и подчинялся непосредственно ему. Другими словами, в ахеменидской Персии существовал единый и могущественный центр власти.

Эта власть управляла огромным государством при помощи продвинутой коммуникационной инфраструктуры. Персы опутали империю разветвленной сетью дорог из утрамбованной земли. Главной магистралью была Царская дорога длиной около 2400 км, которая тянулась от столицы империи до ее западной границы и представляла собой широкую ровную полосу – лошади и повозки могли двигаться по ней с максимальной скоростью. От этой магистрали, как нервы от позвоночника, ответвлялись второстепенные дороги, которые вели к другим важным узлам сети.

Вдоль дорог через равные расстояния были построены дорожные станции, где путешественники могли отдохнуть, поесть и переночевать. Благодаря этой инфраструктуре персы организовали эстафетную почту, которую обслуживал корпус государственных курьеров. Дело было налажено так: конный курьер мчался во весь опор по ровной дороге до ближайшей станции, где передавал пакет с сообщениями новому курьеру на свежей лошади, который тут же отправлялся в путь. Им не нужно было беспокоиться о лошадях, еде, отдыхе, крове над головой и нападении диких животных – все эти заботы государство брало на себя. Курьеры могли полностью сосредоточиться на выполнении своей работы, которая состояла в том, чтобы обеспечить максимально быструю и надежную передачу информации. Благодаря этой системе сообщение могло быть доставлено из столицы в любую точку империи менее чем за семь дней. Короче говоря, персы укладывались в предельный семидневный срок.

Но как помешать сатрапам в удаленных провинциях создать собственную базу политической поддержки и в итоге провозгласить себя независимыми правителями? Ахемениды решали эту проблему с помощью «царских глаз и ушей» – государственного корпуса инспекторов, которые рыскали по просторам империи и искали любые признаки потенциальных неприятностей, о которых следовало знать императору. По сути, этот персидский институт представлял собой продвинутую шпионскую сеть. Все сказанное выше касается коммуникации.

Третьим фактором были деньги. В Персидскую империю входили очень разные в экономическом отношении регионы: в Египте производили зерно; в северных степях скифы разводили лошадей; в Афганистане добывали много золота и драгоценных камней. Во всех этих регионах с узкой специализацией была введена единая разумная система налогообложения. Правители-победители традиционно облагали побежденные народы данью, но между данью и налогом есть важное различие. Смысл дани не только в том, чтобы обогатить победителя, но и в том, чтобы сделать завоеванный народ бедным и слабым, не способным на бунт. Ахеменидская налоговая система опиралась на более рациональный принцип: из региона забиралось столько, сколько тот мог отдать без ущерба для своего существования. Чем больше процветала область, тем больше из нее можно было извлечь доходов для царской казны. Другими словами, рост экономического благосостояния налогоплательщиков отвечал интересам центральной власти.

Третий персидский царь Дарий Великий ввел на территории империи единую денежную систему, опробованную Крезом в Лидии (которая была уже лишь одной из имперских провинций). Эта система включала два основных вида монет: золотой дарик и серебряный сикль (сиглос). Императорское правительство использовало их для финансирования своих масштабных инфраструктурных проектов и содержания огромной армии. Работавшие на государство люди расплачивались ими за товары и услуги, и так монеты попадали в обращение. Когда монеты стали в большом количестве циркулировать по всей стране, императорское правительство обязало сатрапов собирать налоги в провинциях деньгами. Кроме того, жители могли использовать их для обмена чего угодно на что угодно в пределах империи. Торговля, как известно, любит надежную валюту.

Стандартизированная монетная система способствовала тому, что потоки разнообразных товаров, таких как зерно, лошади, драгоценные камни и много чего другого, что производилось в разных провинциях, свободно перемещались по всей территории ахеменидской Персии, фактически делая ее единым, несусветно богатым государством.

Царские монеты выполняли свою функцию средств обмена гораздо лучше, чем простые кусочки золота и серебра, потому что у них были неизменные, установленные государством веса и соотношения. Это возвращает нас к математике. Один дарик равнялся 20 сиклям, и точка. Царские монеты представляли собой сплав денег, математики и торговли. Всю поверхность дарика занимало отштампованное изображение лучника, и это давало гарантию, что какой-нибудь ушлый посредник не подрежет края монеты. А поскольку подделка царских монет считалась тяжким преступлением, люди знали, что им не подсунут вместо золота позолоченную бронзу: императорские «глаза и уши» были повсюду, а персидские цари хоть и славились известной терпимостью, но отбрасывали ее, когда речь заходила о деньгах. Наконец, чтобы обеспечить эффективное функционирование денежной системы вкупе с системой налогообложения, их требовалось поддерживать военной мощью.

Военной мощи у персов хватало. Им принадлежала обширная территория, где они могли рекрутировать новобранцев. Каждый сатрап должен был обеспечивать государство солдатами, лошадьми и разного рода военным имуществом, что позволяло персам содержать огромную регулярную армию. В этой армии имелись элитные силы, известные как «бессмертные», – отборные, хорошо подготовленные формирования, насчитывавшие в общей сложности 10 000 воинов, одетых в одинаковую узнаваемую униформу. Во время сражения вслед за передними шеренгами «бессмертных» всегда шли резервные отряды, так что, когда воин падал, его место мгновенно занимал другой в точно такой же одежде. В результате у противников создавалось впечатление, будто эти солдаты способны оживать даже после смертельного удара мечом в сердце. Именно те, кто сталкивался с ними на поле боя, и прозвали их «бессмертными», а не сами персы.

Я так подробно остановился на Персидской империи Ахеменидов вовсе не потому, что она единственная в своем роде, а как раз наоборот – потому что она не была уникальной. Деньги, математика, коммуникация, стратегии управления и военные технологии развивались во многих регионах Древнего мира. Персия VI в. до н. э. просто стала тем местом, где все эти компоненты соединились и прогресс достиг переломной точки. На тот момент у Персии была письменность, близкая к фонетической и выросшая из клинописи, самая передовая почтовая служба, одна из лучших в мире шпионских сетей, государственная монетная система, рациональная система налогообложения и регулярная армия во главе с элитными силами. Царская дорога, дарики и сикли, сатрапы и «бессмертные» – все эти бесчисленные, но взаимосвязанные элементы сообща сформировали благотворную среду, которая дала рождение огромному созвездию Персидской империи.

Ко всем этим факторам следует добавить еще один, не менее важный: ключевой нарратив. Ядро Персидского царства было сплочено зороастрийским мировоззрением, широко распространенным в этом регионе. Да, Кир и его преемники предоставляли своим подданным свободу вероисповедания, но сама царская династия официально покровительствовала вере, которая рассматривала мир как арену космической битвы сил света и тьмы, добра и зла. Эта система убеждений была вплетена в социальную ткань созвездий Иранского нагорья и оказалась вполне совместимой с ключевыми нарративами Плодородного полумесяца. Вероятно, не случайно власть персидских императоров распростерлась именно на тех территориях, где доминировали эти нарративы. Военная мощь, деньги и пр., безусловно, играли огромную роль, но именно ключевой нарратив превратил эту часть мира в единое целое, дав персам возможность захватить ее и закрепить власть: держать в руках один большой камень куда проще, чем россыпь мелкой гальки.

Те же факторы, которые привели к подъему Персидской империи, развивались и в других местах. В Западной Европе, Месопотамии и Китае совершенствовалась технология строительства дорог. В Ассирийской империи существовали развитая шпионская сеть и зачатки почтовой системы. Все больше и больше обществ использовали ту или иную систему письменности. Математика распространялась через политические и культурные границы подобно пандемии. Лидийцы первыми изобрели монеты, но другие общества своими путями приходили к аналогичному способу превращения твердых металлов в твердую валюту.

И разумеется, везде развивались и военные технологии. К 1000 г. до н. э. бронза уступила место железу, а железо превратилось в сталь. Были изобретены катапульты и осадные машины, а также тяжелые колесницы – грозное оружие с серпами, установленными на колесах с обеих сторон. В этой бурлящей закваске не могло не родиться нечто вроде империи Ахеменидов. Конечно, чтобы такое произошло, потребовался Кир Великий. Он был выдающейся личностью, но выдающиеся личности не так уж редки. В историю вошли только те из них, кто, как и Кир, сумел оседлать поднимающуюся волну. Многие другие умерли в безвестности, потому что обстоятельства не дали им возможности проявить себя. Как говорится, ни одна змея не побеждала в забеге.

Персидская империя выросла территориально ровно настолько, насколько это позволяли ее технологии и ареал распространения ее ключевого нарратива. В конце концов ее границы уперлись в социальную реальность, сосредоточенную вокруг другого центра. Когда персы попытались завоевать греков, они так далеко вышли за границы своего мира, что их материальных и культурных ресурсов попросту не хватило на то, чтобы превозмочь людей, сражающихся на родной земле.

Грецию того времени часто представляют как скопище небольших самостоятельных городов-государств (полисов), которые ревностно оберегали свою независимости, пока не пришел могущественный агрессор. Но греки вовсе не прозябали на задворках Древнего мира. На протяжении веков они были доминирующей морской державой в своей части света, их влияние простиралось от колоний на территории Италии до торговых поселений на побережье Черного моря. Да, они не имели единого правителя, но значение такового как источника силы зачастую переоценивается. Несмотря на то что греки были рассредоточены по многочисленным независимым полисам, каждый из которых жил по собственным законам, все они имели общий язык, общую историю, общее мировоззрение и общую систему ценностей. Они любили одних и тех же поэтов. Почитали один и тот же пантеон богов. Обращались к одним и тем же оракулам за советом. Имели много общих институтов, например Олимпийские игры, которые к тому времени проводились вот уже 300 лет. Греков того времени нельзя назвать случайным сборищем людей, разбросанных по городам, островам и побережьям. Они были сознающим себя социальным созвездием, существующим в своем собственном, коллективно сконструированном мире – в мире, который воплощал в себе и одновременно определял их идентичность, и она отличалась от персидской точно так же, как персидская отличалась, скажем, от китайской.

В 490 г. до н. э. Дарий Великий отправил военную экспедицию в Грецию, но афиняне разгромили его войско в битве при Марафоне. Афиняне сражались в 40 км от своей столицы, персы – в 3000 км от своей. На таком расстоянии от дома, за пределами действия персидского нарратива, Дарий не был таким уж великим. Десять лет спустя сын Дария Ксеркс вторгся в Грецию с самой большой армией из всех, что на тот момент видел мир, и сжег Афины. Но греки в Саламинском морском сражении уничтожили весь его флот, так что Ксеркс был вынужден поспешно ретироваться домой.

Персидская агрессия привела к тому, к чему обычно приводят неудачные попытки такого рода. Она воспламенила дух греков и дала начало их новому золотому веку. К тому времени у них уже был накоплен весомый культурный багаж. Почти два века назад Фалес задал свой фундаментальный философский вопрос («Что есть всё?»), и прошло полтора столетия с тех пор, как Пифагор сформулировал свою знаменитую теорему. В атмосфере всеобщего подъема после Греко-персидских войн греческие драматурги создавали поистине великие произведения, скульпторы высекали бессмертные шедевры, а мыслители, такие как Платон, основали философские школы, повлиявшие на дальнейшее развитие всей западной мысли. Отныне и речи не шло о том, что греки согласятся стать тусклыми периферийными звездами в созвездии Персидской империи. Они были слишком горды, если не сказать высокомерны, чтобы склонить голову перед чьей-то волей. Греки превратились в сплоченную группу с яркой идентичностью, способную насаждать свою волю другим. Им было недостаточно просто изгнать персов со своей земли. Они желали покорить Персию. И это в конце концов случилось.

Александр Великий был греком не столько по происхождению, сколько по духу. Его отец правил Македонией, царством на окраине греческого мира. Жители Македонии смотрели на греков как на высококультурных горожан. Для греков же они были необразованными деревенщинами. Македонский царь Филипп нанял для обучения своего сына Александра знаменитого афинского философа Аристотеля. Но ни одному афинскому аристократу и в голову бы не пришло нанимать какого-нибудь македонянина для обучения своих детей.

Тем не менее, когда царь Филипп где-то силой, а где-то переговорами распространил свою власть на Грецию, его царство идентифицировало себя как греческое. В результате, взойдя на престол, его сын Александр смотрел на мир, и, в частности, на Персию, глазами грека, а греки жаждали свети счеты с персами. Мы часто слышим, что в следующие десять лет Александр Македонский «завоевал мир». Но если посмотреть на карту и сравнить его империю с империей, которой правил Дарий Великий, то можно увидеть, что завоевания Александра ограничились персидским миром.

Как и вторгшиеся в Грецию персы, греки вышли за пределы своей социальной реальности, когда пересекли реку Инд. Солдаты Александра находились почти в 5000 км от дома, но, метафизически говоря, перейдя на другой берег Инда, они оказались чужаками в чужой стране. Они попали в Индию с ее кастами и многорукими богинями, с ее хранящейся в глубинах памяти ведийской традицией массовых конных жертвоприношений, с ее неподвижным временем и иллюзорным миром – сама по себе величина и глубина этих различий должна была оказать сокрушительное воздействие на людей, воспитанных в культуре эллинистического и эллинизированного Средневосточного мира. Они больше не находились на восточной окраине знакомой и понятной реальности. Они оказались на западной окраине абсолютно чуждой реальности, созданной другими людьми. Из главных героев они вдруг превратились в статистов в мировом историческом нарративе, который разворачивался вокруг другого, далекого от них центра.

Дело в том, что, пока Александр Великий покорял Азию, в Индии интенсивно формировалась своя мегаимперия. Те же самые условия, которые породили Персидскую и затем Македонскую империи, созрели здесь до критической точки и позволили подняться колоссу. Индийского собрата Кира и Александра звали Чандрагупта Маурья, и был он нищим сиротой из касты торговцев, чьи родители умерли молодыми. Легенда гласит, что однажды в детстве Чандрагупта заснул под деревом и проснулся оттого, что тигр лизал ему лицо. Так он осознал, что ему уготовано великое будущее.

К тому времени, когда войска Александра переправились через Инд, Чандрагупта уже захватил Магадху – страну, где он родился. И как только основная часть эллинских войск покинула Индию, Чандрагупта со своей армией воспользовался возникшим вакуумом власти. Созданная им империя Маурьев в итоге оказалась больше, чем ахеменидская Персия, и даже больше, чем империя Александра: она простиралась почти от оконечности Индостана до Хайберского прохода и дальше.

Как мог император контролировать такую огромную территорию? При помощи все тех же инструментов: системы управления, коммуникации, денег, математики, военной мощи и ключевого нарратива.

Маурьи, как и персы, стандартизировали веса и меры и чеканили собственные монеты. Они построили сеть дорог и дорожных станций, которые дополнили опоясавшие страну бесчисленные речные магистрали. Создали почтовую систему, очень похожую на персидскую. А также внедрили административную структуру в персидском стиле: деревни были объединены в округа, которые образовывали области и далее провинции, чьи губернаторы подчинялись непосредственно императору. И как и персы, Маурьи использовали обширную шпионскую сеть: любой человек, от торговца до священника-брахмана и проститутки, мог оказаться царским агентом, информировавшим центральную власть о происходящем в своем уголке империи.

Мир, находившийся под властью Чандрагупты, был пропитан ключевым нарративом, который к тому времени уже достиг полной зрелости. В отличие от персидского зороастрийского мировоззрения, он был основан на индуизме, буддизме и джайнизме. Хотя эти религиозные системы немного отличались друг от друга, они комфортно сосуществовали как производные одного ключевого нарратива. Религиозная общность обеспечивала связанность, которая позволяла одному владыке править всей этой территорией как единым целым[11].

Империи персов, греков и Маурьев достигли величия примерно в один и тот же исторический период, занявший всего несколько веков. Вслед за ними возникли еще две огромные империи – по одной на обоих концах самого густонаселенного пояса мира: Китайская на востоке и Римская на западе. Они оказались самыми живучими из первых мегаимперий, поэтому заслуживают более пристального внимания.

Китайцы издревле рассматривали свое государство как синоним глобальной империи, но известные нам китайские империи прошлого на самом деле охватывали не такие уж большие территории. И вот в III в. до н. э. существовавшая у китайцев в воображении мифическая мировая держава наконец-то материализовалась, довольно стремительно и масштабно.

Это был двухэтапный процесс, начавшийся, когда длительный период Сражающихся царств достиг кульминации. К 249 г. до н. э. семь китайских царств боролись за господство на территории между долинами рек Хуанхэ и Янцзы. Одним из них было милитаристское царство Цинь во главе с кровожадным правителем. Когда этот головорез умер, престол унаследовал его 13-летний преемник. Соседние монархи точили мечи в предвкушении легкой победы: казалось, царство Цинь готово пасть к их ногам. Но они недооценили юного наследника. Он ударил первым, жестоко и мощно, и за следующие 28 лет превратил соперничающие царства в россыпь провинций, находящихся под его пятой, после чего взял себе подобающий громкий титул Шихуанди, что означает «Первый император».

С этим титулом он поместил себя в один ряд с другими знаковыми фигурами китайской исторической мифологии: с тремя августейшими властителями, которые обладали сверхъестественными способностями и совершили великие деяния, например определили ход Солнца и Луны по небу, и с пятью легендарными императорами, которые изобрели земледелие, письмо и шелк. И вот теперь пришел Первый император, чья династия будет править Срединным государством 10 000 поколений – по крайней мере, так сказал он сам, и кто бы посмел ему возразить?

Первый император немедленно взялся за укрепление своей империи и власти. Чтобы преградить путь кочевникам с севера, он приказал соединить отдельные оборонительные сооружения, построенные различными царствами прошлого, в единую Великую Китайскую стену протяженностью около 5000 км. По оценкам, в строительстве было задействовано в общей сложности около 3 млн рабочих, из которых миллион погибли, но стену удалось возвести, и Китай оказался под защитой. В качестве официальной государственной доктрины Шихуанди принял антиконфуцианскую философию под названием «легизм», которую продвигала так называемая «школа законников». В отличие от мягкого и интуитивно понятного конфуцианства, легизм был суровым и догматичным учением: он стремился прописать в законах все и вся, требовал их беспрекословного соблюдения и предусматривал крайне жестокие наказания за нарушения. Лишь слепое подчинение законам – и ничего больше.

Первый император также национализировал важные отрасли промышленности, включая добычу и обработку железа и соли, начал чеканить в качестве официальной валюты круглую монету с квадратным отверстием, стандартизировал веса и меры, а также ввел строгую систему налогообложения и экономического регулирования, которая, в частности, определяла, чтó каждая крестьянская семья должна была выращивать на своем крошечном участке земли. Как и прочие империи первого поколения, вскоре Китай мог похвастаться разветвленной системой дорог и дорожных станций, отлаженной почтовой службой и гигантской шпионской сетью – всеми необходимыми атрибутами. Позаимствовали ли китайцы идеи у других социальных миров, например у Персии, или же пришли к ним самостоятельно, нам неизвестно, да это и не так важно, потому что процессы изобретения и заимствования обычно тесно переплетены: через волновые эффекты идеи распространяются между мирами, в то время как люди в каждом из них самостоятельно ищут лучшие пути для движения вперед. Откуда бы ни происходила идея, если она работает – она укореняется и развивается. Механизмы имперского управления, которые так хорошо показали себя в Персии, пришлись к месту и в империи Шихуанди.

После смерти Первого императора началась реакция. Его сына смела кровавая волна бандитизма и бессмысленного насилия. Происходящее всецело соответствовало китайским представлениям об истории, которая рассматривалась как циклическое действие двух равных друг другу противоположных сил – объединения и распада. На этот раз на сцене неожиданно возникла вторая выдающаяся фигура – Лю Бан, сообразительный выходец из крестьянской семьи, который с хладнокровной решимостью воспользовался хаосом, чтобы сначала подняться до главаря разбойничьей банды, затем до высокопоставленного военачальника и, наконец, до одного из двух претендентов, боровшихся за контроль над целой империей. Когда соперник взял в плен его престарелого отца и пригрозил сварить того заживо, Лю Бан ответил: «Пришлите мне чашку супа». В конце концов он обманным путем заставил соперника покончить жизнь самоубийством и в 202 г. до н. э. объявил себя императором объединенного Китая и основателем новой династии Хань.

Период раздробленности продлился всего семь лет – почти мгновение по историческим меркам. Лю Бан фактически возродил империю Цинь, только сменил ее название: теперь это была империя Хань. Шихуанди проделал всю грязную работу по объединению разрозненных царств в связанный и упорядоченный мир. Когда Лю Бан получил власть, ему не пришлось жертвовать миллионами жизней, чтобы обезопасить северную границу Китая: стена уже стояла на месте. Ему не нужно было создавать с нуля административную систему и вгонять в ее рамки китайский народ: бюрократы-легисты уже обо всем позаботились. Вместо этого новый император смог снискать расположение подданных с помощью таких популярных мер, как снижение налогов, а также, получив в наследство абсолютное военное превосходство внутри имперских границ, смягчение политики всеобщей воинской обязанности. Короче говоря, новый император мог мудро и милостиво управлять тем, что Первый император построил на крови. Династия Лю правила Ханьской империей на протяжении почти четырех столетий (с одним коротким перерывом), которые стали периодом ее расцвета, когда созвездие под названием Китай уверенно обосновалось на мировой арене.

Ханьские императоры восстановили примат конфуцианской мысли, мировоззренческой системы, глубоко уходящей корнями в китайский ключевой нарратив. Шихуанди и его министры сжигали древние манускрипты, желая создать абсолютно новый мир по собственному образцу, но, разумеется, им было не под силу уничтожить всю литературу. Теперь уцелевшие книги извлекали из тайников, размножали и распространяли, пока китайское общество вновь каждой своей клеткой не пропиталось мудростью, традициями, идеями и ценностями конфуцианского прошлого. Это стало скрепой и источником жизненной силы для огромного бюрократического государства, простиравшегося от Южно-Китайского моря до окраин Монголии.

Чтобы управлять такой территорией, династия Хань создала уникальный, существовавший только в Китае механизм отбора кандидатов на государственную службу – официальный экзамен на знание классических конфуцианских трудов. В других странах правители назначали на руководящие посты родственников и друзей, которые в свою очередь раздавали должности своим родственникам и друзьям и т. д. В каком-то смысле каждый чиновник правил на своем уровне как местный царек. В Китае же одних только родственных связей было недостаточно: безусловно, они помогали, но знания также считались важным фактором. Можно сказать, что в китайской государственной иерархии каждым уровнем управлял интеллектуал-бюрократ, соединявший в себе философа и чиновника. Благодаря идеографической письменности чиновники, говорящие на разных языках и рассредоточенные по обширной территории, могли эффективно взаимодействовать друг с другом посредством переписки. Они одинаково понимали рукописный текст, даже если тот по-разному звучал при чтении вслух.

Разумеется, овладение этой системой письменности требовало значительных усилий, потому философы-бюрократы неизбежно стали интеллектуально-политической элитой, которая обладала своеобразными китайскими чертами и, наряду со множеством других элементов, придавала политическому организму Китая свою отличительную специфику. Сторонний наблюдатель никогда бы не спутал это созвездие с теми, что существовали в Индии, на Ближнем Востоке или в Европе. Отдельные культурные элементы сложились в единое и уникальное целое.

Рим

Между тем на другом конце самого густонаселенного пояса Евразии выкристаллизовалось ядро еще одной средиземноморской мегаимперии. Пока греки хозяйничали в Азии, Рим постепенно набирал силу. Упадок Греции и подъем Рима не были последовательными событиями – эти процессы протекали отчасти параллельно. Но, когда Греция находилась на пике своей культурной и военной мощи, Рим все еще представлял собой один из множества небольших итальянских городов. В эпоху Платона и Аристотеля, афинской демократии, Перикла и всех этих бессмертных греческих драматургов Рим походил на подростка, переживающего бурное взросление.

Важный поворот к формированию своей идентичности римляне совершили в 509 г. до н. э., когда свергли царя и провозгласили Римскую республику. Созданная ими политическая система была уникальной для того времени: отныне Римом стал править сенат – выборный орган, состоявший из нескольких сотен человек. Поначалу члены сената выбирались только патрициями и из числа патрициев, римской землевладельческой элиты. Каждый год сенат избирал двух человек из своих рядов на должности консулов, которые по полномочиям фактически выполняли функции царей. Но консулам приходилось делить власть между собой, и через год оба уходили в отставку, уступая место двум новым правителям: римляне очень не хотели возвращения монархии.

В разгар греческого золотого века в Риме бушевала борьба за власть: землевладельцы против крестьян, патриции против плебеев, аристократы против простолюдинов. В конце концов два социальных класса пришли к мирному соглашению, договорившись об учреждении новой магистратской должности, избираемой только плебеями. Эти так называемые народные трибуны обладали только одним полномочием, но довольно мощным: они могли сказать «нет», то есть наложить вето на любое решение сената. На первый взгляд такая система государственного управления казалась чересчур громоздкой и не очень эффективной, особенно в кризисных ситуациях.

Римляне также разработали Законы двенадцати таблиц. Это были не данные свыше наказы наподобие Десяти заповедей, а абсолютно светские договоренности между разными группами людей, которые хотели взаимодействовать как единое социальное целое. Никто не приписывал этим законам божественное происхождение. Их рассматривали как воплощение здравого смысла и традиций. По сути, Законы двенадцати таблиц устанавливали фундаментальные принципы, на основе которых могли быть выведены законы для всех частных случаев. Они регулировали практически все сферы жизни римского общества: например, определяли, сколько дней следует ждать возврата долга, прежде чем должник станет рабом кредитора; назначали наказания за конкретные преступления, например смертную казнь за песни, содержащие клевету или позорящие другого; прописывали социальные отношения, например требовали установления над женщинами пожизненной опеки как над несовершеннолетними детьми в силу присущего им легкомыслия.

Законы двенадцати таблиц сегодня могут казаться нам примитивными и несправедливыми, но главным было то, что римляне считали эту абстракцию высшей властью в государстве – выше сената, выше консулов, выше любого человека. Чисто теоретически в Риме никто не стоял выше закона. На практике, конечно, этот принцип – процитирую Шекспира – было похвальнее нарушить, чем блюсти. Но так или иначе римляне принесли в мир идею, что никто не выше закона, точно так же, как китайцы предложили миру идею меритократии[12].

Еще один важный шаг в направлении империи римляне сделали, как ни странно, когда отражали нападения внешних врагов. Сначала с севера их атаковали могущественные этруски, которые решили помочь свергнутому проэтрусскому царю восстановить свою власть в Риме. Когда серия войн закончилась, Этрурия из союза независимых племен превратилась в часть Римской республики. В 387 г. до н. э. в Италию вторглись кочевые племена, называемые галлами. Они захватили Рим и разграбили город, но римляне в кровопролитных сражениях дали им отпор и выгнали со своей земли, в очередной раз почувствовав собственную силу. Затем в Италию вторгся Пирр – еще один могущественной македонский царь, который прославился военным талантом, подкрепленным огромной армией. Он одержал череду дорогостоящих побед, пока в конце концов не оказался глубоко на территории противника почти без войск. Такова она, пиррова победа.

Далее римлянам пришлось вступить в войну с самой грозной морской державой Средиземноморского мира – финикийским Карфагеном, который находился на африканском побережье прямо напротив Италии. Карфагенский военачальник Ганнибал вошел в историю как величайший полководец всех времен и народов. Он перешел через Альпы со слонами и напал на Рим с севера! У римлян не было военного гения, равного Ганнибалу. Все, чем они располагали, – это громоздкое правительство из нескольких сотен человек, принимавших решения под руководством двух консулов, каждый год новых. Военачальники, которых этот своеобразный орган государственного управления отправлял сражаться с карфагенянами, были один бездарнее другого (кто сегодня помнит их имена?), так что каждая битва как будто завершалась показательным триумфом Ганнибала. Тем не менее война каким-то образом закончилась тем, что римляне захватили Карфаген, полностью его разрушили, убили или угнали в рабство всех его жителей, а Ганнибала довели до самоубийства. Рим победил, Карфаген превратился в руины. Что ни говорите, а система работала.

Рим был чрезмерно военизированным обществом: все годные к военной службе мужчины были обязаны отслужить в армии. Римская армия отличалась железной дисциплиной; ее подразделения действовали как шахматные фигуры, беспрекословно подчинявшиеся приказам командиров. Например, они могли в мгновение ока вырыть рвы с водой, чтобы изолировать противника и перерезать его пути снабжения. В Древнем мире не существовало силы, способной противостоять римскому войску.

Если физическая инфраструктура была ключом к успеху ахеменидской Персии, то неудивительно, что римляне превзошли персов в размере, мощи и долголетии своей империи. Они изобрели бетон – замечательный материал, который лучше всего затвердевает во влажном состоянии. Благодаря этой передовой технологии они возводили мосты почти через любые реки и строили акведуки, чтобы доставлять пресную воду за сотни километров, поэтому они основывали поселения практически где угодно. Ни один город, не пожелавший подчиниться их воле, не мог устоять перед их осадными машинами и прочими чудесами военно-инженерного искусства. Римляне опутали Средиземноморье не имеющей аналогов дорожной сетью общей протяженностью около 50 000 км. Дороги укладывались на прочном каменном основании и были лучшими в Древнем мире (и не только – никто не превзошел римлян в дорожном строительстве в течение тысячи лет). По этим дорогам армия могла быстро добраться до тех мест, где назревали беспорядки, и погасить пламя, прежде чем оно успевало перерасти в пожар.

Патриотизм был для римлян сродни религии. Они сами творили свою эпическую историю, что наделяло каждого из них, даже самого бедного земледельца, чувством причастности и гордостью. И следует отметить, что все римское общество было пропитано языческим светским гуманизмом, пришедшим из Греции и подкрепленным римским правом. Местные эпосы черпали сюжеты в Троянской войне. Здесь был такой же пантеон богов и богинь, как и у греков, только с латинскими именами. И как и греки, римляне считали этих божеств вписанными в те же рамки физического мира, в котором жили люди. Короче говоря, Рим был той же Грецией без ее утонченности, без философов, зато с инженерами и бетоном.

Основную часть завоеваний Рим осуществил еще в республиканский период своей истории. В ту удивительную эпоху государством действительно правил сенат, консулы действительно были главами исполнительной власти, и римские граждане (по крайней мере, некоторые) действительно избирали своих лидеров. Первый римский император Август окончательно взял власть в свои руки только в 27 г. до н. э., да и то он не решился открыто устанавливать монархию и повелел именовать себя не императором, а принцепсом – первым гражданином. В течение следующих двух с половиной веков Средиземноморский мир был частью единой политической сверхдержавы, связанной единой денежной системой, единым сводом законов и единой сетью дорог. Эти факторы способствовали свободному течению товаров по всей огромной территории и, как следствие, беспрецедентному развитию торговли. Материальная культура на одном конце Римской империи мало чем отличалась от таковой на любом другом ее конце.

К началу нашей эры – то есть к 1 г. н. э. – восемь из десяти человек на планете жили между атлантическим побережьем Европы и побережьем Южно-Китайского моря. Почти все они находились в границах каких-либо государств, большинство – на территории нескольких супердержав или того, что от них осталось, таких как Римская империя, Персидская империя, к тому моменту известная как Парфянское царство, индуистские и буддийские царства, возникшие там, где была империи Маурьев, а также Ханьская империя в Китае. Другими словами, на всем протяжении этого густонаселенного пояса существовали обширные зоны, связанные едиными ключевыми нарративами, коммуникационными сетями, денежными системами, законами и военной мощью хорошо организованных государств.

Разумеется, это вовсе не означает, что простые люди ощущали реальное присутствие царей и императоров в своей повседневной жизни. Все общества были структурированы подобно русской матрешке: люди прежде всего существовали в рамках семьи в узком и более широком смыслах, чья форма и текстура варьировалась от социума к социуму и определялась местной системой религиозных взглядов и присущей данной территории совокупностью истории, обычаев и традиций. Такие процессы, как брак, приготовление и потребление пищи, воспитание детей, обучение, отдых, а также то, как и с кем заниматься сексом, какие игрушки давать малышам, какие истории рассказывать, над чем смеяться и отчего плакать, – все это устанавливало не правительство и не государственная машина, а ежедневное взаимодействие между представителями культуры и социума. Важнейшую роль в формировании характерной текстуры повседневной жизни каждого общества, непосредственной обстановки, в которой жили люди, играли женщины, но сегодня нам неизвестны подробности этого влияния, потому что все историки и писатели традиционно были мужчинами и их в основном интересовали драмы, разворачивавшиеся среди мужчин.

Между тем государства, контролируемые почти исключительно мужчинами, создавали свои структуры, в которых протекала жизнь людей. Характер этих структур определялся установленными порядками, традициями и естественными биологическими факторами. Никто не мог их игнорировать или жить так, словно их нет. Основными сферами, в которых государство наиболее непосредственным образом влияло на повседневное существование людей, были налоги, армия и общественные работы. Армии также играли важную роль, потому что правители постоянно стремились расширить подконтрольные им территории, приносящие доход в их казну. Мужчин призывали насильно, либо они сами записывались в солдаты, чтобы дать выход своей воинственности и поучаствовать в грабежах (простые люди также становились главными жертвами в этих войнах).

Наконец, чтобы обеспечить строительство крупных объектов, таких как памятники, мавзолеи, общественные здания, плотины, мосты, дороги, дворцы или что угодно другое, государству требовались рабочие – и кто-то вызывался сам, чтобы заработать на жизнь, а кто-то трудился по принуждению, но в любом случае этот институт играл важную роль в жизни простых людей.

Государства имеют границы, отделяющие друг от друга их внутренние миры. У цивилизаций также есть промежуточные зоны, где один ключевой нарратив постепенно размывается и ослабевает, уступая место другому. Но эти границы прозрачны, а переходные зоны между цивилизациями расплывчаты. На протяжении всей истории люди постоянно перемещались между мирами, пересекая разделяющие их промежуточные зоны. Торговцы, путешественники, искатели приключений, бандиты, солдаты, переселенцы, беглые преступники – все они несли с собой вещи, товары, игры, шутки, рецепты, загадки, песни, истории, взгляды, слухи, мнения и бесчисленное множество других артефактов, особенностей поведения и идей. Человеческие культуры могли собираться в отдельные созвездия, но между ними всегда сохранялся контакт.

Важнейшую роль связующих звеньев, все более скрепляющих человечество, всегда играли жители пограничных земель. Сами по себе цивилизации не нуждались в том, чтобы принадлежащие к ним люди распространяли их культуру по миру; это делали те, кто жил на границе цивилизаций. Соседи влияли на соседей, которые влияли на людей, обитающих еще дальше, и т. д. Неосязаемые волны культурного влияния расходились по обществу подобно ряби на море, где отдельные молекулы воды почти не меняют положения, а лишь немного колеблются вверх-вниз. Эта «культурная рябь» даже не требовала сохранения мирных отношений между соседями. Воюющие общества точно так же обменивались материальными артефактами и идеями, не говоря уже о генах.

Династия Хань, правившая Китаем около 400 лет (с 206 г. до н. э. по 220 г. н. э.), почти непрерывно вела войны с северными соседями – кочевыми народностями, которых китайцы собирательно называли «хунну». Эти племена странствовали по степям на обширной евразийской территории между Китаем и Римом и были связаны друг с другом сетью сложных взаимодействий. Впоследствии потомки хунну и родственных им племен вторглись в Западную Европу под предводительством вождя по имени Аттила и разгромили Рим. На востоке эти воинственные кочевники стали частью истории Китая, на западе – частью европейской истории, где их знали как гуннов. Но они не были всего лишь второстепенными персонажами в истории других народов. Они принадлежали к своей галактике социальных созвездий, столь же полноценных, как и все остальные. У них была своя история.

Китайцы считали хунну примитивными варварами с севера, которые испокон веков совершали набеги на китайские деревни. Они говорили на одном из алтайских языков, совершенно не похожем на те, что использовали сами китайцы. Образ жизни хунну был полной противоположностью образа жизни империи с ее развитым бюрократическим аппаратом, писаным правом, сетью дорог и почтовой системой. Именно для защиты от хунну ранние китайские царства возводили стены вдоль своих северных границ, а Первый император пожертвовал миллионом жизней, чтобы соединить эти отдельные оборонительные сооружения в Великую Китайскую стену. Даже когда Китай оказался раздроблен на враждующие царства, все они были похожи на членов одной семьи, борющихся за оставленное им в наследство поместье – за один мир, свою принадлежность к которому ощущали они все. Когда же китайцы сражались с хунну, они воевали не с родственниками – они воевали с абсолютно чуждым им миром.

Во II в. до н. э. китайский император и его советники нашли способ прижать варваров к ногтю. Они начали переговоры с другим объединением кочевых племен, которые населяли степи на западе и на юге. Племена юэчжи постоянно враждовали с хунну, вероятно, потому, что те и другие были скотоводами-кочевниками и их пастбищные территории частично совпадали. Ханьские стратеги решили, что могут убедить юэчжи заключить с Китаем военный союз и развязать между ними и хунну полноценную войну, играющую на руку империи.

Но хунну предугадали замысел китайцев – и в 176 г. до н. э. нанесли смертельный упреждающий удар. Они напали на юэчжи со своим 300-тысячным войском, против которого те смогли выставить всего 100 000 воинов. После устроенного хунну кровавого побоища юэчжи бежали со своих земель – и исчезли.

Но куда они делись? Через 38 лет после катастрофы китайское правительство снарядило экспедицию на их поиски. Поскольку предприятие считалось слишком опасным, чтобы рисковать кем-то важным, главой был назначен мелкий придворный чиновник по имени Чжан Цянь. Бедному Чжану не удалось уехать далеко. Едва он со своим посольством оказался на территории враждебных хунну, те захватили его – и продержали у себя целых десять лет. Впрочем, жизнь в плену была довольно комфортной: Чжану дали в жены местную девушку, которая родила ему несколько детей; он кочевал вместе с племенем и стал почти «своим». Но, как только ему предоставилась возможность, он бежал. Правда, окно для бегства открылось в противоположную от Китая сторону – Чжан устремился в «великое неизвестное», лежавшее за пределами дальних пастбищ кочевников. Так он оказался в землях, где не ступала нога «цивилизованного человека».

И что же он нашел на самых дальних окраинах мира, сосредоточенного вокруг Китайской империи? Летучих мышей с человеческими лицами? Драконов? Дикарей, пожирающих человеческую плоть? Нет! Он обнаружил здесь такие же цивилизованные царства с густонаселенными процветающими городами, с великолепными зданиями вдоль широких мощеных улиц, со статуями, храмами, школами и библиотеками, с оживленными рынками, где торговцы бойко предлагали купить множество экзотических товаров из дальних стран.

На базарах этих городов, которые находились от Поднебесной так далеко, что бесстрашному китайскому путешественнику потребовалось десять лет, чтобы преодолеть длинный и опасный путь, Чжан, к своему изумлению, обнаружил ткани и бамбуковые трости, произведенные в Сычуани – провинции, расположенной так глубоко внутри Китайской империи, что о ней не слышали даже хунну. Товары текли из этого укромного уголка империи через Великую стену и земли хунну в чужеземные города, причем сами собой, без сопровождения людей вроде Чжана.

А там, где перемещались товары, непременно перемещались и идеи, потому что торговля подразумевает разговоры, расчеты, деньги, понимание относительной стоимости, переговоры и заключение сделок, долговременные отношения, обмен представлениями о богах, космосе, человеческой судьбе, а также о том, как должны вести себя мужчины и женщины, позволительно ли флиртовать с незнакомцами, как детям надлежит разговаривать со старшими, и о многом другом.

Чжан увидел бактрийские города, основанные греческими военачальниками, которые получили в свое управление эту часть завоеванных Александром Македонским территорий. Но к тому времени греки уже отступали под натиском исторических сил, приведенных в движение, как ни странно, Китаем. Что это были за силы? Когда юэчжи бежали со своей территории после бесславной битвы с хунну, спровоцированной китайскими дипломатами, они мигрировали в долину реки Инд. Там они резко изменили свою судьбу. Пять племен, составлявших конфедерацию Юэчжи, отказались от жизни скотоводов-кочевников в пользу земледелия и торговли. Одно из этих племен – кушаны – вскоре подчинило себе остальные. Их столицы находились в Пешаваре и Кабуле, откуда они постепенно расширяли границы своих владений на север, запад и восток. Через несколько поколений кушаны больше не напоминали побитых собак, трусливо бежавших от свирепых воинов-кочевников. Они были мощной городской державой с хорошо организованной и прекрасно вооруженной армией.

Но потомков юэчжи заинтересовал военный союз с Китаем. Возможно, они хорошо помнили прошлое. К тому же с хунну их теперь связывали тесные торговые отношения, которым они не хотели вредить. Вообще-то даже в те времена, когда юэчжи обитали в степях и постоянно враждовали с хунну, эти две группы активно торговали друг с другом. Любопытно, что одним из главных товаров, который охотно покупали хунну, был шелк, а юэчжи, в свою очередь, покупали его у китайцев. Другими словами, хунну пристрастились к товару, который производил их заклятый враг.

В Китае шелка было так много, что его носили даже крестьяне, но в обществе хунну его могли позволить себе только богачи. Мужчины из числа племенной знати демонстрировали высокий статус, одевая своих женщин в шелка. На пирах они угощали гостей, подавая еду на изящных бронзовых блюдах китайского производства (а напитки иногда наливали в кубки, сделанные из отполированных до блеска черепов юэчжи).

Тем временем военные действия между китайцами и хунну продолжались. В этих столкновениях у варваров было одно важное преимущество – лошади. Китайские земли не годились для разведения этих животных. Чтобы эффективно воевать с кочевниками, китайцам требовались лошади. Но где их взять? Ответ был очевиден: у самих кочевников, которые охотно обменивали их на шелк, а также на изделия из нефрита и бронзы, которыми славились мастера Поднебесной. Короче говоря, китайцы использовали свои познания в ремесле и коммерции, чтобы покупать у хунну лошадей, необходимых для войны с теми же хунну. Жизнь – сложная штука.

Великая Китайская стена была построена, чтобы отгородить Китай от набегов с севера, но со временем она превратилась в рыночную зону, где сосредоточилась торговля между китайцами и кочевниками. Не нужно думать, что после этого набеги и ответные экспедиции имперской армии прекратились. Враги так и не стали друзьями, что не мешало им активно развивать торговые отношения. Кочевники могли предложить китайцам не только лошадей. Их территория, как и Средиземноморье, граничила со множеством разных миров. Благодаря высокой мобильности кочевые племена свозили товары со всех своих дальних границ на рынки у Великой Китайской стены. С севера, где стояли обширные леса, хунну доставляли мед, воск, меха и ароматическую древесину; с запада – экзотические фрукты и виноградные вина – прекрасную альтернативу китайскому рисовому вину. Шелк высоко ценился, но хлопок был ничуть не хуже, а в те времена его производили в основном в Индии.

Китайцы не могли распространить контроль империи на степи, потому что кочевники были слишком хорошо приспособлены к жизни в этой среде и выиграли бы любую решающую битву на своей территории. Но китайцы могли построить цепочку военных гарнизонов, чтобы защитить торговые караваны, везущие товары из Китая и в Китай. Эта цепочка начиналась у Великой Китайской стены и, извиваясь, тянулась на запад.

В конце концов этот отросток Китайской империи дотянулся до другой безопасной территории – Кушанского царства. Отсюда товары можно было спокойно отправлять на юго-восток, в Индию, и на запад, в Персию. С персидской территории товары так же безопасно продолжали свой путь в Средиземноморье, в государства, где правили наследники военачальников Александра Македонского, а оттуда попадали в Рим.

Эта сеть маршрутов через степи Центральной Евразии позже стала называться Великим шелковым путем, потому что шелк был самым ценным из множества перевозимых по нему товаров. Но в ту эпоху никому бы и в голову не пришло назвать этот торговый коридор «шелковым путем», потому что на самом деле путь был не один – путей было много, и ни один торговец не преодолевал маршрут от начала и до конца ни с востока на запад, ни с севера на юг. Каждый локальный участок этого пути носил свое название, и люди просто покупали и перепродавали текущие по нему товары. Для них было неважно, откуда эти вещи привезли, куда они отправятся дальше и в какой точке глобальной торговой сети располагается местный рынок.

Кушанская империя начала расти в I в. до н. э. и в конечном итоге распростерлась от реки Инд до Аральского моря. Если посмотреть на современную политическую карту, она включала кусок Ирана, пояс тюркских государств Центральной Азии, весь Афганистан и Пакистан, а также кусочек Индии. Когда кушаны потеряли хватку и сошли с исторической сцены, на месте их империи продолжали возникать, сменяя друг друга, царства-преемники разных размеров. На этой территории всегда существовали какие-либо государства в силу ее высокой стратегической значимости: через нее пролегал Великий шелковый путь, и здесь же располагались несколько важнейших его узлов – мест, где начиналось и заканчивалось множество дорог.

Поглощая основанные Александром Македонским центральноазиатские царства, кушаны абсорбировали некоторые остатки эллинистической культуры. Покоряя царства Северной Индии, они перенимали элементы индуистской и буддийской культур. Расширяя свои владения на запад, они погружались в мир персидской культуры. А на востоке до них дотягивались щупальца расширяющегося Китая. Другими словами, Кушанская империя (и ее преемники) вторгалась на окраины четырех важнейших цивилизационных зон Древнего мира и таким образом служила коммуникационным пространством, через которое, подобно кровяным тельцам в кровеносной системе, текла культурная взвесь четырех миров.

Но, когда элементы разных культур сталкиваются друг с другом в новом контексте, происходит кое-что интересное. Идеи не существуют в виде отдельных частиц; они всегда образуют структурированное, взаимосвязанное целое – созвездие идей. Когда они тесно сплетены между собой как части более крупной структуры, они сопротивляются фрагментации. Но, пересекая культурные границы, такие созвездия, как правило, претерпевают изменения, чтобы вписаться в новую среду. В процессе некоторые идеи отрываются от целого и пускаются в свободное плавание. Или же, сталкиваясь в промежуточной зоне, созвездия из разных культур могут соединяться и порождать новые созвездия идей, включая в себя некоторые элементы исходных систем и отбрасывая те, что не подходят для новой реальности.

Кушанская империя была типичным образцом промежуточной зоны между мирами. Особенно наглядным примером того, как происходило здесь смешение культур, может служить буддизм. Поскольку кушаны покровительствовали буддизму, в их империю из Индии направлялся поток миссионеров. Первоначально те неодобрительно относились к скульптурным изображениям Будды: смертному не дано знать, как выглядит великий Просветленный. Но в кушанском мире буддисты вдыхали ароматы эллинской культуры, в свое время принесенной сюда Александром Македонским. Греки же традиционно создавали изображения своих богов, чтобы глубже прочувствовать их духовную сущность, и в этой среде (кто бы мог подумать!) буддисты начали создавать скульптуры Будды, в которых через черты его лица и позы стремились выразить столь желанное для них духовное умиротворение. Эти буддийские скульптуры выглядели очень… по-эллински.

Кушанская империя также пересекалась с персидским миром, родиной зороастрийского нарратива. Этот мир наполняли созвездия идей, восходящих к авестийским временам, и одним из таких созвездий был культ Митры. Изначально арии считали его богом договоров и истины, но со временем он трансформировался в сверхъестественное существо, рожденное от человеческой матери и божественного отца. Будучи одновременно человеком и богом, Митра находился на границе между временным и вечным, благодаря чему мог избавлять людей от смерти и даровать им вечную жизнь. Короче говоря, он был спасителем.

В кушанском мире, где буддисты тесно перемешивались с последователями Митры, в буддизме родилась новая идея, будто бы некоторые из достигших полной просветленности и готовых войти в нирвану, вместо того чтобы сделать шаг к вечному блаженству, возвращаются обратно, чтобы помочь другим. То есть они являются спасителями, которые, как и Митра, стоят ногами по обе стороны черты, в данном случае между иллюзорным материальным миром и вневременной реальностью. Эти фигуры стали известны как бодхисатвы, и величайший из бодхисатв (будда, который придет в будущем) назывался – нет, не Митра, но очень похоже: Майтрея.

Кроме того, кушаны покровительствовали межрегиональной торговле. Через их империю двигались потоки торговцев, которые выбирали те же маршруты, что и буддийские миссионеры. Эти два потока пересекались, люди встречались и разговаривали. В результате путешествующие по Центральной Азии торговцы начали переходить в буддизм, а буддизм приобрел еще более выраженный коммерческий дух.

Тенденция к коммерциализации совпала в буддизме с другими интересными новшествами. В тот период возникла новая версия веры, построенная вокруг идеи бодхисатвы, – буддизм Махаяны, или «буддизм Великой колесницы». Последователи этой школы утверждали, что достижение нирваны не обязательно должно быть одиночным путешествием, которое под силу лишь избранным человеческим душам. Можно направиться туда и группой, во главе с просветленным бодхисатвой, который управляет большой колесницей, полной пассажиров – обычных людей.

Буддизм Махаяны открыл дверь революционной идее о том, что человек вовсе не должен жить абсолютно праведной жизнью и усердно заниматься медитацией и прочими духовными практиками, чтобы достичь нирваны. Горстка избранных монахов способна проделать бóльшую часть трудной работы за них. Другими словами, ревностные подвижники могут посвятить всю свою жизнь пути к нирване, тогда как обычные люди, ведущие обычный образ жизни, будут маленькими шагами приближаться к этой цели, просто помогая монахам и поддерживая их материально.

Доктрина Махаяны привела к расцвету монастырей – отныне они служили не только прибежищами для монахов, но и институтами для сбора пожертвований от людей, которые исповедовали буддизм, но не могли себе позволить (или не могли себя заставить) посвящать много времени буддийским практикам. Вскоре монастыри сосредоточили в своих руках огромные земельные владения и запасы золота. Поскольку это богатство нельзя было направить на потребление (к сожалению, религия запрещала роскошь), монастыри стали инвестировать свой капитал в крупные предприятия, профинансировать которые было не по карману ни одному отдельно взятому человеку.

В то время и в том месте под «крупными предприятиями» обычно понимали дальние торговые экспедиции с участием больших караванов, организацию сети промежуточных дорожных станций, а также создание финансовых механизмов для облегчения деловых операций. Все эти вещи идеально сочетались, поскольку торговцы все больше становились буддистами, а буддисты – торговцами. Что же касается обычных людей, то, жертвуя деньги монастырям, они инвестировали не только в свое спасение, но и косвенным образом в развитие торговли.

Потоки товаров направлялись через кушанский мир на восток и на запад, но буддизм тек только на восток. Почему? Дело в том, что, продвигаясь на запад, буддисты-путешественники попадали на все менее благоприятную для их веры культурную почву. Ключевые нарративы Ирана и Месопотамии рисовали вселенную как апокалиптическую драму, имеющую начало и конец, с богами в качестве главных героев и людьми на второстепенных ролях. Буддисты же рассматривали вселенную как обездушенное пространство, лишенное всяких самостоятельных сущностей, в котором ничего не происходит, кроме бесконечно разворачивающейся череды циклов, и считали, что каждая человеческая душа стремится к вечной, бесформенной, обезличенной нирване. Два созвездия идей оказались несовместимы, и не существовало общей структуры, вмещающей в себя идеи Будды и Заратустры или же Будды и еврейских пророков; создать такую структуру искусственно тоже не представлялось возможным. Буддизму не за что было зацепиться в этих культурах, чтобы прижиться здесь или как-то срастись с местными религиями.

А вот на востоке буддийские идеи попали на более плодородную почву. Нельзя сказать, чтобы доминирующая китайская парадигма так легко абсорбировала новое религиозное учение. Будда и Конфуций были подобны маслу и воде. Они предлагали совместимые по существу, но совершенно разные концептуальные гештальты. Будда показывал путь для отдельной человеческой души; Конфуций – социальный контекст для индивида. Будда говорил о космосе; Конфуций – о семье и империи. Будда призывал абстрагироваться от материального мира; Конфуций – вести себя в нем достойно. Будда был нацелен на слияние с вечным; Конфуций – на то, чтобы правильно вести себя здесь и сейчас.

Но в Китае уже несколько столетий распространялась и другая система идей. Разработанное мудрецом Лао-цзы философское учение уходило корнями в то же поле культурных идей и традиций, что и конфуцианство, но обращалось к несколько иным вопросам. Лао-цзы сосредоточился на том, как человеку справиться с неопределенностью и невзгодами этого мира. Не нужно, говорил он, позволять себе попасть в ловушку иллюзии, будто вы что-то контролируете; единственное, что вы можете сделать, – это отказаться от контроля, познать Великий Путь (дао) и подчиниться его течению. Человек, вдохновленный идеями Лао-цзы, был склонен искать уединения на лоне природы, практиковать добродетель созерцания и стремиться к внутреннему спокойствию и умиротворению. Даосизм был таким же родным для китайской цивилизации, как и конфуцианство: он воплощал в себе иные, но в той же мере аутентичные аспекты китайского мировоззрения, порожденного этой землей. Когда буддисты оказались в Китае, они нашли в лице даосов до некоторой степени родственные души.

Более того, в отличие от западных традиций, в китайской не было ревнивых богов, которые требовали поклоняться только им. В Китае человек мог одновременно практиковать даосские ритуалы, чтить конфуцианские ценности и сжигать благовония, чтобы задобрить многочисленных божеств и духов рангом пониже, – ему не приходилось выбирать. В период расцвета Ханьской империи конфуцианство официально поддерживалось государством и стало идеологией одной из основных групп китайского общества – чиновничества, для которого знание конфуцианской классики открывало дверь в профессию. Но среди простого народа был больше популярен даосизм, который постепенно превратился в своего рода религию крестьян и городской рабочей бедноты. Конфуцианцы смотрели на торговлю свысока, как на недостойное занятие, потому торговцы занимали такое же низкое социальное положение, как крестьяне и рабочие, и тесно соприкасались с этими группами. А поскольку в те времена именно торговцы чаще всего обращались в буддизм, даосы и буддисты в Китае дышали одним воздухом.

Пока ханьские императоры держали власть твердой рукой, буддизм медленно просачивался в социальную реальность Китая. Но в III в. Ханьскую династию постигла участь, которая, согласно воззрениям китайских мудрецов, рано или поздно ожидает любую династию. Императоры начали творить невесть что, пока не потеряли свой мандат власти, и Поднебесная в конце концов развалилась на части. После 400 лет единства наступил очередной период Сражающихся царств, он продлился более трех столетий, на протяжении которых простые люди никогда не знали, кто сейчас главный и что принесет завтрашний день. В этих условиях аудитория даосизма становилась все больше, а с расцветом даосизма в Китае расширялось культурное пространство и для буддизма.

Между тем по персидскому миру продолжал распространяться культ Митры. Парфянская империя продвигала границы на запад, в то время как римляне шли на восток – и в конце концов они встретились в Малой Азии. В этой промежуточной зоне римские солдаты познакомились с культом Митры.

Культ имел ряд общих черт с мистериальными культами, которые на протяжении столетий были очень популярны в греко-римском мире. Такие культы строились вокруг некоего набора тайных знаний. Приверженцы постепенно посвящались во все более сокровенные знания, пока не достигали такой степени посвящения, что могли напрямую или через провидца, действующего от их имени, контактировать со сверхъестественным. Поскольку в митраизме были аналогичные темы, он нашел живой отклик у римских солдат и спустя какое-то время в несколько измененном виде пришел в Рим.

Центральный персонаж этого культа, известного как мистерии Митры, был рожден от девственницы по имени Анахита в период зимнего солнцестояния, то есть примерно 25 декабря. Пока Митра ходил по миру смертных, у него было 12 последователей по числу знаков зодиака. Непорочное зачатие, спаситель человечества, рожденный 25 декабря, 12 учеников… Вам это ничего не напоминает?

Митраизм начал набирать популярность в Римской империи незадолго до появления христианства, и пару столетий эти два религиозных течения на равных конкурировали за души греко-римского мира. Но в конце концов христианство победило, и в IV в. митраизм сошел на нет, однако же успев оставить частицы себя в христианском нарративе.

Дорога специй

На юге Индии сеть Великого шелкового пути пересекалась с еще одной важнейшей системой Древнего мира, отчасти порожденной природным явлением – муссонным климатом. Ключевым ее узлом был Аравийский полуостров, огромная пустыня, окруженная с трех сторон морскими водами и усеянная оазисами. Вокруг полуострова находилось несколько других полузасушливых территорий: Африканский Рог (полуостров Сомали), Иранское нагорье и окраины левантийских равнин. Эти земли населяли разные народы, говорившие на родственных языках – иврите, арабском, финикийском, шумерском, аккадском, набатейском, – которые принадлежали к семитской языковой семье. Их тесное соседство в регионе между Средиземным морем и Персидским заливом говорит о том, что на протяжении долгого времени история этих древних народов тесно переплеталась независимо от того, кем они были изначально и откуда пришли[13]. И в этой засушливой местности начинался самый таинственный и чарующий путь Древнего мира – Дорога специй.

Сегодня мы называем специями добавки, которые придают еде особый выразительный вкус и аромат. Но в древности по Дороге специй везли не только пряности, такие как шафран, перец, корица и т. п., но и мирру, ладан, алойное дерево и другую ароматическую древесину, драгоценные камни, эфирные масла, краски, лекарства, перья экзотических птиц, лечебные мази, косметику, афродизиаки, волшебные зелья, мистические предметы и прочие несъедобные вещи. В этом контексте специями (или пряностями) обобщенно назывались все товары, которые были редкими, компактными, легкоперевозимыми, пользующимися спросом и более-менее непортящимися. К этой категории относились даже бриллианты. Короче говоря, словом «специи» обозначали все то, что не было людям жизненно необходимо, но чего они хотели – что потакало человеческому стремлению к удовольствиям, роскоши, развлечениям, экстазу и сладострастию. В этом широком смысле специи были доминирующим фактором в мировой экономике тысячи лет назад и остаются таковыми сегодня (вы только подумайте о торговле наркотиками).

Местами производства одного из древнейших видов специй были Аравийский полуостров и его окрестности. В этой пустынной местности менее одной сотой доли процента земли годится для возделывания, а в центре региона растительность такая скудная, что люди не могут прожить даже животноводством. Тем не менее в области, которую римский ученый Плиний Старший прозвал Аравией Плодородной, произрастало неприхотливое дерево с редкими свойствами. Его листья можно было собрать, высушить, растереть в порошок, смешать с жиром и, подсушив, получить ароматические лепешки, которые назывались ладаном.

Но кому жители пустыни могли продать свой ладан? Друг другу? Нет. Чтобы наслаждаться специями, сначала нужно чем-то набить живот и удовлетворить другие базовые потребности, а товары первой необходимости можно было купить только у городских аграрных цивилизаций в долинах великих рек или в торговых перевалочных пунктах между ними. Поэтому обитатели пустыни шли со своими благовониями туда, где жили богатые люди.

Для перевозки специй использовался характерный для засушливой местности транспорт – верблюды, уникальные животные, одомашненные около 3500 лет назад. Эти «корабли пустыни» были способны прожить без воды много дней и выдерживать огромные перепады температур. За неделю верблюд мог пересечь, например, пустыню Гоби с дневными температурами выше + 43 ℃ и преодолеть горные перевалы, где лежат вечные снега.

Верблюды поднимали бóльшие грузы, чем лошади или мулы, и к тому же отличались милым и добродушным нравом. Шутка. Я вырос бок о бок с этими животными (недалеко от нашего дома находилась верблюжья стоянка) и никогда в жизни не видел более агрессивных и капризных созданий. Обращение с верблюдами требует особых умений, но торговцы специями владели тайным искусством.

Эти люди были большей частью посредниками, которые перепродавали чужие товары. Они опасались, как бы производители и потребители не начали торговать друг с другом напрямую, а потому держали свои источники товаров, маршруты и пункты назначения в строжайшем секрете. Эту атмосферу таинственности дополняли будоражащие вымышленные истории о трудностях и смертельных опасностях, с которыми сопряжена добыча и доставка драгоценных товаров. Так, греческий историк Геродот писал, что ладан ценен потому, что дающие его деревья охраняются крылатыми змеями. Чтобы собрать ладан, арабы сжигают особую смолу, привозимую из далекой страны, дым которой на время прогоняет змей. Когда те улетают, люди бросаются к деревьям и собирают ладан, пока не вернулись охранники. Тех, кто не успевает убежать, крылатые змеи безжалостно убивают. И так много добытчиков погибает, чтобы драгоценная смола попала на рынок! Неудивительно, что она такая дорогая. Геродот, вероятно, получил сведения из надежного источника – от какого-нибудь ушлого торговца специями.

Поскольку все это были компактные и очень ценные товары, торговцы могли доставлять их на большие расстояния, особенно когда пустынные маршруты соединились с сетью Муссонного мира на востоке и с сетью Средиземноморского мира на западе. Ведя, по сути, кочевой образ жизни, торговцы специями постепенно развили свою специфическую культуру, отличную от культур оседлых народов, с которыми они имели дело. Они предпочитали богов, которых можно носить с собой, то есть связанных больше с идеями, чем с местами, и были склонны к полиглоссии и космополитическим взглядам. В конце концов они организовались в гильдии и сети, пересекавшие все культурные и политические границы. Эти созвездия существовали скорее в социальном, чем в географическом пространстве и обладали собственной внутренней связностью. Они образовывали своего рода альтернативную теневую вселенную, которая простиралась поверх более материальной вселенной государств.

Даже когда сформировались отдельные, отчетливо различимые «культурные моря», идеи все еще просачивались между ними туда-сюда через капилляры – такие как Дорога специй и Великий шелковый путь, – а также через промежуточные зоны, где разные миры накладывались друг на друга и созвездия идей сталкивались, перемешивались, обменивались своими элементами и порой давали начало совершенно новым концептуальным созвездиям.

На протяжении тысячелетий человечество превращалось во все более взаимосвязанный организм, но этот процесс никогда не был стабильным и ровным, подобным перемешиванию сахара с песком. Он продвигался рывками, временами приостанавливался или надолго замирал, откатывался и снова делал скачок вперед. Социальные созвездия формировались, расширялись и в конечном итоге наслаивались друг на друга, и эти наслоения порождали трения, сумятицу и драмы до тех пор, пока достаточное количество идей из разных миров не переплеталось между собой и не формировало более связное целое – новый гештальт, куда входили одни идеи из разных миров и не входили другие, противоречащие новой реальности.

В научно-фантастическом романе «Больше, чем люди»[14] (1953) Теодор Старджон объединил слова «сливаться» и «соединяться» и создал новый термин «слидиняться». Он использовал его для описания того, что произошло с шестью персонажами его истории – людьми с различными ментальными странностями, которые ссорились и ругались, пока не обнаружили, что являются взаимодополняющими частями единого нового организма Homo Gestalt. Термин «слидиняться» как нельзя лучше подходит и для описания человеческой истории, на протяжении которой обширные созвездия идей и великие нарративы непрерывно сливались и смешивались в новые, более масштабные мировые гештальты. В первые 800 лет нашей эры такие «слидинения» происходили по всему миру.

Давайте посмотрим, что происходило, например, в Римской империи. Историки часто описывают ее упадок и крушение как одни из поворотных событий в мировой истории. Этот период обычно датируют V в. н. э., когда варвары наносили Риму добивающие удары один за другим, пока очередной вождь не сверг последнего императора и не основал на исконно римских землях свое варварское королевство. Точная дата падения Рима зависит от того, какой именно удар считать смертельным, – это может быть и 410, и 455, и 476, и 492 год. Некоторые исследователи полагают, что Рим пал еще в 395 г., когда империя распалась на две части, а другие – что это случилось еще раньше, в 378 г., когда армия варваров впервые разгромила римлян в крупном сражении, в котором погиб сам император.

В XVIII в. английский историк Эдуард Гиббон назвал главной причиной «упадка и крушения» Римской империи не некое событие, а конкретную религию – христианство. Но в последние десятилетия в исторической науке начинает обретать плоть и кровь другое объяснение произошедшего.

Будучи республикой, Рим расширил свой контроль на побережье Восточного Средиземноморья, Малую Азию, на побережье Северной Африки, начиная от Египта и дальше, а также на северо-восток до реки Дунай, на северо-запад, включив всю территорию современной Франции, и на запад от нее вплоть до Атлантического океана. Эта масштабная экспансия почти полностью пришлась на период между 500 г. до н. э. и началом нашей эры.

Если сравнить государство с биологической клеткой, то его границы выполняют функцию мембраны. Они отделяют то, что внутри, от того, что снаружи. В самой клетке обменные процессы протекают гораздо легче и интенсивнее, чем между любыми соседними клетками. То же самое происходит и с информационными потоками внутри государства. Как только Рим завоевал Плодородный полумесяц, все нарративы, все системы верований последнего – от месопотамского политеизма до единого бога евреев и египетских божеств с головами животных – оказались внутри римского государства, влившись в многообразие других потоков, проходящих через этот греко-римский мир.

Одной из таких систем был иудаизм. Он разделял с другими месопотамскими культами идею племенного бога, в том числе непременное условие: «Мой бог лучше твоего».

Но только иудаизм сформулировал фундаментальную концепцию, что Бог может быть только один.

Когда населенная евреями территория оказалась внутри римского государства и вошла в общее информационное пространство, еврейские общины стали постоянно сталкиваться со светско-языческими идеями греко-римского мира. С другой стороны, идеи иудаизма также попали в общий имперский кровоток и распространились на другие земли, находящиеся под контролем Рима, в том числе на те, где до сих пор доминировал светско-языческий нарратив.

Иудаистская система идей не растворилась и не исчезла в этих потоках, поскольку еврейский нарратив обладал мощной внутренней силой, которая сопротивлялась любой попытке разбить его на части, – во многом подобно ведийской культуре Древней Индии. Евреи ощущали себя пленниками внутри империи, и выражение племенного национализма было для них неотъемлемо от выражения своей веры. Их вера требовала создания собственного национального государства, потому что иудаизм не признавал разделения между Божьими и человеческими делами. Божьи законы прописывали все сферы человеческих взаимодействий, которые обычно регулируются светским правом, такие как договоры, наследование, наказания за преступления и многое другое, из чего следовало, что исповедующие иудаизм племена могли жить только под властью собственного правительства, но никак не под властью Рима или любых других неиудеев.

Едва оказавшись под пятой римлян, евреи начали роптать. В их религиозном нарративе появилась идея земного мессии – харизматичной фигуры, уполномоченной Богом привести еврейский народ к свободе. В этом состоянии брожения умов, заквашенном на идеях такого рода, еврейский мир в изобилии порождал пламенных агитаторов, которые хулили Рим и проповедовали религиозное возрождение, как некогда пророки прошлого. И евреи психологически были готовы к тому, что любой из этих проповедников может оказаться мессией.

Среди них особенно выделялся человек по имени Иоанн, который посвящал своих последователей во внутренний круг избранных посредством обряда, называемого крещением. Иоанн Креститель был евреем, однако ритуалы инициации повсеместно практиковались в мистических культах, столь распространенных в греко-римском мире того времени: в митраистских мистериях, элевсинских мистериях, орфических мистериях и многих других имелась какая-либо церемония посвящения, которая превращала человека из чужака в своего. Эти мистериальные культы обычно обещали посвященным членам доступ к тайным знаниям, которые должны были возвысить их духовно и подарить им счастливое будущее, возможно, даже бессмертие (разумеется, ни один из культов не считал себя «типичным» – каждый мнил себя уникальным и единственно верным).

Примерно в 29 г. н. э. (или чуть раньше, или чуть позже) к Иоанну пришел человек по имени Иисус, сын плотника, и принял крещение. Иисус оказался самым харизматичным и популярным из всех потенциальных мессий – лидеров еврейского националистического движения того времени. Представители местной римской администрации арестовали его и задали прямой вопрос: «Ты мессия?» Для них этот вопрос означал: «Ты возглавляешь восстание против Рима?» Иисус ответил: «Да», и римские власти поступили с ним так же, как поступали со всеми мятежниками, – распяли его. Ничего личного, просто политика: тысячи мятежников были распяты до Иисуса, и еще тысячи распнут после него. Большинство граждан Римской империи никогда не слышали об Иисусе при его жизни. Но у Иисуса имелось несколько верных последователей, которые после его распятия принялись утверждать, что их учитель не умер. Они говорили, что видели его то здесь, то там, и по мере распространения этих слухов число последователей Иисуса начало стремительно расти, и в конце концов новое движение отделилось от основного потока иудаизма.

Иудаизм сам по себе не мог распространиться по римскому миру, так как эта мировоззренческая система была привязана к конкретной группе людей. В его основе лежал догмат о договоре (завете), который некогда заключили Бог и праотец Авраам. Если вы не происходили от Авраама, значит, вы не были и участником договора. Последователи Иисуса во главе с апостолом Павлом изменили этот центральный догмат. (Сам Павел никогда не встречался с Иисусом и поначалу даже был гонителем христиан, но однажды по пути в Дамаск пережил горький опыт и обратился в веру.) Павел заявил, что Иисус предложил новый договор – между Богом и всем человечеством, а не каким-либо конкретным племенем. Другими словами, любой человек отныне мог считать себя участником этого завета.

Сам Павел родился евреем и почитал Тору, потому что в те времена у последователей Христа не было никакого другого священного писания. Евангелия – письменные отчеты о том, что говорил и делал Иисус, – появились позже и вместе с некоторыми другими текстами были объединены христианами в Новый Завет, а Тору, соответственно, переименовали в Ветхий Завет. Но для евреев Тора так и осталась главной священной книгой.

Верные традиции, иудеи продолжали ждать мессию. Христиане же верили, что он уже пришел. Однако те и другие вкладывали в понятие «мессия» совершенно разный смысл. Иудеи считали наихудшей формой святотатства называть Богом кого-то, кто ходил по земле в человеческом теле. Для христиан же, напротив, это было центральным положением веры. Кроме того, согласно воззрению христиан, Бог обещал своему народу Божье царство, но оно находилось не на земле. Это было Царство Небесное, где христианам предстоит вечно жить после смерти, – что-то вроде загробного мира, каким его представляли себе древние египтяне. Чтобы стать участником иудейского завета, вы должны были родиться от двух евреев, жить по законам Торы и, если вы мужчина, сделать обрезание (ой!). Чтобы стать христианином, вам следовало пройти простой обряд крещения и уверовать в Иисуса. Короче говоря, присоединиться мог любой желающий.

В римском мире принятие идеи бога, который одновременно был человеком, не требовало большого концептуального скачка. Светско-языческий мир изобиловал подобными фигурами. Например, Геракл и Ахилл обладали сверхъестественными способностями, потому что были рождены человеческими матерями, забеременевшими от богов. В то самое время, когда Иисус взошел на Голгофу, римская элита провозгласила императора Августа богом. Таким образом, христианство не было фундаментальной и непримиримой противоположностью греко-римской культуры; оно лишь конкурировало с некоторыми проявлениями этой культуры. Римляне, которые отвергали христианство, соглашались, что человек может быть богом, но отказывались признавать существование только одного Бога. В то же время отвергавшие христианство евреи соглашались с тем, что есть только один Бог, но отказывались признавать, что им может быть человек (хоть Иисус, хоть кто угодно другой).

Христианство возникло в том месте, где столкнулись эти два явно противоречащих друг другу нарратива – греко-римский и иудейский. Оно родилось как синтез двух созвездий идей, который частично включил в себя элементы обоих, но не принял те, что не подходили. В 74 г. н. э. произошло важное для нового движения поворотное событие, когда около 900 еврейских повстанцев, осажденных римскими легионами в крепости Масада, предпочли покончить жизнь самоубийством, чем подчиниться власти Рима.

К тому времени основную массу христиан уже составляли обращенные язычники, а не евреи. Евреи восставали против Рима, потому что их религия требовала создания национального государства для своих племен. Но у новообращенных христиан ни было никакого интереса в этой борьбе. Им и без того хватало проблем с римскими властями, которым не нравилась новая вера. Почему христиане должны были терпеть репрессии из-за евреев, к которым не имели никакого отношения? В этом контексте совет Иисуса христианам «воздать кесарю кесарево» обретал новый смысл, подчеркивая растущее расхождение между христианами и евреями. Для греко-римских языческих гуманистов идея двух отдельных царств, светского и сверхъестественного, была хорошо знакома. Но в левантийском иудаизме само понятие «кесарево» звучало как нонсенс. Кесарю ничего не принадлежало. Все было Божьим.

Таким образом, иудаизм оставался неким пузырем в галактике социальных созвездий римского мира. Христианство же, наоборот, распространялось подобно эпидемии, что можно, вероятно, объяснить двумя основными причинами. Во-первых, оно достаточно хорошо вписывалось в греко-римское представление о светском и божественном как об отдельных, но сосуществующих сферах. Во-вторых, оно обращалось к огромной аудитории, поскольку резонировало с реальной жизнью большинства жителей империи. Когда мы слышим о величии Рима, мы представляем себе римские термы и многочасовые пиры с изобилием блюд, о которых до сих пор ходят легенды, но все это богатство не возникало само собой. Все древние общества считали рабство нормальным явлением, но римляне зависели от него в наибольшей степени. В их империи рабы были не только слугами и сексуальными игрушками, но и основной рабочей силой. Рабы добывали соль, трудились в каменоломнях, гребли на галерах и обрабатывали землю в огромных латифундиях. Свободный римлянин, который владел менее чем четырьмя рабами, считался живущим за чертой бедности. Состоятельным людям принадлежало по 50 000 рабов и больше. Рабство было неизбежным побочным продуктом римского милитаризма: на протяжении нескольких веков легионы завоевывали все новые и новые земли, обеспечивая метрополию устойчивым притоком невольников. На момент распятия Иисуса более 25 процентов населения Римской империи составляли рабы.

Кроме того, если вы были свободным, но бедным римлянином, как бы вы заработали себе на жизнь и на какую оплату могли бы рассчитывать, если большинство потенциальных работодателей получали все необходимое легко и бесплатно благодаря рабскому труду? В результате в Римской империи наряду с рабами существовало огромное количество нищих крестьян и безработных обитателей городских трущоб, которых государство утихомиривало зрелищами и раздачей бесплатного хлеба, что позволяло не умереть с голоду, но не более того.

Пока республика переживала золотой век, языческий нарратив звучал для римской элиты вполне убедительно, потому что прекрасно объяснял все то, что происходило вокруг каждый день. Знатные римляне поклонялись своим богам, совершали предписанные ритуалы – и победы следовали одна за другой, города процветали, богатство росло. Было легко поверить, что бедным предопределено оставаться бедными, а рабы получают лишь то, что заслужили проигравшие.

Но для римской бедноты и рабов языческий нарратив к началу нашей эры потерял всякую привлекательность: он описывал несправедливый, лишенный смысла мир. И вот пришло христианство, которое заявило, что этот мир всего лишь место испытания в преддверии того, что произойдет после смерти. Самые бедные, смиренные и угнетенные пройдут испытание и попадут в Царство Небесное, где их ждет вечное блаженство. А вот большинство представителей римской элиты провалили бы это испытание: для них попасть в рай было сложнее, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко. В рамках такой мировоззренческой системы все в мире обретало смысл. Вот что значит хороший нарратив!

Языческое государство пыталось искоренить христианство, предавая его приверженцев леденящим кровь публичным казням – например, бросая на съедение диким животным. Наверное, такое происходило не часто, но частота не важна. Зрелище того, как львы рвут живого человека, производило на людей сильное впечатление и порождало будоражащие истории, которые распространялись в обществе подобно пожару. Это была разновидность государственного терроризма, а цель терроризма, как известно, состоит не столько в физическом уничтожении противника, сколько в том, чтобы воздействовать на его эмоции с помощью рассказываемых историй. Терроризм тоже задействует силу нарратива.

На гладиаторских аренах сталкивались не просто беззащитные люди и свирепые звери – там сталкивались два нарратива. Применяя насилие, римское государство говорило: «Мы можем убить вас самыми ужасными способами». Христианские же мученики, демонстрируя ледяное спокойствие перед лицом смерти, утверждали: «Смерть – всего лишь врата в вечную жизнь для христиан». Государство могло давать основания для ужасающих рассказов, но не способно было контролировать то, как люди их интерпретируют. Когда христианский мученик восславлял Иисуса, в то время как львы раздирали его на части, это только придавало христианскому нарративу еще больше правдоподобия и убедительности. Звучащий на фоне кровавых расправ, христианский нарратив лишь сильнее воздействовал на человеческое сознание. Другими словами, те самые меры, которые римское государство предпринимало для борьбы с христианством, наоборот, подпитывали его рост. Один нарратив побеждает другой не физической силой, а своей способностью создавать смысл.

По мере того как римское общество все больше заплывало жиром, пользуясь плодами рабства и неравенства, оно теряло свою связность, а его бюрократический аппарат – эффективность. Между тем христианская сеть продолжала развиваться. Христиане взяли заботу о себе в свои руки. Они наладили эффективную коммуникацию и организованно решали проблемы, с которыми сталкивались их общины. Постепенно христианская сеть взяла на себя некоторые функции правительства для своих последователей. Языческий Рим гнил изнутри, и освобождающееся пространство занимала христианская религия.

К IV в. христианство стало чем-то вроде теневого государства, отражающего светское римское государство в том виде, в каком оно существовало на тот момент. Римом правил император. Государство было поделено на провинции, которыми руководили губернаторы, и каждая из них имела административный аппарат, отвечавший за управление районами. Во всех провинциях чиновники опирались на единый официальный письменный свод законов, который определял нормы поведения и взаимодействия людей.

Альтернативное христианское государство также было разделено на административно-территориальные единицы, которые назывались епархиями. Во главе их стояли епископы. Епископов крупных городов называли митрополитами, и они пользовались большей властью, чем сельские епископы, у которых были более малочисленные, территориально рассредоточенные приходы. Все эти епископы опирались на письменное каноническое право – единый свод декретов и правил, которые выводились на основе Евангелий точно так же, как римское право базировалось на принципах Законов двенадцати таблиц. Главным среди епископов, которому подчинялись все остальные, был, как нетрудно догадаться, епископ Рима. Позже этот человек унаследовал титул Pontifex maximus – Великого понтифика, который в дохристианские времена носил верховный жрец Рима, отвечавший за отправление языческих культов. Еще позже глава христианского Рима стал называться папой.

В IV в. римский император Константин Великий наконец-то признал ту реальность, что с помощью выстроенного христианами административного аппарата он может управлять своей обширной империей гораздо эффективнее, чем с помощью проржавевшей машины, оставшейся от Древнего Рима. В 320 г. накануне одного из важных сражений он якобы увидел в небе крест. Вдохновленный виде́нием, он отправил войска в бой под христианскими знаменами и, разумеется, одержал победу. После этого он легализовал христианство, перенес столицу империи в Константинополь и начал преобразовывать ее в христианское царство. Лишившись государственной поддержки, языческий нарратив стал угасать. В 395 г. император Феодосий сделал последний шаг, объявив язычество вне закона, а христианство провозгласив официальной религией Римской империи – единственной, которая поддерживалась государством[15]. Так римский нарратив, позаимствованный у Греции, и иудейский нарратив, пришедший из Леванта, теперь полностью и окончательно «слидинились» в единый гештальт.

Приняв крещение, Константин не только превратил христианскую сеть в государственный бюрократический аппарат, но и фактически взял на себя роль главы Церкви. В 325 г., когда доктринальные споры угрожали единству христианского мира, император сам созвал Вселенский собор епископов и обязал их окончательно определиться с тем, во что и как должны верить христиане. На этом соборе был принят никейский Символ веры, установивший догмат о Троице. Так римские христиане стали верить в то, что Бог – это единственное божество, которое, однако, предстает в трех лицах: Бога Отца, Бога Сына (Иисуса Христа) и духовной силы, называемой Святым Духом. Все эти три сущности триедины, то есть являются одним целым.

Между тем столкновение конфликтующих нарративов порождало трения в разных местах империи. К северу от Рима проживало множество германских племен, с которыми римляне воевали со времен Юлия Цезаря. Следует заметить, что никто из них не говорил про себя «германцы». Они называли себя конкретными именами – готы, вандалы, свевы и т. д. Каждое племя говорило на своем языке, который был похож на языки соседей, но не идентичен им. Того немецкого языка, что используется в современной Германии, еще не существовало.

Таким образом, германцами их прозвали римляне – собирательно они понимали под этим «банды хулиганов на севере, которые доставляют массу хлопот». Они были для римлян тем же, чем хунну для китайцев. Но, в отличие от хунну, германские племена Северной Европы не кочевали с места на место. Они пытались жить земледелием, однако территории, которые они населяли, покрывали густые леса, и освобождаемые почвы были очень плотными, влажными и трудными для обработки – особенно для людей, у которых нет стальных плугов. Другими словами, окружающие условия не позволяли этим бедным земледельцам вести оседлый образ жизни, и им приходилось постоянно мигрировать с места на место в поисках лучшей земли и лучших условий, а эти поиски неумолимо вели их на юг.

Где бы германцы ни пересекались с римлянами, два несовместимых мировых исторических нарратива приходили в жесткое столкновение. Германские племена не знали ни городов, ни городской жизни. Их военные вожди правили своими небольшими владениями из деревянных крепостей, которые обычно строились на вершинах холмов и в которых жили не только их родственники, но и дружина: группа людей, связанных между собой клятвами взаимной верности. Германцы очень серьезно отнеслись к таким клятвам.

Простые люди жили в деревнях вокруг крепостей и занимались тяжелым земледельческим трудом, подчиняясь власти местного военного вождя. Еще одной важной фигурой в этом мире был судья – человек, занимавшийся разрешением споров. Судьи не избирались и не назначались. Ими становились люди, которые пользовались в своих общинах таким высоким уважением и авторитетом, что соплеменники сами обращались к ним по спорным вопросам. Поскольку у германских племен не было писаного права, эти судьи основывали свои суждения на племенных традициях, а также по возможности – на прецедентах: если когда-то в прошлом уже решили, что нужно поступить так, а не иначе, значит, сейчас следует поступить точно так же. Таким образом, судьи должны были иметь большой жизненный опыт, превосходную память и глубоко знать народные традиции.

Судьи не могли передать свой статус сыновьям, а военные вожди не могли завещать сыновьям свои дружины. Клятвы верности связывали конкретных людей: когда одна сторона умирала, клятва становилась недействительной. Таким образом, сыновьям влиятельных людей приходилось самостоятельно зарабатывать себе авторитет и добиваться преданности соплеменников. Германский мир строился на личных взаимоотношениях: на личных сетях, личных договоренностях и личных обещаниях.

Примерно через два века после наступления нашей эры германские племена усилили напор: те из них, что жили в пограничной зоне, все агрессивнее вторгались на территорию Римской империи, будучи сами теснимы новыми волнами мигрантов. Эти новые мигранты приходили из Центральной Азии. Римляне называли их скифами, что означало «воинственные варвары, но не германцы».

Скифы были западной оконечностью миграционного цунами, которое брало начало на Дальнем Востоке. Они вели происхождение от кочевников хунну, которые с незапамятных времен совершали набеги на Китай. Но затем китайцы построили Великую Китайскую стену, а за ней – могучую и сплоченную Ханьскую империю и положили конец вторжениям надоедливых северных соседей. Но для степных кочевых племен набеги были таким же важным источником средств к существованию, как и скотоводство. Лишившись возможности грабить Китай, они стали искать другие жертвы. Но кто подходил на эту роль? В азиатских степях обитало множество других скотоводческих племен, но от набегов на таких же кочевников было мало проку. На самом деле молодые мужчины из этих племен, вместо того чтобы давать отпор нападающим, зачастую охотно присоединялись к более сильным вождям. Лучше всего для разграбления подходили богатые земли с крупными поселениями. Поэтому одна волна кочевников, гунны-эфталиты, направилась на юго-восток, в сторону Индии. По пути они наткнулись на кушанов, вытеснили их, захватили города – и через какое-то время сами превратились в оседлых городских жителей.

Другая волна кочевников двинулась на запад, но в этом направлении им нужно было преодолеть гораздо большее расстояние, чтобы добраться до густонаселенных территорий с богатыми городами. По пути в их поток вливались все новые кочевые племена, и к тому времени, когда они добрались до Европы, они превратились в грозную разношерстную орду. Их-то римляне и называли скифами. Поскольку в их рядах присутствовали уроженцы самых разных мест, через которые прокатилась орда, скифов невозможно было отнести к какой-либо конкретной этнической или языковой группе. Даже гунны, возглавлявшие эту толпу, были довольно пестрым сборищем, хотя их ядро составлял народ, говоривший на одном из алтайских языков – как монголы, как современные турки и как некогда досаждавшие Китаю хунну. Фактически гунны и были теми самыми хунну. Когда они хлынули в Европу, то начали вытеснять с более-менее насиженных мест жившие там германские племена. Вот так строительство Великой Китайской стены способствовало падению Рима.

Но давайте не будем называть произошедшее «падением» Рима. Эта фраза вызывает в воображении толпы орущих дикарей, которые штурмуют оборонительные стены, прорываются внутрь и обрушиваются на великий и прекрасный город, чтобы грабить, убивать и насиловать. На самом деле все было совсем не так – вернее, не совсем так. Начнем с того, что римляне не строили никаких оборонительных сооружений, похожих на Великую Китайскую стену (если не считать несколько десятков километров каменной кладки в провинции Британия). Пограничную полосу империи усеивали военные гарнизоны, задачей которых было не пустить германцев на имперскую территорию и не дать им обосноваться. Между римлянами и германцами регулярно происходили мелкие стычки и столкновения покрупнее, но они не превратились в полноценную войну. Бóльшую часть времени противники поддерживали довольно мирные отношения: кричали друг другу издалека оскорбления, обменивались короткими приветствиями на более близком расстоянии, меняли мясо на хлеб, флиртовали с чужими женщинами и даже мирно попивали пиво в перерывах между кулачными боями.

Со временем германцы, жившие в этой размытой пограничной зоне, научились немного говорить на латыни и торговаться с римскими солдатами. Особенно высоко у них ценилась римская одежда, которая была гораздо красивее, чем неприхотливая одежда собственного пошива. Иногда римляне попадали в плен и становились рабами у германцев, а иногда германцы попадали в плен и становились рабами у римлян. Когда тем или другим удавалось бежать, они приносили с собой домой кусочки чужой культуры.

Человек по имени Вульфила построил мост между этими двумя мирами. Ассимилированный гот, он вырос христианином и стал епископом. Примерно в 350 г. епископ Вульфила перевел на готский язык Библию, для чего ему пришлось сначала создать готский алфавит. Но в языке готов не было эквивалентов для многих латинских и греческих слов, потому что их словарь формировался совершенно в других условиях, чем словарь ранних христиан на Святой земле. Вульфиле пришлось использовать существующие готские слова для выражения христианских идей, так что созданная им версия Библии слегка отличалась от той, что использовалась церквями Рима и Константинополя. Но как только готская Библия появилась, германские племена начали обращаться в христианство – в собственную разновидность христианства.

Вульфила отверг никейский Символ веры – догмат о Троице – в пользу учения, продвигаемого склонным к полемике епископом Арием из Северной Африки, который утверждал, что есть только один Бог – Бог Отец. Иисус же Христос хоть и подобен Богу, хоть он и самое славное творение Господа, но его нельзя называть единосущным с Богом. Германцы больше тяготели к арианскому, чем к никейскому Символу веры, скорее всего, потому что в их мире, когда сын становился равным отцу, между ними неизбежно разворачивалась борьба за власть, грозящая перерасти в хаос. Арианское вероучение было для них психологически более комфортным. Тем не менее обращение в христианство, независимо от его версии, способствовало дальнейшему размыванию различий между германским и римским миром. Отныне их конфликтующие мировоззренческие системы стали двумя звездами в более крупном созвездии под названием «христианство».

А потом началось «слидинение». Римляне не считали германские племена серьезной проблемой, как, например, персов на своей восточной границе. Германцы были просто неорганизованными бандами, которые представляли угрозу общественному порядку лишь в силу своей варварской сущности. В то же время в армию римляне предпочитали нанимать самых крутых парней, которых только могли найти, а германские громилы как нельзя лучше подходили на эту роль. Нищих германцев не надо было долго уговаривать: для них служба в римской армии означала три сытных кормежки в день и крышу над головой. Они охотно пополняли ряды римских легионов, ни в коей мере не воспринимая это как предательство – они не считали себя «германцами» и воевали с другими «варварскими» племенами точно так же, как с Римом.

Римская военная традиция требовала, чтобы полководцы делились трофеями со своими войсками. В пограничной зоне римские военачальники (среди которых было все больше германцев) сражались с вторгающимися бандами (которые состояли в основном из германцев) и раздавали добычу своим солдатам (среди которых насчитывалось немало германцев). Так как столица находилась довольно далеко от места событий, правительству зачастую было удобнее назначить военачальников гражданскими администраторами, чтобы те обеспечивали порядок на вверенных территориях. Этих людей называли на латыни comes, что впоследствии трансформировалось в английский титул count («граф»). Случалось и по-другому: когда германский вождь вторгался на имперскую территорию и захватывал значительный ее кусок, римской власти было проще объявить того губернатором контролируемой им области, а требуемую им дань назвать жалованьем. Таких подконтрольных царьков называли dux – от этого слова произошел английский титул duke («герцог»).

Несложно представить, к чему привело такое развитие событий. Римский и германский миры все больше перемешивались. Все более романизированные германцы стали человеческим капиталом для все более германизированного римского мира. Германцы не пытались разрушить Рим. Они пытались стать римлянами.

Безродному чужаку было почти невозможно подняться по социальной лестнице в высокомерном гражданском обществе Рима, но вполне реально внутри армии. Хороший воин мог в конце концов оказаться в преторианской гвардии – элитных войсках, отвечавших за охрану императора. В конце концов эти телохранители осознали свою силу и начали устраивать государственные перевороты, убивая неугодных им императоров и возводя на престол новых по своему усмотрению. А поскольку большинство преторианцев были германцами, иногда они сажали на трон своих соплеменников.

В IV в. Римской империи пришлось вступить в эпическое противостояние с могущественным королем вестготов Аларихом. У Рима имелся блестящий главнокомандующий по имени Стилихон, который успешно сдерживал натиск Алариха и раз за разом спасал империю. Но в конце концов Стилихон погиб, и два года спустя (в 410 г.) Аларих взял Рим. Иногда историки называют это событие падением Рима.

Но не стоит торопиться. Начнем с того, что Аларих был сыном готского короля, который в свое время заключил с Римом договор о дружбе. Чтобы скрепить этот договор, отец отправил восьмилетнего сына в Константинополь, восточную столицу Римской империи. Таким образом, Аларих с детства чувствовал себя римлянином: он привык к римскому образу жизни, получил римское образование, научился бегло говорить, читать и писать на латыни и греческом – короче говоря, он как нельзя меньше соответствовал образу «орущего варвара с топором».

А как насчет Стилихона, защитника Рима? Тот происходил из вандалов. Это была еще одна группа германских племен, живших к северу от Рима. В юности Стилихон вступил в римскую кавалерию и успешно продвигался по служебной лестнице, пока не оказался достаточно высоко, чтобы заключить брак с представительницей высшей римской знати. Он никак не тянул на образ имперского аристократа ни внешним видом, ни происхождением. Более того, в молодости Аларих и Стилихон вместе служили в римской армии. Они были товарищами по оружию, почти друзьями!

После Алариха пришли гунны, которые на протяжении поколения опустошали окраины римского мира. В конце концов они во главе с великим вождем Аттилой двинулись на столицу, и римляне не смогли их остановить. Значит, тогда-то и произошло падение Рима? Нет. Аттила умер до того, как гунны достигли города, а без его руководства войско быстро распалось.

Вскоре Рим разграбили вандалы (из-за чего они вошли в историю как олицетворение дикого, бессмысленного разрушения). Было ли это настоящим падением? Тоже нет. Вандалы грабили Рим в течение трех дней, но сдержали данное папе римскому обещание не убивать людей и не рушить здания. Через три дня вандалы оставили город и вернулись домой в Карфаген, куда к тому времени они успели переселиться из Европы. Они превратили этот восстановленный римлянами город в свою столицу и управляли оттуда своим североафриканским королевством в более-менее римском стиле. Вандалы ввели похожую налоговую систему, строили театры, ипподромы и библиотеки, наслаждались выступлениями певцов и мимов, любили гулять в ухоженных парках и, можно держать пари, ели очищенный виноград, лежа в ароматических ваннах и предаваясь сексуальным удовольствиям.

Иными словами, не было никакого «падения» Рима. Поначалу существовал небольшой латинский мир. Расширяясь, он впитал элементы греческого мира. Затем эта греко-латинская смесь христианизировалась. И в конце концов христианизированный греко-римский мир германизировался. Жившие в ту эпоху люди не видели никакого эпического «падения» – Рим просто постепенно менялся на их глазах. Германцы превратились из чужаков в своих, и по мере проникновения в римский мир они растворяли ткань древней империи, превращая ее в скопище полунезависимых крепостей и деревень, маленьких герцогств и еще более крошечных графств. Люди, переживавшие эти изменения, не обязательно рассматривали происходящее как упадок. Если на то пошло, среди них было немало потомков древних германцев. На протяжении многих веков их племена мечтали найти пригодные для земледелия плодородные территории – и вот наконец-то они сумели обосноваться на отличной земле! Так какой же это был упадок?

Еще в IV в. римский император Диоклетиан запретил свободным крестьянам покидать участки земли, к которым те были прикреплены, и менять свой род занятий. Эти законы фактически превратили европейских крестьян в крепостных. Крепостные не считались рабами. Они были имуществом, неотделимым от земли, как деревья и водоемы, полезные ископаемые и дикие животные. Приобретая земельный участок, новый землевладелец получал вместе с ним и крестьян. Крепостное право в Европе придумали не германцы – они унаследовали его из римского прошлого и развили этот институт, потому что тот хорошо вписывался в их мир, состоящий из самодостаточных аграрных единиц под управлением местных вождей. И – да, все это происходило в рамках всеобъемлющей христианской структуры, уходящей корнями в политическую структуру Древнего Рима.

Восточная часть Римской империи сохранила свою целостность, трансформировавшись в Византийскую империю (которая продолжала называть себя Римской). Поскольку здесь сохранилось мощное государство, христианам было у кого искать защиты. В результате восточное христианство стало государственной церковью.

Но на западе государство исчезло, поэтому епископу Рима пришлось самому защищать свой народ, взяв на себя обязанности, которые традиционно лежали на правительствах. Чтобы спасти римлян от голода, он раздавал им зерно, собранное в его владениях. Нанимал солдат, чтобы поддерживать общественный порядок. Примирял многочисленных мелких царьков, герцогов и графов, которые отныне правили раздробленным светским миром. Заключал договоры с вождями воинственных лангобардов[16], последнего из германских племен, которое пришло с севера и захватило значительную часть Италии (тут можно вспомнить название современной области Ломбардия).

В 590 г. епископом Рима был избран священнослужитель по имени Григорий, сын сенатора (да, сенат просуществовал в римском мире до первой половины VII в.). Новый папа объявил себя выше всех остальных епископов: он был не просто первым среди равных, а главой всего христианского мира. Западноевропейские епископы поддержали курс на централизацию высшей церковной власти, постепенно уступая духовный и доктринальный авторитет римскому коллеге. Ко времени своей смерти в 604 г. Григорий приобрел статус, сравнимый с тем, которым некогда пользовались римские императоры. «Слидинение» греческого, римского, левантийского и германского мировых исторических нарративов теперь было полностью завершено.

Исламский мир

Между тем примерно в 3200 км к юго-востоку от Константинополя, слишком далеко, чтобы это могло интересовать или волновать римлян, разворачивалась еще одна масштабная драма, очень непохожая на ту, что разыгрывалась в Европе. В центре этой драмы находился человек по имени Мухаммед ибн Абдулла, современник папы Григория. Григорий жил с 540 по 604 г., Мухаммед – с 540 по 632 г. Когда Мухаммед был уже в зрелом возрасте, он взял в привычку регулярно удаляться в пещеру в аравийской пустыне, чтобы предаваться там уединенным размышлениям, и в конце концов в 610 г. получил первое божественное откровение. Вернувшись в родную Мекку, небольшой, но оживленный торговый городок неподалеку от побережья Красного моря, он принялся проповедовать. При этом он не просто говорил, а декламировал проповеди поэтическим языком, напоминающем заклинания, который разительно отличался от обычной человеческой речи. Мухаммед утверждал, что передает послания от Бога.

Если бы сегодня вы встретили такого парня на улице, вы бы сочли его сумасшедшим. Но в той культурной среде поведение Мухаммеда считалось вполне нормальным, оно полностью соответствовало контексту времени и места. Аналогично тому как Иисус при жизни был одним из многих иудейских лидеров, несущих весть о грядущих переменах, Мухаммед представлял собой часть традиции, издревле существовавшей в этих землях. Процветавшие в доисламский период языческие культы с завидной регулярностью порождали разного рода «контактеров», обладавших сверхъестественной способностью разговаривать с божествами на непонятных обычным людям языках. Такой человек входил в транс, издавал таинственные звуки, после чего возвращался в нормальное состояние и рассказывал, что сообщило ему божество[17].

Среди современников Мухаммеда были и другие самопровозглашенные посланники разных богов. Когда Мухаммед начал проповедовать, люди сразу поняли, на какую роль он претендует. В его поведении не было ничего необычного. Они лишь сомневались в подлинности того, о чем он говорит. Этот парень действительно общается с Богом? Кто угодно может объявить себя пророком. Жители Мекки сочли основное послание Мухаммеда подозрительно претенциозным, на грани самовозвеличивания. Он утверждал, что существует только один Бог, а сам Мухаммед – единственный посланник этого Бога. За десять лет проповедничества в Мекке Мухаммед собрал лишь горстку последователей. Тогда он решил перебраться на север, в поселение Ясриб, вскоре переименованное им в Медину (что означало «город»). Там Мухаммед из простого проповедника превратился в политического лидера местной общины, а свою горстку последователей расширил до массового движения.

Мухаммеда часто представляют простым неграмотным пастухом, жившим в глухом, удаленном от цивилизации уголке мира. Этот образ культивируется как мусульманами, так и немусульманами, поскольку он усиливает ощущение чудесности того, что произошло с этим человеком. На самом же деле во времена Мухаммеда Аравия представляла собой центр разветвленной, охватывающей почти полмира торговой сети, которая к VII в. функционировала уже несколько столетий, а сам пророк был вовсе не бедным пастухом, а «исполнительным директором» успешной торговой компании, принадлежавшей его жене. Аравийские караваны верблюдов, курсировавшие между всеми древними городскими цивилизациями региона, обслуживали интенсивные товарные потоки на перекрестке миров – от Египта до Месопотамии, от Леванта до Хиджаза, от Средиземного моря до Индийского океана, от Красного моря до Персидского залива. Не стоит заблуждаться: арабы были космополитами, которые сталкивались с широчайшим многообразием идей, информации и влияний.

Если иудаизм и христианство походили на родителя и ребенка (первая религия дала начало второй), то иудаизм и ислам скорее двоюродные братья. Ислам не родился из иудаизма, обе религии происходили от одного предка – авраамического монотеизма. По духу они были гораздо ближе друг к другу, чем каждая из них – к христианству. Иудейские пророки не разделяли религиозное и светское; Мухаммед также неразрывно связал между собой эти сферы. Для иудеев их судьба в истории напрямую зависела от их способности жить по законам Бога; учение Мухаммеда основывалось на той же фундаментальной идее. Более того, Мухаммед заменил идею племени идеей общины – причем не простой, а религиозной (умма). Чтобы считаться членом племени, человек, как правило, должен был в нем родиться. Исламская община представляла собой что-то вроде сверхплемени, к которому мог присоединиться каждый, просто приняв его основную доктрину: нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед – пророк его. В исламе нет даже обряда посвящения, такого, как крещение в христианстве. Если вы хотите принять ислам, все, что вам нужно сделать, – это произнести вышеприведенную фразу.

Евреи казались арабским мусульманам двоюродными братьями, христиане же – дальними родственниками. Да, у христиан тоже был свой великий пророк, но последователи Христа неверно истолковали переданное им послание и снова впали в своего рода язычество, ибо, если Бог имел сына, почему он также не мог иметь отца, мать, дядьев и теток, племянников и прочую многочисленную родню? Для мусульман «Бог Отец» и «Бог Сын» звучит почти так же, как «отец Зевс» и «его сын Персей». Для них, как и для евреев, монотеизм был аксиомой, которая не допускала никаких иных толкований: Бог один, единый, единственный – и точка.

Мусульмане изначально не отделяли религию от политики. Ислам формировал общину; ислам управлял этой общиной; и ислам служил ей законом. Когда Мухаммед перебрался со своей группой последователей в Медину, там он, если сравнивать его с дирижером, наконец-то обрел свой оркестр. Единственным способом для посланника Бога доказать, что Божьи заповеди действительно являются рецептом идеального общества, было возглавить общество. Если через пророка на самом деле говорит Бог, общину ждет процветание. Это была проверка теории на практике, подобная любому научному эксперименту, – и ее результаты оказались как нельзя более убедительными: еще до окончания жизни пророка Мухаммеда исламская община расширилась на весь Аравийский полуостров и, поглотив все враждующие арабские племена, превратила их в единый социально-политический организм. Три поколения спустя это сообщество и его созвездие идей растянулось от Гибралтарской скалы до предгорий Гималаев. Во главе его стоял халиф – это был титул не царя или пророка, а администратора, который управлял исламской общиной в соответствии с инструкциями, переданными Богом через своего посланника. Но реальная жизнь редко соответствует красивым теориям, и вскоре халифат раскололся на два, а затем на три, каждый из которых объявил себя единственным халифатом, так что вселенское исламское государство превратилось в умозрительный конструкт, мечту. Тем не менее термин «Дар аль-ислам» («Земля ислама») прижился, а это позволяет предположить, что, даже перестав быть единым государством, община мусульман определенно сохранила некоторое единство.

После смерти пророка Мухаммеда его последователи дистиллировали из его жизни формальную доктрину, сводящуюся к пяти пунктам – пяти «столпам ислама». Каждый правомерный мусульманин был обязан: засвидетельствовать свою веру в единого Бога и признать Мухаммеда его посланником; пять в раз в день выполнять предписанный молитвенный ритуал; жертвовать определенный процент своего дохода на благотворительность; поститься в течение одного месяца в году; и хотя бы раз в жизни совершить паломничество в Мекку, если он мог себе позволить такое путешествие (если не мог, Бог прощал ему это). Любой, кто выполнял пять требований, считался частью общины. Все было просто.

Но ядро вскоре обросло сложной надстройкой из правил, порожденных первым из пяти предписаний. Если вы признавали Мухаммеда посланником Бога, это означало, что ваше поведение должно было точно соответствовать его инструкциям и его поведению, потому что то и другое исходило от Бога и, как следствие, применялось даже к тем областям, которые в других обществах считались абсолютно светскими.

Так как мусульмане не разделяли религию и политику, то и стремление покорять другие народы не вызывало у них трудных моральных вопросов. Ислам, по сути, был государством, а все государства завоевывали соседей: Ассирия, Персия, Рим, Египет – все делали это. Более того, в отличие от других, мусульмане приписывали своим военным кампаниям благородную цель: обеспечить дальнейшее существование и расширение сообщества, живущего по законам ислама, чтобы гарантировать, что Божья воля будет и дальше исполняться на Земле, и служить примером, привлекающим других к свету. В государстве, управляемом по исламским законам, ничто не должно мешать мусульманам вести правильный образ жизни и ничто не должно препятствовать их служению Богу. Это ощущение важности собственной миссии заставляло мусульманское общество постоянно стремиться к расширению политических границ.

Христианство зародилось как религия бедных и рабов в могущественной империи. Ислам возник как религия небольших, но независимых групп, которые не подчинялись никому, кроме собственных вождей. Христианство достигло политической власти, взяв под контроль существующий государственный аппарат в империи, где оно родилось. Ислам приобрел политическую власть, завоевывая соседей и соседей своих соседей. Разные пути, а итог один: обе религии стали громадными и мощными созвездиями.

По мере распространения ислама политический контроль быстро перерос в исламизацию культур, оказавшихся под властью мусульман. Людей, живших на подконтрольных им территориях, они не обращали в ислам насильно. Сам пророк Мухаммед сказал: «Нет принуждения в религии». Но в своих государствах мусульмане пользовались привилегиями, и существовал всего один способ для остальных жителей получить доступ к привилегиям – тоже принять ислам. Если кто-то не хотел делать это, ему приходилось платить – в буквальном смысле слова: с иноверцев взималась ежегодная подушная подать.

Многие североафриканские христиане были потомками германцев, исповедовавшими арианское вероучение. Мусульманское богословие утверждает, что существует только один Бог и этот единый Бог не может иметь трех лиц, а пророк был всего лишь одним из Его творений. Епископ Арий говорил примерно то же самое. Поэтому переход от арианского христианства к исламу не требовал такого уж большого концептуального прыжка. Константинопольская церковь, напротив, осуждала арианство. Пока североафриканскими христианами правили византийцы, тем приходилось придерживаться никейского Символа веры. С приходом же мусульман христиане получили свободу исповедовать христианство в любой форме – новых правителей не заботили тонкости христианской ереси. Да, мусульмане действительно взимали налог, но византийцы делали то же самое. Таким образом, у североафриканских христиан не было никаких весомых причин предпочитать византийское правление мусульманскому.

Арабская культурная гегемония также не вызывала особого сопротивления. Североафриканское Средиземноморье на протяжении веков населяло множество народов, которые оставили после себя пеструю культурную мешанину. Здесь по-прежнему явственно ощущались следы древней финикийской, греческой и римской цивилизаций одновременно с более свежими следами германского, римско-католического и византийского миров. Когда пришли арабские мусульмане, они быстро абсорбировали эту смесь в свою единую и целостную картину мира. Исламский нарратив не только объединил разрозненный мир, но и наполнил его смыслом. Арабский язык постепенно заменял многообразие более ранних языков. Местные торговцы перенимали арабские методы ведения бизнеса. Одежда, искусство и архитектура – всё приобретало арабский оттенок.

Первые завоеватели-мусульмане селились в гарнизонах чуть в стороне от городов, чтобы оградить себя от местных жителей и их неправильной веры. Но людей всегда тянет туда, где есть возможность заработать, а вокруг арабов с их коммерческой жилкой всегда кипела бурная деловая жизнь. В результате старые города постепенно разрастались, пока их рынки не оказывались вплотную к арабским гарнизонам. На побережье возникали новые торговые города. Короче говоря, с приходом мусульман жизнь в Северной Африке заметно оживилась. Арабская культура и пестрые остатки более ранних культур «слидинялись» в нечто совершенно новое.

Между тем этот арабизированный мусульманский мир протянул щупальца и на юг, к тропической Африке, где начинался мир народностей банту. В поисках золота жители североафриканского побережья пересекали пустыню на верблюдах, но дальше путь к золотым копям им преграждали непроходимые экваториальные джунгли. Единственное, что могли делать северяне, чтобы получить желанное золото, – выменивать его у местных племен. К счастью, им было что предложить взамен, и это ценилось жителями жаркого юга почти на вес золота: соль.

Благодаря развитию торговли племена, населявшие саванную пастбищную зону между Сахарой и джунглями, получили возможность добиться процветания, став посредниками. В этом поясе, протянувшемся вдоль южной границы пустыни через весь Африканский континент, вырастали сказочно богатые города и возникали одна за другой могущественные империи: сначала Гана, затем Мали и, наконец, Сонгай. Они занимали территории современных Сенегала, Мали и Мавритании, и каждая следующая империя была больше и могущественнее предыдущей. Гана предположительно возникла еще в 400 г. н. э., но превратилась в значимую региональную державу в период подъема ислама.

С развитием торговли солью и золотом жители этого африканского региона оказались вовлечены в глобальную торговую сеть, в которой доминировали мусульмане. Так вместе с потоками товаров сюда распространилось и исламское влияние. За несколько столетий весь трансафриканский пояс вдоль южной границы Сахары, от Атлантики до Индийского океана, был поглощен исламским нарративом. Исламизация этого региона началась во времена подъема империи Гана и набрала обороты в империи Мали. Первыми в ислам стали обращаться простолюдины, за ними последовала и элита. В мусульманский нарратив вплелись нити более ранних, чисто африканских нарративов: например, традиция устных преданий, которая использовалась для сохранения исторической памяти, а также матрилинейная система, определявшая порядок наследования власти. Все это сформировало особую, африканскую версию ислама.

Для африканцев, занимавшихся торговлей солью и золотом, обращение в ислам означало присоединение к братскому, сосредоточенному на себе сообществу, которое, казалось, вот-вот охватит весь мир – настолько стремительным было его расширение на раннем этапе. В конце концов ислам распространился даже на Восточную Африку, где арабы на протяжении веков добывали рабов. Они выменивали их у живших на побережье африканских племен на разнообразные товары, привозимые со всего света (точно так же впоследствии делали и европейцы в Западной Африке). Раса не играла здесь никакой роли. Прибрежные племена ощущали с племенами, обитающими в глубине материка, ничуть не больше родства, чем с арабами. Конечно, ничто не мешало арабам время от времени захватывать и продавать в рабство самих жителей африканского побережья. Единственным способом защититься от этой опасности было принять ислам, потому что он запрещает мусульманам порабощать единоверцев. Таким образом, везде, где местные жители продавали арабам рабов, у них, скажем так, был весомый стимул обратиться в ислам.

Мусульманские армии, которые направились из Аравии на восток, в Персию, также одержали здесь легкие победы. Незадолго до этого по региону прокатилась эпидемия чумы, оставив после себя опустошение. Арабские интервенты были здоровыми и выносливыми жителями пустыни, которым пытались противостоять изможденные люди, в буквальном смысле поднявшиеся с больничного ложа. Более того, Персией правила погрязшая в коррупции и ставшая неэффективной династия Сасанидов, которая на протяжении вот уже многих лет вела изнурительную войну с византийцами. Персидские правители тратили на это огромные деньги (взимая с населения огромные налоги), жертвовали бессчетными жизнями подданных – и были не в силах добиться никаких побед! Как можно хранить верность такой власти? Когда арабские армии вторглись в Персию, местная элита встретила их с оружием в руках, но простые люди приветствовали завоевателей в надежде на то, что они снизят налоги и избавят их от надоевших правителей.

Однако Персия бросила арабским мусульманам вызов – не военный, а культурный. «Слидинение» происходило здесь гораздо труднее, чем в Северной Африке, оно наталкивалось на мощный местный нарратив. Несмотря на упадок, этому ключевому региону Средневосточного мира было присуще глубокое ощущение собственной уникальной – иранской – идентичности, которая уходила корнями в далекое прошлое, к Киру Великому и еще дальше, к самому Заратустре.

Надо сказать, что исламский нарратив не был совершенно чужд этой земле. Идея религиозной общины, живущей по наказам Бога; борьба между силами добра и зла; наступление конца света и Судного дня, когда будут учтены все деяния человека в земной жизни; райский сад, где праведники обретают вечное блаженство, – все эти темы существовали и в зороастрийском нарративе. Иными словами, исламское религиозное кредо оказалось вполне приемлемым. Что вызывало у иранцев высокомерное неприятие, так это культура диких и невежественных обитателей аравийских пустынь. О каком превосходстве арабов может вообще идти речь? Исламу – да, арабизации – нет!

Иранцы поступили с исламом так же, как германские племена с христианством: они приняли свою особую версию религии, заняв в исламском мире отдельное место наряду с арабами. В их версии, известной как шиизм, утверждалось, что сразу после смерти пророка Мухаммеда враги узурпировали власть у его законного духовного наследника, назначенного самим Богом, – его зятя Али. Затем арабский халиф убил богоназначенного преемника Али – его сына Хусейна. Однако при жизни Хусейн (вот счастливое стечение обстоятельств!) женился на персидской царевне Шахр Бану. Их сын, араб по отцу, перс по матери, был следующим богоназначенным преемником пророка Мухаммеда. Так персы установили кровную связь между своим народом и ближайшим родственным кругом пророка. Мученическая смерть Хусейна сделала того своего рода спасителем в шиитском исламе: ему было позволено ходатайствовать за грешников перед Богом. И в наши дни шииты чтят день смерти Хусейна как самое священное событие в своем календаре. Хотя шиитское учение изначально зародилось в Аравии, шииты были диссидентским религиозным меньшинством внутри мусульманского сообщества, а персы – диссидентской культурной группой внутри растущей исламской империи, так что эти две нити, сплетясь между собой, создали еще один уникальный узор – наряду с месопотамским, левантийским, североафриканским и эллинистическим – в ткани исламского мира, в новом социальном мегасозвездии, известном как Дар аль-ислам.

Тем временем в Китае…

В VII в., когда на Ближнем Востоке зарождался Дар аль-ислам, а Европа погружалась в феодальные сумерки, Китай переживал свою эпическую историю. Из кровавого хаоса сражающихся царств поднялся очередной колосс по имени Вэнь-ди, еще один современник пророка Мухаммеда и папы Григория.

Нет, Вэнь-ди не создал в Китае нечто сравнимое с исламским миром или с постримской Европой. К тому времени Китай уже был сплоченным социальным созвездием со своим уникальным ключевым нарративом, придававшим ему форму и смысл. В китайской вселенной продолжала разворачиваться цикличная история, и как раз начался ее новый виток. Вэнь-ди был жутким двойником Первого императора – Шихуанди. Подобно ему, он объединил множество раздробленных сражающихся царств в одну империю, возродив великое Срединное государство. В 585 г. Вэнь-ди объявил себя первым императором династии Суй и правил в этом качестве 19 лет. В 604 г. он был убит (в том же году, когда умер папа Григорий, и всего за шесть лет до того, как Мухаммед объявил себя посланником Божьим), и трон унаследовал его сын Ян-ди, который показал себя еще более безжалостным и честолюбивым правителем. В 618 г. убийство Ян-ди положило конец династии Суй, что произошло всего за несколько лет до переселения Мухаммеда в Медину – ключевого события, с которого мусульмане начинают отсчет своей истории. Таким образом, возрождение Срединного государства и появление ислама произошли почти одновременно.

Как и Шихуанди, Вэнь-ди подчинил китайское общество жесткой бюрократической системе. При Первом императоре государство регулировало, что именно каждая крестьянская семья должна была выращивать на своем наделе. Вэнь-ди ввел систему уравнительного землепользования: отныне вся земля в империи принадлежала императору, который распределял ее по своему усмотрению. Земельные наделы получали взрослые трудоспособные люди; чем больший доход с земли человек мог обеспечить казне, тем больший надел он получал. Земли периодически перераспределялись, так что, если какой-то участок использовался неэффективно, его передавали в другие руки.

Первый император построил Великую Китайскую стену, которая обошлась в миллион жизней простых людей, но решила многовековую проблему с набегами кочевых племен. Императоры династии Суй вырыли Великий канал, который также унес более миллиона жизней, но решил еще одну важнейшую проблему китайского созвездия. На самом деле, прежде чем был создан этот канал, существовал не один Китай, а два. Основная масса населения жила на севере, тогда как рис в основном производили на юге. Главная транспортная артерия между югом и севером пролегала по морю, но из-за переменчивых течений, штормов и пиратов значительная часть грузов по пути терялась. По суше транспортировка представлялась еще более сложной, потому что болотистая и гористая местность на юге была почти непроходимой для вьючных животных.

Два императора династии Суй решили эту проблему, соединив север и юг страны внутренней водной артерией. Великий канал существует до сих пор и выполняет функцию, для которой был построен. Название «канал» слишком тривиально для этого грандиозного гидротехнического сооружения. Два императора прорезали в земле русло огромной искусственной реки, которая соединила две огромные естественные реки – Хуанхэ и Янцзы. Великий канал обеспечил безопасный, надежный, защищенный и полностью контролируемый водный путь, по которому вверх и вниз могли ходить баржи, груженные зерном и другими товарами. Он не только открыл массе населения легкий доступ к основному источнику продовольствия, но и сшил Срединное государство множеством других тесных связей. Два Китая наконец-то «слидинились» в единый, более мощный имперский организм.

Это было не единственное «слидинение». В какой-то момент своей жизни Вэнь-ди встретился с буддийскими монахами, и ему понравилось то, что они говорят. Сложно сказать, насколько искренним было обращение императора в новую веру, да это и неважно. Главное, что он взял буддизм под свое крыло. Как и в случае Константина и христианства, у Вэнь-ди имелись для того весомые стратегические причины. Действуя в своей тихой, мирной манере, буддисты постепенно выстроили огромную торговую сеть со всеми сопутствующими ей институтами и наработали колоссальный опыт. Вэнь-ди управлял империей как одной большой семейной фермой, но само по себе сельское хозяйство не могло привести ее к подлинному процветанию. Для этого его требовалось дополнить отлаженным торговым механизмом. Поскольку укоренившиеся у власти конфуцианцы презирали торговлю, императорам династии Суй пришлось обратиться если не в буддизм, то к буддистам, сделав их вместе с их монастырями и торговыми сетями частью китайского созвездия.

Хотя династия Суй просуществовала немногим дольше, чем Цинь, в следующие два столетия поток китайских паломников хлынул в Северную Индию, чтобы посетить буддийские святыни, школы и монастыри. Обратно они привозили буддийские религиозные тексты и переводили их на китайский язык. Но в процессе они столкнулись с фундаментальной проблемой. Оригинальные произведения были написаны на санскрите – одном из самых флективных языков мира, многосложном и использующем алфавитную письменность. В отличие от него, письменный китайский был односложным нефлективным языком, в котором вместо букв использовались идеограммы. Санскрит и происходящие от него языки как нельзя лучше подходили для выражения возвышенных абстракций без отсылки к материальным реалиям. Китайская письменность, основанная на осязаемых элементах реального мира, выражала абстракции через их наиболее существенные, наблюдаемые материальные черты. Например, санскритское слово «вселенная» было в итоге передано на китайском комбинацией трех символов – горы, реки и земли, а «человеческое эго» – сочетанием символов ветра, света и родного места.

При переводе буддийских текстов на китайский язык приходилось пользоваться теми словами, которые уже существовали в китайской письменности. Но у этих слов уже имелись устоявшиеся значения и коннотации. Как можно было выразить с их помощью абсолютно новые концепции, ранее отсутствовавшие в китайской системе идей? С аналогичной непростой задачей столкнулся и епископ Вульфила, когда переводил Библию на готский язык для германских племен. Китайские переводчики решили проблему с помощью терминологии, которую разработали и популяризовали в своих трудах даосские мудрецы. Например, для передачи центрального понятия индийского буддизма «дхарма» китайцы использовали термин «дао», а индийскую концепцию «нирваны» передали даосским понятием «недеяние».

Таким образом, китайский буддизм не мог не вобрать в себя некоторые черты даосизма и традиционной китайской культуры, тогда как некоторые тонкие нюансы оригинального учения были отброшены. Из этого «слидинения» родился чань-буддизм, уникальная китайская версия религиозно-философского созвездия, родившегося в Индии. Идея путешествия души к трансцендентной реальности, которой, как предполагается в ортодоксальном буддизме, можно достигнуть в неопределенном далеком будущем, в чань-буддизме уступила место идее медитации, направленной на достижение гармонии в настоящем, здесь и сейчас. По мнению чань-буддистов, просветления можно достичь посредством уединения на лоне природы и правильного созерцания. Впоследствии эта форма буддизма проникла в Японию (и в конце концов даже в Калифорнию), где стала известна как дзен-буддизм. В дзене вместо понятия нирваны – конечного состояния, к которому стремится человеческая душа, – на первое место вышло понятие сатори – пробуждения сознания в текущем моменте.

Династия Цинь просуществовала всего одно поколение. Династия Суй – полтора поколения. Первый император огнем и мечом выстроил структуру, которая сделала Китай управляемым. Императоры династии Суй добились почти того же самого. После Первого императора к власти пришла династия Хань, которая правила страной целых 400 лет и сформировала сущность китайской культуры. После двух императоров-реформаторов династии Суй власть перешла к династии Тан, три столетия правления которой считаются эпохой наивысшего расцвета средневекового Китая, золотым веком, закончившимся только при следующей династии Сун. Благодаря тому что их предшественники проделали основную грязную работу и оставили в наследство готовые структуры, императоры династий Хань и Тан могли руководить страной как более мягкие и просвещенные правители. Когда династия Тан пришла к власти, продуктивность сельского хозяйства в Китае достигла небывалых показателей, Великий канал функционировал на полную мощность, а разветвленные торговые сети сшивали империю в единое полотно.

На северо-западе империя Тан расширила свой контроль вдоль узкой полосы, по которой проходил Великий шелковый путь, до самой границы исламских халифатов. Политически могущественный север в конце концов поглотил культуры бассейна реки Янцзы – они влились в пеструю китайскую культуру, смешавшую в себе идеалы буддизма, даосизма и конфуцианства. Могущественное централизованное правительство распространило это культурное облако до побережья Южно-Китайского моря. Империя достигла естественных границ, но неудержимая волна культурного влияния распространялась все дальше на восток и на запад, на Корею и Вьетнам и до некоторой степени на Японию. Учение и дух конфуцианства проникли в корейскую и вьетнамскую культуры, где следы китайского влияния ощущаются и сегодня. Буддизм просочился во Вьетнам и в измененной форме в Японию и по-прежнему остается в этих странах одной из ведущих религий.

В конце концов облако китайского культурного влияния распространилось от окраин Великой степи до архипелагов в восточной части Тихого океана. На всем этом обширном пространстве возникла единая огромная социальная галактика – восточноазиатская цивилизация. Разумеется, более ранние культуры сохранились в ней как отдельные, явно выраженные созвездия. Япония никогда не была Китаем, она всегда имела свою особую культурную идентичность.

Корея переняла у могучего соседа многие социальные черты и эстетические темы, но на протяжении веков упорно сохраняла свою хрупкую независимость от китайских императоров. Вьетнамская культура реки Меконг восприняла влияние Китая, но осталась уникальной культурой, сформированной географией жаркого и влажного мира, где главной ценностью всегда был рис. И несмотря на просачивающиеся в их мир буддийские и конфуцианские идеи, вьетнамцы на протяжении тысячелетия решительно боролись против китайского политического господства. По сей день Вьетнам, Корея, Япония, Лаос и Камбоджа сохраняют свою уникальную, легко различимую культурную идентичность.

И все же очевидно, что все они образуют части единого, более крупного культурного созвездия. Вряд ли кто-то будет отрицать, что Вьетнам и Китай куда больше похожи друг на друга, чем на Норвегию. Мы склонны мысленно объединять Вьетнам скорее с Китаем с Кореей, чем с Анголой. И вероятнее всего, мы добавим к этой группе Японию, а не Кубу. Безусловно, между восточноазиатскими обществами есть значительные различия, которые нельзя игнорировать, но все эти социальные созвездия вписаны в одну обширную концептуальную структуру, сформированную их взаимосвязанными нарративами.

Если бы в 800 г. над планетой Земля пролетели всевидящие инопланетяне, их взору предстало бы человечество, сгруппированное в несколько более-менее стабильных цивилизаций, каждая из которых представляла бы собой целостную, обращенную внутрь себя вселенную. По сути, каждая из этих цивилизаций была монадой мировой истории. Я позаимствовал термин у немецкого философа Готфрида Лейбница, который определял монады как «образы мира» – репрезентации всего универсума с разных точек зрения. По мнению Лейбница, вселенная образуется всей совокупностью таких монад, а поскольку каждая из них отражает всю вселенную, она содержит в себе и все остальные монады.

Это описание, пожалуй, слишком метафизично применительно к реальной вселенной, но как метафора социальной вселенной оно поражает меня своей точностью. Мировая история на самом деле состоит из совокупности конкретных мировых историй, каждая из которых сосредоточена вокруг своего цивилизационного центра и формируется своим ключевым нарративом. В 800 г. Китай, Западная Европа и Дар аль-ислам были именно такими монадами мировой истории. Каждая из этих привязанных к определенному географическому пространству цивилизаций была пронизана собственным ключевым нарративом глобального масштаба. Большинство из них знали о других монадах, но располагали их где-то на окраине своего мира, то есть рассматривали как периферические части самих себя.

Разумеется, описанные выше цивилизации – это не исчерпывающий список монад мировой истории, существовавших на планете в то время. Еще одной были связанные друг с другом области Мезоамерики. Нечто наподобие монады сформировалось на северо-западном побережье Южной Америки. Возможно, значимая монада мировой истории охватывала джунгли Амазонии, хотя сейчас нам о ней практически ничего не известно. И наверняка по всему миру существовало множество других монад, больших и малых, – на Русском Севере, на юге Африки и в любом другом населенном людьми месте, где могла развиться взаимосвязанная коммуникационная зона. Но доминирующие монады мировой истории того времени находились в Восточном полушарии, где на тот момент проживало более 80 процентов всего человечества: это были Китай, Индия, исламский мир и Западная Европа.

В 800 г. Китай бурлил жизненной энергией. На протяжении примерно трех веков господства династии Тан китайская художественная культура достигла необычайного расцвета. Здесь были написаны первые в мире литературные произведения, которые можно назвать романами. Художники создавали изысканные пейзажи, где – как наивысшее выражение даосского и буддийского «слидинения» – люди из главных персонажей превратились в крошечные фигурки на заднем плане. Правители династии Тан основали первое в Китае учебное заведение для актеров и музыкантов, где появилась первая в мире оперная труппа. Если династия Хань требовала от бюрократов быть просвещенными конфуцианцами, то династия Тан пошла дальше и ввела комплексные экзамены для тестирования соискателей государственной должности на знание не только конфуцианских трудов, но и математики, права, политики, истории, а также на владение каллиграфией, живописью и поэзией – да, чтобы управлять государством во времена Тан, нужно было уметь писать стихи.

По распоряжению императора один буддийский монах построил первые в мире механические часы – трехэтажное устройство, приводимое в движение водяным колесом. А изобретенная в ту же эпоху технология ксилографии (печати с деревянной доски) позволила впервые превратить книгу в коммерческий продукт; старейший из дошедших до нас образцов – это перевод на китайский язык классического буддийского текста «Алмазная сутра», изданный в 868 г.

Несмотря на то что даосизм и буддизм к тому времени в некоторой мере «слидинились», ни одно из учений не растворилось в другом. Обе системы идей существовали отдельно. Даосизм сохранился как народная религия с уклоном в магию, и это превратило даосских монахов в протоученых. В поисках способов превращения цветных металлов в золото они изучили основы химии. Пытаясь усовершенствовать свою способность предсказывать будущее, они начали трансформировать астрологию в астрономию. Чтобы изготавливать магические зелья, они разработали фармакопею, содержавшую более 800 лекарственных трав. А еще, занимаясь поисками путей к бессмертию, даосские монахи случайно изобрели порох.

Ближе к концу своего правления династия Тан ополчилась против буддизма. Причина этого объяснялась не идеологическими расхождениями, а тем, что буддийские монастыри на протяжении веков были освобождены от налогов и к IX в. сосредоточили в своих руках 40 процентов всей земли в Китае, с которой государство не получало никаких доходов. В 843 г. император приказал закрыть все буддийские монастыри и конфисковал их земли, так что почти четверть миллиона буддийских монахов и монахинь были изгнаны в светский мир, где им пришлось искать способы заработать себе на жизнь. Как автономная система идей, обладающая политической силой, китайский буддизм так никогда и не восстановился, но буддийские темы настолько вплелись в художественные взгляды китайцев, что стали почти незаметны.

К концу IX в. династия Тан «потеряла Небесный мандат», что привело к очередному периоду войн между царствами. Затем к власти пришла династия Сун, которая положила конец раздробленности и возобновила цикл процветания. Китайская культура вновь блистала, хотя немного иначе: она стала менее лиричной. Общество сместило фокус внимания с искусства на технологии. У китайцев уже была ксилография; теперь они изобрели наборный шрифт. Порох, который прежде использовался только в фейерверках, начал применяться и в артиллерии. В этот период китайцы изобрели магнитный компас и игральные карты, а бюрократы нашли еще одно применение бумаге – в качестве денег. Последнее событие могло случиться только в Китае, поскольку для введения бумажных денег требуется центральное правительство, полностью контролирующее экономические процессы, а такой системы в то время не было нигде, кроме как в Поднебесной империи.

При династии Сун китайская экономика стала настолько сильной, что многие домохозяйства начали продавать то, что раньше производилось только для внутреннего семейного использования, – ткани, одежду, готовую еду и т. п. Вскоре такие семейные предприятия достигли почти промышленных масштабов. Среди состоятельных семейств стало считаться престижным нанимать прислугу для выполнения работ, которые раньше лежали на плечах жены хозяина и его детей. Вскоре появилась традиция демонстративно делать состоятельных женщин нетрудоспособными: им еще в детстве туго перебинтовывали стопы, из-за чего в процессе роста кости постоянно ломались и деформировались. В результате у женщин формировались аномально маленькие уродливые стопы, которые лишали их возможности не только работать, но и зачастую ходить без посторонней помощи. Такие беспомощные женщины служили наглядным свидетельством богатства своих мужей, а также, как ни странно, были символом красоты – во времена династии Сун изуродованные женские ноги считались прекрасными и назывались «лотосами». У богатства и власти всегда есть темная сторона.

На протяжении бóльшей части Танской эпохи Китай был необычайно открыт для внешнего мира. В его портах швартовались арабские корабли. На процветающие рынки вдоль Великой Китайской стены шли вереницы караванов из Персии и Афганистана. Обильные потоки товаров перемещались между Китаем и Юго-Восточной Азией, исламским миром, Индией и Африкой.

Неудивительно, что китайцы считали империю миром вообще. Все это искусство, вся торговля и все изобретения имели место внутри тесно взаимосвязанного созвездия – монады мировой истории. Происходящее только утверждало китайцев в правильности их мировоззренческой системы, согласно которой мир состоял из концентрических кругов, а настоящее являло часть циклического нарратива, ход которого не под силу было изменить ни одному человеку или народу. Китайцы считали свое общество Срединным государством, окруженным со всех сторон варварами, которые взирали на них с алчной завистью. В хорошие времена – а эпоха Сун была хорошим временем – императорская семья, наделенная Небесным мандатом, надежно правила Срединным государством, и это наполняло его такой вездесущей и полной гармонией, что бесчисленные замысловатые жизненные потоки сплетались в совершенное полотно, подобно нитям в шелковой ткани.

Однако «был открыт» не стоит воспринимать как «был открыт в обе стороны». Китай, открываясь для внешнего мира, оставался обращенной внутрь себя цивилизацией. Арабские корабли приходили в китайские порты, но китайские корабли не плыли к арабам. Зачем? Данники и варвары шли на поклон к императору, но не наоборот.

Имея мощную государственную машину, регулировавшую буквально все стороны жизни, Китай, однако, не был самым богатым обществом в мире. В 800-х гг. пальма первенства в этом, вероятно, принадлежала Индии. Китайский мир достиг процветания как контролируемая государством и сосредоточенная на себе самобытная культура. Индия превратилась в такое же органически связанное культурное созвездие, бурлящее жизнью, творчеством и коммерческой деятельностью, через множественность.

В Индии царства приходили и уходили, но это мало отражалось на ее социальной ткани. Полуавтономные деревни по-прежнему оставались основными ячейками повседневной жизни, а касты, как и раньше, существовали, невзирая на все политические границы. Эти ключевые факторы определяли общественную жизнь при Маурьях и продолжали определять ее во множестве более мелких империй и царств, возникавших после распада Маурийской империи. В Китае такие столетия назвали бы периодом Сражающихся царств. Но в Индии эта концепция была неактуальна: политическая раздробленность не означала здесь раздробленности культурной. Первые века нашей эры стали для Индии плодотворной эпохой – эпохой искусства, богатства и торговли, социального развития и интеллектуальных достижений.

Где-то через 500 лет после ухода Маурьев со сцены примерно в том же географическом пространстве возникла другая огромная империя. По странному стечению обстоятельств обе империи создали люди по имени Чандрагупта, хотя между ними не было никакой родственной связи. Вторую империю назвали по имени ее основателя, положившего начало правящей династии: государство Гуптов.

Маурьи предпочитали буддизм, Гупты – индуизм. Но ни та ни другая династия не возводила любимую веру в статус государственной религии. Это было бы очень не по-индийски. Гупты просто создавали условия, благоприятные для различных индуистских сект, как это делали Маурьи для буддизма. Во времена правления Гуптов на севере поклонялись преимущественно Вишну, на юге – Шиве, а по всей стране – множеству других богов. Эти боги отражали многочисленные социальные группы. Страна была усеяна храмами и монастырями, которые Гупты поддерживали, вероятно, не только из политической целесообразности, но и потому, что сами цари и придворные искренне веровали в богов.

Паломничество играло важнейшую роль в жизни индуистов независимо от того, кто находился у власти. Одним из главных мест поклонения считалась священная река Ганг: омовение в ее водах якобы очищало от грехов. Если до Ганга было слишком далеко, верующие находили священные места поближе, благо имелось множество вариантов. Паломники, как и местные жители, демонстрировали преданность богам с помощью богатых пожертвований в храмы. По водным путям и обычным дорогам двигались плотные потоки людей и транспорта. Богатство перемещалось по субконтиненту и аккумулировалось в определенных местах, особенно там, где индуистские храмы стимулировали рост оживленных рынков – точно так же, как это делали мусульманские гарнизоны в Северной Африке и буддийские монастыри в Великой степи.

Индийская тенденция к множественности со временем только усилилась. Касты подразделились на джати – еще более сложные группы, объединенные по роду деятельности. Число джати не было строго ограничено: в такую группу могли объединиться представители любых профессий. Ювелиры, кузнецы, гончары, ткачи – все принадлежали к своим джати. Государство не имело никакого отношения к организации этой системы; власти никак ее не регулировали и не контролировали. Взаимосвязанная мозаика профессиональных объединений стала порождением самой культуры и выполняла здесь ту же функцию, что и гильдии в других обществах в более поздние времена. Джати обеспечивали скоординированную работу все усложняющейся со временем системы производства и обмена.

Время правления Гуптов вошло в историю Индии как классическая эпоха, почти золотой век. Значительные успехи были сделаны в металлургии и медицине. Индийские врачи научились прижигать раны, проводить хирургические операции, а также изготавливать лекарства из минералов, металлов и растений. Аюрведическая медицина занималась не только лечением болезней, но и укреплением здоровья. Индийские математики разработали десятичную систему счисления и заложили основы тригонометрии. В эту эпоху были построены великолепные храмы и дворцы, созданы великие произведения искусства, а Калидаса, «индийский Шекспир», написал свои гениальные сочинения. После столетий устной передачи наконец-то были записаны великие ведийские эпосы «Рамаяна» и «Махабхарата». В состав «Махабхараты» входила знаменитая книга «Бхагавад-гита» – философский диалог между богом Кришной и правителем Арджуной, который приобрел статус одного из фундаментальных священных писаний в мире индуизма.

Что касается правового регулирования, то в позднюю эпоху правления Гуптов значительное влияние приобрели так называемые «Законы Ману». Ману предположительно был либо великим мудрецом, либо даже самим прародителем человечества – здесь мнения расходились. Кем точно можно назвать Ману – так это непримиримым консерватором. В своих «Законах» он скрупулезно кодифицировал правила жизни для индийцев: что и когда можно есть; как следует одеваться; должны ли женщины иметь какие-то права (разумеется, нет); разрешено ли представителям разных каст вступать в брак (разумеется, нет) или потреблять пищу за одним столом (Ману считал, что это запрещено). Предписания и запреты, изначально существовавшие в рамках устной индуистской традиции, отныне стали писаным правом и фактически узаконили кастовую систему. «Законы Ману» также заложили основу для сати – ритуальной традиции, которая обязывала женщину покончить жизнь самосожжением, если муж умер раньше ее. Как уже было сказано выше, у растущего благосостояния и культуры обычно есть темная сторона.

Но постепенно Гупты теряли хватку. От их империи откалывались большие куски, и к тому времени, когда в аравийской Мекке родился будущий создатель исламского мира, Индия снова распалась на множество отдельных царств. Политическая фрагментация, как и прежде, не отразилась на целостности культуры. Раскиданные по всему этому огромному пространству богатые и энергичные общества продолжали следовать единой судьбе.

Что же касается буддизма, то он угасал по мере того, как на субконтиненте набирал популярность индуистский нарратив. Буддисты отвергали различия между людьми, но кастовая система слишком глубоко укоренилась в этом мире, чтобы так легко раствориться. Две высшие касты – брахманы и кшатрии, – которые были крупными землевладельцами и сосредоточили в своих руках политическую власть на всех уровнях, начиная с деревень, по вполне объяснимым причинам сопротивлялись системе идей, подрывающей их права. Тем не менее между индуизмом и буддизмом не было большой войны. Фундаментально ничто не мешало этим двум учениям мирно сосуществовать. Как и в Китае, в Индии не было традиции ревнивых богов, требовавших исключительного права на поклонение. В этой социальной среде человек мог чтить Будду, верить в Шиву и задабривать множество более мелких божеств. Никто не считал такое поведение ересью, потому что понятие ереси не имело смысла во вселенной, определяемой множественностью.

Однако эта же социальная среда превращала единую природу буддизма в проблему. Буддийский нарратив не мог вобрать в себя всей пестроты индуистских сект и остаться буддизмом. Индуизм же, напротив, был открытым, многоликим, способным впитать в себя все и вся. Он представлял собой не столько религию, сколько религиозность как таковую. С точки зрения индийцев, ничто не мешало человеку почитать Будду, дополняя буддийские практики другими ритуалами по своему вкусу и поклонением прочим богам, которые могли сыграть полезную роль в его жизни. Со временем индийцы включили Будду в свой пантеон как аватара верховного бога Вишну наравне с Кришной и другими его земными воплощениями. Так Будда стал одним из множества божеств, достойных поклонения, и специфическое буддийское наполнение его культа исчезло. Индуизм не столько победил или вытеснил буддизм, сколько поглотил его и переварил – такой вот очень индийский способ «слидинения».

Какое-то время буддизм в более-менее чистом виде сохранялся на юге Индии, где развивалась так называемая школа Тхеравада, или «учение старейшин». Этим названием южные буддисты хотели подчеркнуть, что, в отличие от ревизионистов – последователей буддизма Махаяны – с севера, они оставались верны ортодоксальной традиции. Они настаивали на том, что путь к нирване каждый проделывает в одиночку, и никак иначе. Никто не может достичь просветления за чужой счет; каждый человек должен пройти путь самостоятельно, строго соблюдая предписанные нормы и правила. Вокруг этой фундаментальной доктрины и были сформированы практики буддизма Тхеравады. С южной оконечности Индостана это учение попало в Шри-Ланку и там обрело дом.

В IX в., когда в Китае на смену империи Тан пришла империя Сун, Индия представляла собой густую сеть деревень, соединенных плотной паутиной торговых и прочих связей, которая оплетала весь субконтинент и, пересекая границы множества мелких царств, сходилась узлами в крупных процветающих городах. Десятки миллионов людей занимались земледелием, ремеслами, отправлением религиозных культов, торговлей, кредитованием и искусствами. Этот мир был не просто сказочно богат – он был зримо и осязаемо богат. Его богатство бросалось в глаза каждому, кто сюда попадал, и дельцы всех мастей тянулись сюда, как мухи на сахар.

Торговые караваны из дальних стран текли в Индию через горные перевалы на северо-западе, однако индийские торговцы не стремились в обратном направлении. В древних индуистских Ведах было сказано, что движение на север от Инда делает человека ритуально нечистым, и отголоски этого утверждения сохранились в постведийские времена. Впрочем, такое ограничение не сильно вредило индийской экономике – та была достаточно большой и разнообразной, чтобы бурно развиваться за счет внутренней торговли.

Множество купеческих кораблей прибывало в Индию по морю. Южная часть субконтинента представляет собой большой клин суши, заросший густыми джунглями и омываемый самыми оживленными судоходными водами мира. Но и здесь индийские торговцы не стремились на запад, так что у индийского созвездия идей не было шанса пустить корни в Аравии и тем более добраться до Рима. Это объяснялось не только и не столько большими расстояниями. Южная Индия находится к Аравии ближе, чем Северная Индия – к долине Хуанхэ. Но, как и в мире степей, индийские нарративы сопротивлялись «слидинению» с нарративами, господствовавшими в Средиземноморье и Средневосточном мире. Нет, в 800 г. эти миры не враждовали друг с другом. Торговцы-мусульмане из Аравии и Персии, прибывавшие на Индийский субконтинент, легко находили общий язык со своими местными коллегами, будь то индуисты или буддисты. Гости продавали индийцам лошадей, покупали специи и золото. Торговля процветала без всякого «слидинения», и это удовлетворяло обе стороны.

Из Индии культурные течения были направлены на восток. Не только мусульмане, но и индуисты и буддисты распространили свои созвездия идей на полуострова и более чем 83 000 островов Юго-Восточной Азии. Исходящие из Индии культурные волны в конце концов встретились и смешались с волнами, исходящими из Китая, – это случилось на полуострове, который теперь называется – а как же еще? – Индокитаем.

Политическая раздробленность не доставляла индийцам больших проблем, потому что те черпали свое единство в обширной паутине идей, которая позже стала известна как индуизм. Подобно китайцам, они жили в центре собственной модели мира. Все, что находилось за ее границами, было малозначимой периферией. Индийцы охотно торговали с чужеземцами, которые прибывали из дальних краев и привозили экзотические товары, например шелк. Они были рады гостям и товарам. Но у них не возникало желания самим отправиться в путешествие и повидать дальние страны. Да и что интересного могло происходить на окраинах мира, если вся история разворачивается у тебя дома?

Средневосточный мир

Средневосточный мир, распростершийся от Малой Азии до Гималаев и ставший исламским, также обладал внутренней связностью и проистекавшими из нее самодостаточностью и обращенностью внутрь себя, так как в ходе экспансии ислам показал себя не просто религией или основой для религиозного государства, а силой, формирующей цивилизацию. Исламский халифат уступил место множеству светских государств и отныне существовал разве что в фантазиях мусульман, будучи благодатной темой для возвышенных речей, но, несмотря на это, мусульманская культура продолжала, как и прежде, свободно течь через все политические границы, и исламский мир существовал как единое социальное целое.

Во всех странах, где правили мусульмане, люди постепенно начинали отдавать предпочтение стилю одежды и образу жизни, которые предписывал пророк Мухаммед. Во всех этих землях сформировались характерные для ислама архитектурные стили. Мечеть в Кордове может в деталях отличаться от мечети в Центральной Азии, но обе отражают один и тот же эстетический канон. По всему исламскому миру изобразительное искусство перешло к формам выражения на основе абстрактных, цветочных и геометрических узоров, отказавшись от изображения человекообразных божеств и обожествленных людей, без которых были немыслимы миры, сформированные индуизмом, буддизмом, христианством или эллинизмом.

Ислам, как и индуизм, обеспечил всеобъемлющую концептуальную парадигму для множества разных народов, далеко не все из которых были мусульманами. В первых исламских государствах видное место занимали евреи и христиане.

Многие персидские интеллектуалы (хотя они искренне считали себя мусульманами) продолжали обращаться к призракам зороастризма, которые все еще бродили по их земле. Но эти столь разные люди населяли одну и ту же монаду мировой истории.

Дар аль-ислам был так же сосредоточен на себе, как и другие монады, но удивительным образом самодостаточная природа делала его обращенной вовне цивилизацией. Прежде всего это был «срединный» мир, который располагался между другими мирами. Исламская социальная галактика граничила со всеми великими монадами мировой истории, существовавшими в то время и в том месте. Она простиралась через Великую степь до Северного Китая, соприкасалась с северной и южной частями индийского мира, протягивала щупальца через Юго-Восточную Азию до южных берегов Китая, граничила с греческими остатками римского мира в Восточном Средиземноморье, занимала всю Северную Африку, распространяясь на исламизированные царства Черной Африки на юге, и упиралась в границы зарождающегося римско-католического мира на севере.

Такое местоположение только усиливало ключевую особенность, присущую этой монаде: отношение мусульман к коммерции. Когда ислам хлынул из Аравии на окрестные земли, впереди шли армии, а сразу за ними – торговцы. В доисламские времена дух коммерции пронизывал арабов до мозга костей, и они мало изменились с появлением ислама. Сам великий пророк был торговцем, женатым на предпринимательнице. Он знал все о деньгах, кредитах и долгах. Учитывая эти ценности, неудивительно, что всюду, куда приходил ислам, начинала процветать торговля.

Местоположение и торговля сделали переводческую деятельность основной заботой исламских интеллектуалов. Как только до них дошли технологии изготовления бумаги и книгопечатания из Китая, мусульмане принялись создавать книги. Они заполняли свои библиотеки арабскими и персидскими переводами произведений выдающихся мыслителей других культур, как более ранних, так и современных им. Западные историки склонны отвергать интеллектуальную значимость исламской культуры того периода, указывая на то, что та якобы не производила собственных прорывов: мусульмане просто переводили достижения чужой интеллектуальной и творческой мысли. Но обеспечение взаимосвязанности культур всегда играло важнейшую роль в истории человечества, и одной из ключевых составляющих здесь был перевод. Благодаря своей страсти к переводам и уникальному географическому положению мусульманские интеллектуалы стали первыми, кто смог непосредственно изучить и сопоставить идеи великих китайских, индийских, греческих и персидских мыслителей. И они первыми задали вопрос: «Как все это может быть верным?»

Знакомство с таким многообразием систем знаний заразило мусульманских ученых манией к энциклопедическим компиляциям. Ими двигала страстная мысль: «Давайте соберем в одну книгу все, что известно людям об этом предмете, чтобы у нас была возможность сравнить». Составленный мусульманским философом и ученым Ибн Синой сборник медицинских знаний стал авторитетным учебником не только в исламском мире, но и в Европе, где использовался на медицинских факультетах вплоть до 1600-х гг.

То же стремление побудило мусульманских мыслителей предпринять попытку великого философского синтеза. По их мнению, если Бог един, мир также должен был сводиться к чему-то единому. В греческой философии они уловили любопытную перекличку с собственной концептуальной системой. Платон утверждал, что осязаемый мир, мир вещей, всего лишь тень реального мира, состоящего исключительно из идей. Философ-неоплатоник Плотин развил эту мысль в радикальную доктрину абсолютного, окончательного единства. Если все стулья являются лишь тенями идеальной сущности стула, а все круги – тенями идеальной сущности круга и т. д., то и все сущее в мире должно быть тенью некоей первосущности, которая сама пребывает в виде идеи. Плотин назвал совершенное первоначало Единым. Для мусульман это звучало почти как «Аллах» (для меня же оно больше похоже на «высшее созвездие, вмещающее в себя все остальные»).

Мусульмане с волнением открыли для себя логику Аристотеля – метод постижения истины через разум. Почему бы не использовать предлагаемое им орудие, чтобы доказать максимы религиозной веры?! Наряду с развитием логики Аристотель скрупулезно разбивал материальный мир на категории, чтобы лучше его изучить и объяснить. Следуя по его стопам, мусульмане постепенно проникли в те области естественной философии, которые намного позже стали известны как естественные науки. Если китайцы фокусировались на практически применимых технологических инновациях, таких как часы, компас, повозки, то мусульманских философов больше интересовали фундаментальные принципы, лежащие в основе материальной реальности. Например, что будет, если соединить разные металлы в один сплав? Свои исследования таких материальных изменений арабы называли «аль-кимия» (от греческого слова «хюма» – «литье»). Позже на Западе эта сфера деятельности стала известна как алхимия. Сегодня мы называем ее просто химией.

Интерес к абстрактному и фундаментальному неизбежно привел исламских мыслителей к математике, которая по своей природе представляет чистейшее воплощение абстрактных фундаментальных принципов. Мусульмане не только впитали индийскую математику с ее цифрами, десятичной позиционной системой счисления, нулем как полноценным числом и множеством другим блестящих идей, но и добавили свои важнейшие концепции, например такие, как конкретная неизвестная величина. Сегодня мы обычно обозначаем ее знаком x. Люди давно научились определять приблизительное значение неизвестной величины на основе некоторого количества известных. Но исламские математики хотели узнать, существует ли систематический способ свести весь диапазон возможных значений неизвестной величины к единственному предопределенному значению. По-арабски «то, что предопределено [Аллахом]» называется словом «джабр». Среднеазиатский математик Аль-Хорезми (его прозвище переводится как «человек из Хорезма») разработал систему правил для выполнения таких расчетов и назвал ее «аль-джабр» – сегодня она известна нам как алгебра. Он также формализовал общие процессы решения в виде цепочек последовательных механических шагов, выполнение которых неизбежно ведет к одному правильному ответу. Эти последовательности шагов были названы по имени их создателя «аль-хоризми», или «алгоритмами». Деление многозначных чисел – это алгоритм. Как и умножение многозначных чисел. Как и любая компьютерная программа. Многие слова современного языка, начинающиеся со слога «ал-» или «аль-» («алкоголь», «альманах» и т. д.), пришли к нам из арабского языка и несут в себе следы мыслительного труда некоего ныне забытого мусульманского интеллектуала. Как видите, все в этом мире взаимосвязано.

Но при всем своем энергичном любопытстве к интеллектуальным достижениям других народов исламская цивилизация была так же сосредоточена на себе, как Китай, Индия и другие монады мировой истории. Когда мусульмане смотрели на мир, находящийся за пределами сконструированной ими реальности, они видели его исключительно через призму исламского мировоззрения. Согласно ему, люди, которые еще не стали частью исламского мира, рано или поздно должны были к нему присоединиться – точно так же, как все дети неизбежно вырастают и становятся взрослыми. Изучая греческие труды, мусульманские ученые не стремились понять греков – греческая мысль интересовала их лишь с точки зрения того, как она могла помочь им развить и дополнить исламскую модель реальности. Что же касается этой модели, то здесь они не были готовы ни на какие уступки: они рассматривали ее не как модель, но как сам мир. Впрочем, такое восприятие собственной модели мира характерно для всех – и для людей, и для целых цивилизаций.

Таким образом, греческие и индийские идеи интересовали мусульман только как дополнение к центральному социальному проекту, реализуемому их собственной монадой мировой истории: строительству общества, которое живет на основе непреложных, установленных Богом законов, известных как шариат. Мусульманские интеллектуалы рассматривали шариат примерно так же, как европейские интеллектуалы гораздо позже – науку: тому и другому присуще объективное существование. Законы шариата нельзя «разработать»; их можно только открыть. Они так же неизменны и вечны, как звезды. Как только религиозные ученые откроют все до единого божественные предписания, повеления и запреты, каждый человек наконец-то сможет жить в полном соответствии с начертанным Аллахом путем, ведущим к вечному блаженству в раю, и все человечество превратится в единую общину, живущую по законам шариата, то есть так, как задумано Богом. Таким образом, завершение этого масштабного строительства стало центральным проектом исламской цивилизации точно так же, как в последующие эпохи наука станет центральным проектом западного мира.

Европа

В то время как Дар аль-ислам расширял границы и переживал период расцвета, в Западной Европе формировался свой новый мир. За несколько столетий, последовавших за папством Григория, политическая жизнь здесь стабилизировалась и оформилась в систему феодальных владений, по сути представлявших собой независимые королевства. Каждое такое владение производило более-менее все, что требовалось для жизни его обитателей. Феодальный правитель сам устанавливал законы на своей земле и вершил правосудие. Более крупные структуры выстраивались только на клятвах личной преданности между мелкими и крупными феодалами. Эта политическая система была сформирована еще германскими полукочевыми племенами в те времена, когда они с завистью взирали на плодородные римские земли. Завладев этими желанными землями, они установили там свои порядки.

Во времена папства Григория христиане уже рассматривали Церковь как нечто большее, нежели просто собрание культовых сооружений, священных текстов и идей. Восточные богословы давно описывали Церковь как единое мистическое целое, царство Христа на Земле. Если вы являлись частью этого сообщества верующих, Тела Христова, вы могли попасть на небеса; если нет, путь на небеса вам был однозначно закрыт.

Церковь оставила за собой власть решать, кому быть ее частью, а кому нет. Она имела право отлучить любого человека, то есть исключить его из числа своих членов, и таким образом обречь на вечные муки в аду. Святые могли ходатайствовать за грешников, но только Церковь решала, кто праведник, а кто грешник.

Даже самые искренне верующие христиане не обязательно попадали на небеса. Одной только веры, согласно католическому созвездию идей, было недостаточно. Ее требовалось подкреплять делами. Это означало не некие добрые поступки в бойскаутском стиле, а исполнение предписанных Церковью обрядов и ритуалов, таких как участие в богослужениях, исповеди, епитимьи. Все это было строго прописано и исполнялось только в лоне Церкви. Кроме того, чтобы получить право на вечное блаженство, человеку следовало очиститься от грехов. Выжить в этом мире, не совершая хотя бы мелких прегрешений, понятное дело, было невозможно, и Церковь заявляла о своей способности освобождать людей от таких «пятен», а также даровать их душам последнее очищение перед смертью. Все это в сумме наделяло институт Церкви колоссальной властью.

Католическая церковь не была государством. Она была западноевропейской альтернативой государству. Мощная связность ее созвездия идей позволяла ей соперничать в могуществе с любым правительством. Церковь имела свои законы в форме кодифицированного канонического права. У нее был собственный источник доходов в виде десятины, а иногда и в виде права взимать налоги. Она владела обширными земельными угодьями, которые все увеличивались. Наконец, Церковь обладала эксклюзивным правом присваивать сан священнослужителям, которые, в свою очередь, могли отпускать людям грехи. В последующие несколько веков после папства Григория католическое духовенство выработало не только форму одежды, отличавшую его ото всех прочих людей, но и особые правила жизни. Священникам запрещалось жениться и иметь детей, зато они были способны делать то, чего не мог сделать никто другой: открывать двери в рай.

Римско-католическая церковь расширяла и углубляла свой охват, пока в каждой деревне в Западной Европе не появился свой храм со священником. В каждой местности был свой епископ, и все они признавали папу римского как высший авторитет в духовных делах, что наделяло того поистине огромным влиянием, поскольку духовные дела занимали важнейшее место в жизни среднестатистического европейского христианина той эпохи. К концу VIII в. почти все жители Западной Европы стали христианами. Исключениями были только странствующие евреи-торговцы и варвары-язычники, жившие на далеком Европейском Севере. Всеобъемлющая структура, созданная католической церковью, превратила Западную Европу в единое культурное пространство, что компенсировало ее политическую раздробленность.

Одним из ключевых элементов этой новой монады мировой истории были монастыри. Монастыри зародились в Африке на заре христианства и распространились по всей Западной Европе не как соперники Церкви, но как ее союзники. В тяжелые и смутные времена, когда европейский мир был раздроблен на феодальные владения и никакая власть не гарантировала безопасности простым людям, принятие монашества, дававшее возможность вести богоугодный, целомудренный и ненасильственный образ жизни, посвящая себя религиозным практикам и в некоторых случаях даже интеллектуальному труду, было довольно привлекательной альтернативой для многих европейских христиан.

В 800 г. светская и духовная власти Европы заключили официальный союз. В этому году в день Рождества Христова папа римский возложил корону на голову германского короля Карла Великого и объявил того императором Священной Римской империи. Она просуществовала больше девяти веков, хотя довольно скоро превратилась из реального политического образования в воображаемый конструкт, повторив судьбу исламского халифата. Но символически это событие ознаменовало собой рождение Европы как единого целого, отчетливо отличающегося от монад мировой истории, сформировавшихся на Востоке: Дар аль-ислама, Индии, Китая, кочевого скотоводческого мира азиатских степей и морского Муссонного мира Юго-Восточной Азии. Позже жители Западной Европы назовут свою монаду христианским миром.

Если Дар аль-ислам был образцом обращенной вовне цивилизации, то христианский мир казался полной его противоположностью. Большинство жителей этой монады жили и умирали в пределах нескольких километров от места, где родились. Путешествия не пользовались популярностью. У большинства людей не было причин интересоваться чем-то за пределами крошечных мирков, где протекала их непосредственная жизнь, да они и не знали о существовании других миров. Когда ислам начал свою экспансию, Западной Европе пришлось держать оборону, что только усугубило ее закрытость. На западе европейские христиане сдерживали напор хлынувших из Африки мусульманских армий. На востоке отбивали волну за волной вторжения кочевников из Великой степи – аваров, венгров, печенегов и бессчетного числа других. На севере маячили свирепые скандинавские язычники.

Историки называют тот период Темными веками. Конечно, этот термин неприменим в глобальном масштабе: солнце никогда не заходит над всей планетой сразу – над одними частями мира день, над другими ночь. Но в те несколько столетий, что последовали за Аларихом и Аттилой, вандалами и вестготами, Западная Европа действительно была, пожалуй, худшим местом на Земле. Даже самые богатые европейские феодалы вели более аскетичный и примитивный образ жизни, чем более-менее зажиточные римляне на рубеже нашей эры. Технологическое развитие остановилось, инфраструктура была разрушена, культура откатилась назад. Все меньше людей получали навыки чтения и письма. Книги стали редкостью.

Межрегиональная торговля сократилась до минимума, отчасти потому, что в христианском мире с подозрением относились к деньгам. Деньги облегчают взаимодействие между незнакомыми людьми на обширной территории, но, верные своим германским племенным корням, европейские христиане не доверяли незнакомцам. Они предпочли заключать сделки с теми, кого знали лично и кому могли доверять, полагаясь на клятвы и их доброе имя. Люди по-прежнему ходили на местные рынки в поисках товаров и услуг, но с V в. европейская торговля все больше тяготела к бартеру. Предполагалось, что при честных сделках обмениваемые товары должны иметь примерно равную стоимость. Если же в результате такого обмена одна сторона становилась богаче, а другая беднее, значит, первая была нечиста на руку. Поэтому все, кто разбогател на торговле, вызывали у простых людей подозрение. Честное богатство позволял заработать только труд на земле, да еще военная служба, например в дружине местного феодала. Такие ценности породили в европейской культуре неуважительное отношение к торговле и, наоборот, окружили священным ореолом земледельческий труд.

Упадок Европы служит еще одной наглядной иллюстрацией того, насколько взаимосвязанным был мир даже в те времена. В Дар аль-исламе почитали те самые ценности, которые презирали германские христиане, и это имело последствия для обоих миров. С точки зрения мусульман, торговля по определению не могла быть недостойным занятием: ею занимался сам посланник Бога. В результате везде, где укоренялся ислам, начинала процветать и коммерция – и твердая валюта перетекала в мусульманский мир из других регионов, как течет вода под гору.

Особенно это касалось серебра – ценного металла, который выделялся среди остальных тем, что его в те времена имелось достаточно, но не слишком много. Как только из него начали чеканить монеты, оно стало идеальной валютой. Меди был избыток, люди могли зачастую добыть ее, не участвуя в системе обмена. Золото встречалось слишком редко. Даже сегодня ни у одного общества нет достаточно золота, чтобы обеспечить огромное множество крупных и мелких обменных операций, необходимых для нормального функционирования экономики: если бы для того, чтобы купить рубашку, постричься или поесть в ресторане, людям приходилось платить золотом, количество таких операций было бы довольно ограниченным. Что же касается серебра, то его существовало ровно столько, чтобы оно имело ценность как товар и в то же время эффективно выполняло функцию рабочей валюты для всего (очень сложного) общества.

Серебро неизбежно перемещается туда, где серебряная валюта служит средством экономического обмена, – и утекает из мест, где такого обмена не происходит. Разумеется, дело не в том, что серебро обладает собственной волей. Намерения исходят не от металла, а от использующих его людей. В IX в., если вы располагали серебром, вы несли его туда, где его можно было обменять на что-то полезное. Те, кто получал его за свои товары и услуги, также несли его туда, где за серебро что-то продавалось. Так делали все.

На протяжении нескольких столетий, последовавших за рождением ислама, объемы таких обменных операций в мусульманском мире намного превосходили их объемы во всех остальных частях планеты. В результате значительные запасы серебра естественным образом перекачивались из Европы в Средневосточный мир. Это был самоусиливающийся цикл. Меньше твердой валюты означало меньшее число обменных операций, а это, в свою очередь, увеличивало отток твердой валюты. Такие экономические обстоятельства еще больше способствовали укреплению разных образов жизни, присущих исламскому миру и его христианскому соседу. Первый был ориентирован на взаимодействия на дальних расстояниях. Второй – на узкую местечковость: социальный мир подавляющего большинства жителей Западной Европы включал в себя односельчан, местного священника, местную церковь, возможно, монастырь по соседству – и где-то там, за пределами этого мирка, далекий Изумрудный город – Рим, где восседал великий волшебник папа римский, который объединял вокруг себя всю европейскую историческую монаду.

Северная и Южная Америка

Что касается другой стороны земного шара, то мы очень мало знаем, что происходило там на протяжении всех этих веков. Доколумбовый период американской истории известен нам лишь в общих чертах, без подробностей. По общепринятым оценкам, в 800 г. около 90 процентов всего человечества жило в умеренном поясе Африки и Евразии к северу от экватора; еще 6 процентов – в Африке к югу от Сахары, в основном по периметру континента. В Америке предположительно проживало около 3 процентов населения мира, но это чисто гипотетическая и довольно спорная цифра. К сожалению, до нас не дошло никаких письменных подтверждений, даже если таковые и имелись. Как бы то ни было, в Западном полушарии находится около трети всей мировой суши и в древности там существовали уникальные развитые цивилизации, о которых нам кое-что известно.

Откуда на американских континентах появились люди? Ученые считают, что они могли приплывать туда через Атлантический океан из Скандинавии и Западной Африки, а также через Тихий океан из Полинезии, но это только предположения. Большинство жителей Америки на тот момент были потомками охотников-собирателей, которые пришли из Сибири в последний ледниковый период.

Городские цивилизации сформировались в Америке позже, чем Восточном полушарии. Это объясняется несколькими причинами. Во-первых, возможно, человеческой популяции необходимо достичь некоей критической массы, чтобы начать соединяться в города, а Америка в ту эпоху была слишком малонаселенной для этого. Во-вторых, мигранты были охотниками на крупную дичь, а в Северной Америке хватало всевозможного зверья. Охота и собирательство на этих континентах могли обеспечивать вполне сытую жизнь, так что разрастающиеся племена не видели необходимости обменивать вольный кочевой образ жизни на скучное существование оседлых земледельцев. В-третьих, причина может быть попросту в том, что эти континенты оказались заселены намного позже.

В географическом отношении Северная и Южная Америки мало чем отличаются от других материков. Обе имеют пояса умеренного климата к северу и к югу от тропиков, где находятся обширные пастбищные зоны. В Восточном полушарии это Великая степь и равнины Южной Африки. В Западном полушарии – североамериканские прерии и аргентинские пампасы. В Восточном полушарии вдоль экватора тянется широкая полоса джунглей Центральной Африки. В Западном полушарии – еще более огромные по площади джунгли Амазонии.

Но, несмотря на примерное сходство условий, человеческие культуры в этих полушариях развивались очень разными путями. Когда в Северной и Южной Америке появились великие городские цивилизации, они не вырастали вдоль больших рек, что казалось бы естественным. Миссисипи не стала североамериканским Нилом, а Огайо и Миссури – Тигром и Евфратом. Как ни странно, американские культуры, сопоставимые с культурами Египта и Месопотамии, возникали не в умеренных климатических зонах, а в тропиках. Древние американцы предпочли обосноваться на высоком нагорье Перу, а также в джунглях и болотах Мезоамерики.

Здесь, как и на другом конце земного шара, осуществлялись масштабные инфраструктурные проекты, которые требовали совместных усилий большого числа людей и создания бюрократизированных обществ. Эти общества строили грандиозные пирамиды, развивали искусства и делали важные открытия в математике, астрономии и других областях знаний. Но если в Восточном полушарии первые крупные проекты были связаны с использованием драгоценной воды для орошения аллювиальных почв, то в древней Америке коллективные проекты имели целью справиться со слишком большим количеством воды (пригодная для возделывания земля здесь была в дефиците). Племена майя копали системы каналов для осушения болот и нарывали так называемые приподнятые поля, на которых можно было выращивать сельскохозяйственные культуры. Другие развитые аграрные общества Южной Америки устраивали террасы на крутых склонах холмов – ровные участки земли, которые орошались дождем и стоками из расположенных выше водоемов.

Если ранние городские цивилизации Евразии полагались на орошение, то ранние городские цивилизации Северной и Южной Америки в значительной мере зависели от осадков. Но иметь дело с нерегулярными наводнениями гораздо проще, чем с нерегулярными осадками. С помощью гидротехнических сооружений можно управлять речной водой – накапливать ее и расходовать по мере необходимости. Однако технологии не помогут вызвать или прекратить дождь, а также справиться с изменчивостью климата. Возможно, именно поэтому все развитые общества древней Америки постигала примерно одинаковая участь: они развивали блестящую культуру, а затем внезапно и довольно быстро исчезали.

Так произошло с ольмеками, которые поселились вдоль Мексиканского залива около 1500 г. до н. э. Они считаются материнской культурой Мезоамерики, потому что художественные и культурные символы и мотивы их цивилизации неизменно появляются во всех более поздних культурах, возникавших в этой области. В 900 г. до н. э. в ольмекской столице, располагавшейся недалеко от города Сан-Лоренсо, проживали 1000 человек. Потом по какой-то причине ольмеки ее покинули и построили новую столицу в окрестностях современной деревни Ла-Вента. Но примерно в 400 г. до н. э. они оставили ее и исчезли – никто не знает куда.

Народ под названием «сапотеки» управлял большой территорией из столицы в Монте-Альбане, которая располагалась на территории современного мексиканского штата Оахака. Их цивилизация процветала более 500 лет, но затем сапотеки покинули свои города. Почему? Мы можем только гадать. Майя создали первую великую цивилизацию на территории нынешней Гватемалы, но во II в. их общество рухнуло. Они мигрировали немного на север и к VI в. построили такие города, как Ушмаль и Тикаль, с многотысячным населением, величественными сооружениями и непременными огромными пирамидами. Но в VIII в. по какой-то причине они бросили и эти города и двинулись дальше на север, на полуостров Юкатан. Там они построили Чичен-Ицу, один из самых впечатляющих городов доколумбовой Америки, но к XII в. тот тоже превратился в руины. Населявшие Центральную Мексику ацтеки все еще находились на подъеме в XVI в., когда туда прибыли испанцы; но до нас также не дошло сведений о том, что произошло с их городами.

Сильнее всего, пожалуй, потрясает воображение Теотиуакан, крупнейший древний город на территории сегодняшней Центральной Мексики, основанный примерно за столетие до начала нашей эры. К 400 г. в нем проживало около 200 000 человек, что делало его, по оценкам, пятым по величине мегаполисом на планете в ту эпоху. Теотиуакан был центром обширной торговой сети, простиравшейся от Тихого океана на западе до Мексиканского залива на востоке и вглубь Центральной Америки на юге. Служил ли он столицей какой-то империи наподобие ахеменидской Персии? Нам это неизвестно, как неизвестно, существовали ли в том развитом обществе бюрократический аппарат и почтовая служба, как в Китае; были ли его правители племенными военными вождями, царями или жрецами. Нам неизвестно даже, какой народ построил Теотиуакан, на каком языке говорили эти люди и как они выглядели.

Одна из немногих вещей, которую мы точно знаем о Теотиуакане, – то, что он назывался не Теотиуакан. Это название, означающее «город богов», ему дали ацтеки, которые столетия спустя наткнулись на его безлюдные руины. Как и многие другие великие мезоамериканские городские центры, этот город некогда процветал, но где-то между 600 и 650 гг. н. э. – примерно в то время, когда в Аравии родился ислам, императоры династии Суй объединили Китай, а папа Григорий стал главной фигурой христианского мира, – центральная часть Теотиуакана была разграблена и сожжена. Никто не знает кем и почему. Возможно, все началось с засухи и голода, за которыми последовали бунты, вторжения и войны. По крайней мере, так предполагают историки. Простые люди еще какое-то время продолжали населять трущобы и пригороды бывшего мегаполиса, но со временем и они ушли в другие места.

Города в Мезоамерике появлялись и умирали, но культура демонстрировала замечательную преемственность. Ольмеки придумали игру с резиновым мячом, в конце которой проигравших обезглавливали. Майя играли в аналогичную игру 2000 лет спустя за сотни километров от территории ольмеков, на полуострове Юкатан. В искусстве ольмеков был популярен образ пернатого змея. Пятнадцать столетий спустя пернатый змей стал богом Кетцалькоатлем у тольтеков и ацтеков. Своего главного бога ольмеки представляли в виде ягуара. И впоследствии ягуары населяли пантеоны и искусство многих более поздних мезоамериканских культур. Возможно, это объясняется тем, что окрестные леса попросту кишели ягуарами? Но там обитало и множество других животных. Почему именно ягуар удостоился культового поклонения?

Какова бы ни была первоначальная причина, ягуар, однажды возведенный в ранг божества, сохранял свой статус. Такова уж природа нарративов. После того как сформировалось его ядро, новые звезды, которыми оно обрастает, полностью ему соответствуют и укрепляют его, потому что эта центральная парадигма отныне начинает формировать ценности и суждения живущих в ней людей: например, как только устанавливаются критерии «красивого» и «уродливого», люди стремятся создавать только «красивое» и отвергают «уродливое», несмотря на то что «красота» и «уродство» не существуют отдельно от субъективных представлений. Культурная парадигма становится своего рода фильтром, благодаря которому нарратив продолжает создавать себя по своему образу и подобию. Кроме того, такая преемственность культур предполагает, что вся Мезоамерика была оплетена плотной паутиной миграций и взаимодействий, превращающей ее в одно большое коммуникационное пространство – и, следовательно, в одно большое созвездие людей и идей.

В Восточном полушарии ход истории в тот период во многом определялся драматическими столкновениями между мирами скотоводов-кочевников и городских цивилизаций. В Америке, судя по всему, не было таких трений. Здесь также имелись обширные пастбищные зоны, но жившие там охотники-собиратели не сумели развить кочевые скотоводческие цивилизации, способные сравниться в мощи с крупными городскими державами. Вместо этого они продолжали совершенствовать свой охотничий и собирательский образ жизни. Тому была простая причина: в Северной Америке не существовало пригодных для одомашнивания животных. Там не встречалось овец, коз, коров – ни одного вида, который можно было бы пасти и разводить. Да, по великим равнинам бродили миллионы бизонов, но по ряду причин эти животные не приручались, а пытаться подоить дикую, злобную, рогатую скотину весом в две тонны – рискованное дело. Коренные американцы научились охотиться на бизонов, загоняя их в ловушки в горах, где те падали со скал и разбивались. Так индейцы добывали мясо и шкуры, но это была охота, а не скотоводство.

Кроме того, в Америке почти отсутствовали животные, пригодные для транспортировки людей и грузов. Здесь не было лошадей, которые стали важным фактором развития цивилизаций в Восточном полушарии; не было ослов, верблюдов, быков и мулов. В районе Анд обитали ламы, которые относятся к семейству верблюдовых, но их изящные ноги, приспособленные для передвижения по горам, делают их непригодными для переноски или перевозки действительно тяжелых грузов.

В развитии цивилизаций Восточного полушария огромную роль играло колесо. Сначала колеса устанавливали на повозку, которую можно было загрузить и прицепить к большому, сильному животному. Когда они стали неотъемлемой частью повседневной жизни, люди начали искать им другие применения. В Америке в отсутствие крупных одомашненных животных, способных тянуть повозки, совершенствовать колесо не имело смысла. Древние американцы знали, что такое колесо, – они делали круглые вещи, такие как календари или детские игрушки. Но они не раскрыли потенциал колеса как важнейшей детали для машин.

Информация и идеи имеют тенденцию распространяться в любом социальном пространстве, где люди общаются с людьми. Но Восточное и Западное полушария с тех пор, как исчез сухопутный мост между ними, перестали быть сообщающимися сосудами. На протяжении последующих тысяч или даже десятков тысяч лет культурные волны распространялись внутри каждого из этих пространств, но не могли преодолеть разделяющие их океаны. Несомненно, на американских континентах существовали великие монады мировой истории, которые влияли друг на друга множеством разных способов, но Восток и Запад ничего не знали друг о друге. Все изменилось через несколько столетий. И за эти столетия в Восточном полушарии произошло кое-что важное: культурный центр тяжести переместился из восточных миров Евразии на запад, в Европу. Причины этого были сложны, результаты – разрушительны для прежнего мира.

К 1000 г. восточные азиатские культуры, простиравшиеся от Средиземного моря до тихоокеанского побережья Китая, насчитывали за своей спиной несколько столетий политической мощи, культурного прогресса и впечатляющего благосостояния. Европа на протяжении тех же веков была бедным, но спокойным и закрытым местом. И вот настал момент, когда баланс сил вдруг резко изменился. Все миры Евразии соединились в некое континентальное целое, и на этих театральных подмостках развернулась общая историческая драма. В тот период воинственные кочевники вырвались из Великой степи, пандемия чумы выкосила значительную часть человечества, а два великих мировых нарратива сцепились рогами. Но среди этого смятения идеи, изобретения, технологии и товары продолжали течь из Восточной Азии в Западную Европу. Там новый мощный нарратив христианского мира постепенно растворил феодальные границы, создал науку, а также породил сонмище мореплавателей, жадно ринувшихся исследовать морские просторы в поисках пути в Восточную Азию, о сказочном богатстве которой ходили легенды. Между тем на Востоке сформировался совершенно другой нарратив, основанный на стремлении возобновить прерванную историю славного прошлого. Этот нарратив породил царскую Россию, исламские пороховые империи и империю Мин в Китае. Все Восточное полушарие отныне было сплетено в единое полотно, но оно все еще ничего не знало об Америке, где возникали, достигали расцвета и рушились могущественные империи. Все это множество течений сходилось к одному драматическому моменту.

В течение нескольких столетий до и после 800 г. Европа вызревала в темной и уютной утробе католического феодализма. Люди жили в своих крошечных мирках, где все соседи знали друг друга, а что-то незнакомое встречалось редко. Жизнь была бедной, но стабильной: ничего особенно не менялось от десятилетия к десятилетию и от поколения к поколению. В этот же период миры к востоку от Средиземноморья переживали расцвет и бурлили жизненной силой, переплетенные густой паутиной торговых связей. На протяжении веков здесь создавались и аккумулировались идеи, изобретения, культурные достижения и технологии.

Но затем…

Затем кое-что произошло. Словно огромный «евразийский стол» вдруг накренился – и центр тяжести со всем его интеллектуальным и художественным вдохновением, политическим весом и, разумеется, коммерческим духом переместился с Востока на Запад, из китайского, индийского и исламского миров в Европу. Почему так произошло? Что заставило стол наклониться?

На это нет однозначного ответа; исторические факторы никогда не бывают единичными. Но кое-что любопытное все же вырисовывается: если посмотреть на мир той эпохи глазами китайцев, можно увидеть, что для Срединного государства это был период значительной нестабильности. Трения между китайцами и варварами с севера продолжались веками, но в тот период консолидировавшиеся кочевые народы усилили натиск, успешно захватывая все новые части китайских территорий. Если взглянуть на мир глазами индийца, то в тот период исламские армии, пройдя через Афганистан, вторглись на субконтинент, положив начало драматическому противостоянию между двумя великими мировыми историческими нарративами – противостоянию, которое продолжается по сей день. Если же посмотреть на тот же мир глазами европейцев, то в центре внимания окажется затяжной конфликт, который вспыхнул между христианскими армиями из Европы и тюрками-мусульманами, контролировавшими побережье Леванта, во многом определивший дальнейший ход европейской истории.

На первый взгляд все это может показаться совершенно разными драмами, которые просто происходили примерно в одно и то же время. Они разыгрывались в разных театрах, расположенных на большом расстоянии друг от друга. Где Китай, а где Франция? Где Индия, а где Палестина и Малая Азия? Как могут быть связаны между собой эти удаленные друг от друга регионы мира?

Но если взглянуть на евразийскую сцену в целом, становится очевидно, что такое впечатление разрозненности – ложное – создается, только если смотреть на происходящее через призму историй городских цивилизаций. Если же включить сюда еще одну силу – скотоводов-кочевников – как неотъемлемую часть общей человеческой истории, можно увидеть, что все эти драмы разворачивались по периметру Великой степи. И все они были связаны с жившими там кочевыми племенами. В таком случае становится ясно, что в этом степном мире что-то происходило. Но что именно?

Может показаться невероятным, но корни этой истории уходят в Скандинавию, где жили язычники. Они приходились дальними родственниками племенам, которые в свое время германизировали Рим. Поскольку древние скандинавы были одними из последних, кто переселился в Европу, им достались суровые северные окраины, мало пригодные для земледелия. Они с трудом добывали себе пропитание охотой, рыбалкой и сельским хозяйством.

Как раз в те времена, когда на юге происходило формирование христианского мира, в Европе начался период небольших – в один-два градуса – колебаний среднегодовых температур. На юге эти флуктуации были почти незаметны, но на севере с его экстремальными условиями даже такие крошечные изменения температуры приводили к тому, что люди, которые и так пребывали на грани выживания, оказывались за гранью. Падение температуры означало потери урожая, а поскольку все более-менее хорошие сельскохозяйственные земли были заняты мужчинами старшего возраста и более высокого статуса, молодым не оставалось ничего другого, кроме как объединяться в отряды, строить лодки и плыть в большой мир, чтобы грабить чужаков, тем более что такой способ заработать на жизнь считался почетным среди их соотечественников.

Повышение температуры также вызывало проблемы, потому что начинали таять ледники, воды затопляли сельскохозяйственные угодья, и молодым мужчинам снова не оставалось ничего другого, кроме как отправляться на грабежи. С VIII по XI в. скандинавский мир функционировал как кузнечные меха. Как только его население разрасталось, он сжимался и исторгал из себя потоки кораблей, полных молодых агрессивных воинов, которым нечего было терять. За несколько столетий Скандинавия распылила по миру около 200 000 таких «военных мигрантов», в основном группами по нескольку десятков человек. Одни из них направились в Западную Европу, другие – на юг, к Черному морю. Некоторые из них между походами возвращались в Скандинавию, некоторые нет.

Эти разбойники-мореходы, разорявшие набегами Западную Европу, вошли в историю как викинги. Слово предположительно происходит от древнескандинавского «вик», что значит «фьорд», то есть это были люди, пришедшие из страны фьордов. Они доплывали до побережья Англии и Франции, поднимались вверх по рекам и грабили замки и монастыри. Англичане называли их датчанами, французы – норманнами («северными людьми»). В конце концов норманны поселились на побережье Франции в той области, которая сегодня известна как Нормандия. Некоторые норманны обосновались на Британских островах, уже населенных англосаксами. В 1066 г. норманны большим войском вторглись в Англию, подчинили себе местную феодальную знать и стали править англосаксами. Со временем эти группы благополучно «слидинились» и создали ту Англию, которую мы знаем сейчас. Другие викинги смешались с франками, и эта смесь дала рождение Франции. Наконец, некоторые из них отправились еще дальше на юг, в Средиземноморье, и основали свои королевства на юге Италии и на побережье Северной Африки.

Со временем эти скандинавские мигранты, что вполне ожидаемо, приняли католическую веру. Их ценности, мифы, истории и идеи «слидинялись» с уже существующей германизированной и христианизированной греко-римской культурой и в процессе этого претерпевали предсказуемые изменения. Например, скандинавские язычники почитали ель как священное дерево, символ неумирающей природы и бессмертия, и в разгар зимы украшали приношениями, чтобы задобрить его дух. Католический мир принял этот обычай, превратив его в традицию наряжать ель на Рождество. Скандинавы верили в альвов – довольно злобных волшебных существ ростом с человека, которые к тому же обладали магическими способностями. Когда викинги приняли христианство, эти существа постепенно становились все меньше, милее и безобиднее, пока в конце концов не превратились в прекрасных эльфов.

Повелитель альвов иногда клал в носки, вывешенные ночью для просушки у огня, куски угля: таким образом он предупреждал людей, которые преступали какие-либо границы, что их ждет суровое наказание. Христианизировавшись, этот грозный эльф превратился в добродушного толстяка, главной обязанностью которого стало награждать хороших детей подарками на день рождения Иисуса Христа (иногда по старой привычке он продолжал класть в носки кусочки угля, но только ради шутки). В памяти европейцев сохранился тот факт, что родина этих волшебных существ находится на севере. Санта-Клаус до сих пор живет на Северном полюсе (вероятно, где-то недалеко от знаменитой Крепости одиночества Супермена). Таким образом, германизированная и христианизированная греко-римская цивилизация Европы с вплетенными в нее элементами скандинавской культуры стала сдобным сырым тестом, из которого вызрело то, что сейчас принято называть Западом.

Русы и тюрки

Между тем по другую сторону от Скандинавии разыгрывалась еще одна сюжетная линия той же истории, потому что часть викингов отправлялась на запад, а часть – на восток. Те, что шли на восток, называли себя русами. Они добирались до истоков могучих рек, таких как Днепр и Волга, и плыли по ним на юг в сторону Черного моря. Когда им попадались пороги или другие препятствия, они просто перетаскивали свои драккары на следующий судоходный участок и плыли дальше. По пути эти суровые воины преодолевали огромные, поросшие лесами территории, населенные славянскими племенами, которые жили небольшими независимыми общинами и вели натуральное хозяйство. Русы грабили их деревни, забирали всю еду и полезные вещи, которые только могли найти, и продолжали путь.

Вскоре они поняли то, что рано или поздно понимают все грабители: мародерство – не очень эффективный способ раздобыть нужные вещи. Если вы обчистили замок, вы получите только то, что в нем нашли. Допустим, вам срочно нужна зубная щетка; в каком по счету замке вы ее найдете? Гораздо эффективнее было продать награбленное на одном рынке, а на следующем рынке купить на эти деньги все, что нужно. Так пираты и грабители превратились в торговцев.

Золото и серебро считались лучшей добычей, потому что они были готовыми деньгами. На западе викинги находили много этих металлов в монастырях и церквях в виде предметов религиозного культа и священных реликвий, которые можно было переплавить. Но в славянских деревнях не встречалось артефактов и драгоценных металлов. Зато там были выращенные продукты и вещи, произведенные людьми для собственного потребления. Поэтому русы стали захватывать в плен самих славян и продавать их на юге как рабов, таким образом превращая людей в деньги. На самом деле английское слово slave («раб») происходит от слова «славянин», служа мрачным свидетельством того, каких размеров достигала эта работорговля в IX в. Часть рабов-славян попадала в Византию, но большинство скупали торговцы из исламского мира, где рабов использовали в основном для работы по дому и сексуальных утех.

Поскольку русы, спускавшиеся по рекам из Скандинавии в Восточную Европу, в большинстве своем были мужчинами, некоторых плененных славянских женщин они оставляли себе. Родившиеся от славянских матерей дети вырастали в славянской культурной среде и говорили на славянских языках. Так за несколько поколений русы растворились в местной славяноязычной аристократии, практически не сохранив связей со своими дальними родственниками в Скандинавии. Новые славянские аристократы называли себя «русскими». Они больше не были земледельцами, ведущими натуральное хозяйство, – они были хорошо вооруженными и агрессивными воинами.

Русские мечтали завоевать Константинополь, но это сравнимо с тем, как если бы блоха хотела победить слона. Константинополь был самым могущественным и хорошо укрепленным городом той эпохи, защищенным водными преградами, крепкими стенами, колоссальным богатством и всем оружием, которое только продавалось за золото. Поэтому некоторые русские стали наниматься на службу в византийское войско – в частности, в элитные подразделения, известные как Варяжская стража. Вполне ожидаемо это привело к тому, что представители русской знати стали постепенно обращаться в христианство. Они присоединялись к Греческой православной церкви, и их подданные – кто-то добровольно, кто-то нет – следовали за ними. Византийский миссионер по имени Кирилл разработал для русских фонетическую систему письменности, чтобы перевести Библию на славянский язык, что положило начало превращению бывших язычников в грамотное христианизированное общество – точно так же, как это произошло с готами в Западной Европе несколько столетий назад.

Русские оказались энергичными коммерсантами, которые активно включились в мировую торговую систему. Основной формой наличных денег на тот момент было серебро. Через исламский мир текли обильные реки серебра. Русские территории граничили с мусульманскими рынками вдоль Черного и Каспийского морей. Благодаря этому серебро из мусульманского мира перетекало через русские торговые сети в Скандинавию, а оттуда просачивалось в экономическую систему Северной Европы – с глубокими последствиями, как мы увидим дальше.

Между тем русские продолжали экспансию в причерноморские степи. Там жили хазары, тюркоязычный кочевой народ, чья элита обратилась в иудаизм. Русские стерли их с лица земли. Хазары контролировали богатейшую торговую сеть, по которой текли на юг товары из северных лесов. Теперь русские взяли эти потоки под свой контроль. И продолжили двигаться дальше. Вскоре они столкнулись с кочевыми племенами, населявшими степи Центральной Азии. Русские были закаленными воинами, но и кочевники тоже. Граница между ними стала зоной постоянного противостояния. Продвижение русских замедлилось до черепашьей скорости, но они продолжали наступать и консолидировать власть на своей территории. Вотчины превратились в государственные образования – княжества, которые со временем объединились в единое могущественное и богатое государство со столицей в Киеве.

На протяжении многих предыдущих столетий волны кочевников свободно текли из Центральной Азии в Европу через «ничейное» пространство между Уральскими горами и Черным морем. Этим путем шли авары, венгры, скифы, гунны, а до них все индоевропейские племена. Но русское государство перекрыло коридор. Оно не только заблокировало дальнейшую миграцию из степей, но и продолжило теснить кочевые скотоводческие племена Центральной Азии на восток. Кочевники, конечно, давали отпор, но по большому счету им было все равно, куда совершать набеги: когда они видели где-то слабину, они направляли силы туда. Таким образом, подъем русского государства потеснил мир кочевых скотоводческих племен Центральной Азии и вызвал волновые эффекты, которые отразились на огромной территории протяженностью в тысячи километров.

В 900-х гг. вышеописанные события в Центральной Азии оттеснили протомонгольский народ киданей к самой границе с Китаем, где эти люди выстроили свое государство и стали зариться на китайские территории. В то время династия Сун только начинала консолидировать власть внутри страны, и теперь ей пришлось перебросить значительные военные ресурсы к северо-восточной границе. Но затем ситуация стала еще хуже. Из глубин Сибири пришли племена чжурчжэней, которые обосновались рядом с народом киданей, создали свое государство и также принялись захватывать китайские земли. Чжурчжэни не только дошли до самой долины Хуанхэ, но и осмелились заявить, что отныне они получили Небесный мандат и стали законными наследниками династий Хань и Тан. Правители династии Сун безуспешно пытались остановить продвижение армий чжурчжэней и в конце концов были вынуждены заключить с ними мир и признать их империю Цзинь. Сторонники Сун перегруппировали свои силы к югу от Янцзы, основали новую столицу, и какое-то время там существовала империя Южная Сун.

Но императоры династии Сун потеряли сердце китайской цивилизации, долину Хуанхэ, где зародилась ее культура, и, хотя они этого не знали, худшее ждало их впереди.

Великая степь в своей срединной части граничила с исламским миром. К тому времени это пространство распалось на множество отдельных мусульманских государств, правители которых рассматривали идею «всемирного халифата» разве что как красивую мечту. Эти многочисленные государства постоянно воевали с тюркскими кочевыми племенами, совершавшими набеги на приграничные районы, что обеспечивало им постоянный поток рабов-тюрков. Мальчиков отправляли в столицы, где их, в отличие от добродушных славян, обучали воинскому искусству. Когда они вырастали, их использовали в качестве элитных телохранителей или формировали из них ударные отряды для борьбы с кочевниками. Почему-то хозяева считали, что обученные ими воины-тюрки будут хранить им поистине сыновнюю преданность. Но они ошибались. Как и преторианская гвардия в Риме, телохранители-тюрки без колебаний свергали повелителей и брали власть в свои руки.

Однако, заняв трон, они сталкивались с той же проблемой, что и их хозяева: с набегами кочевых племен из степей. То, что эти налетчики были тюрками, не имело никакого значения – любой монарх, если хочет удержаться у власти, должен укреплять границы. Как ни странно, новые правители поступали так же, как старые: они захватывали тюркских мальчиков в плен и превращали их в умелых, бесстрашных бойцов, а те, в свою очередь, свергали хозяев и занимали их место. Таким образом мусульманский мир постепенно тюркизировался как изнутри, так и снаружи.

Попадая в исламский мир, тюрки обращались в ислам – аналогично тому, как на западе германцы, просачиваясь в христианскую Римскую империю, обращались в христианство. Но новые мусульмане-тюрки предпочитали более примитивную, воинственную версию религии. Тонкие созвучия между греческой философией и мусульманским богословием вызывали у них зевоту. Для них ислам был «книгой правил», корпусом ученых-теологов для интерпретации этих правил и военной силой для принудительного претворения их в жизнь.

Примерно к 1000 г. тюрки превратились в военно-политическую элиту исламского мира. Арабы занимались религиозной доктриной, теологией, правом и образованием. Персидская культура по-прежнему поставляла большинство философов, ученых, писцов и администраторов. Тюркские, арабские и персидские нити, переплетясь, образовали новую ткань исламского мира, которая значительно отличалась от той, что была присуща первоначальных халифатам, где доминировали арабы. Космополитическое любопытство, побуждавшее мусульманских интеллектуалов быть на переднем крае науки, начало угасать. Новый исламский мир интересовали технологии, мистицизм, поэзия – и война.

Один из тюркских правителей того времени, султан Махмуд Газневи, 17 раз вторгался в Индию, грабя местные храмы и увозя сокровища в столицу своего Газневидского государства, находившегося примерно на территории сегодняшнего Афганистана. Он утверждал, что набеги на Индию угодны Аллаху, потому что султан уничтожает языческих идолов, как это делали пророк Мухаммед и его последователи. После военных кампаний Махмуда тюркские правители и союзные им афганские племена взяли привычку вторгаться на Индийский субконтинент. В конце концов один из тюркских полководцев решил обосноваться в городе Дели на берегу реки Ганг и создал первое исламское государство на территории Индии. На протяжении нескольких столетий Делийский султанат то увеличивался, то уменьшался в размерах, иногда превышая по площади Германию, Францию и Англию, вместе взятые. Однако тюрки всегда оставались воинствующим мусульманским меньшинством, которое пыталось управлять гораздо более многочисленным коренным индийским большинством. Несмотря на то что теперь два мировых нарратива сосуществовали в одном географическом пространстве, они упорно сопротивлялись «слидинению», вероятно, из-за взаимоисключающего характера их фундаментальных доктрин.

Между тем вслед за Газневидами из степей пришла еще одна волна воинственных кочевников: тюрки-сельджуки. Эти племена двинулись не на восток, а на запад. Они завоевали территорию современного Ирана и все, что находилось рядом. В 1071 г. в битве при Манцикерте они разгромили византийскую армию, покорили Малую Азию и двинулись на юг, захватив полосу плодородных земель вдоль восточного берега Средиземного моря, которую христиане называли Святой землей. Эти завоевания сельджуков, в свою очередь, спровоцировали серию грандиозных событий, известных как Крестовые походы.

Уничижение китайской империи Сун, тюркизация ислама, афганская экспансия в Северную Индию, Крестовые походы – каждая из этих драм сама по себе играет важнейшую роль в исторических нарративах Китая, Индии, исламского мира и Европы. Но, если окинуть их панорамным взглядом, становится очевидно, что все они были взаимосвязанными частями одной глобальной драмы, которая началась в Северной Европе, прокатилась по азиатским степям, отразившись мощными ударными волнами на всех городских цивилизациях по периметру этого региона, и в итоге привела к «наклону» гигантского стола, изменив баланс культурных сил от востока до запада Евразии. В следующие пять веков эта драма со всеми ее многочисленными последствиями продолжала разворачиваться на огромной мировой сцене.

Перед тем как начался «великий наклон стола», Европа представляла собой лоскутное одеяло из феодальных поместий, сшитых нитью общего римско-католического нарратива. В ту эпоху большинство европейцев были крестьянами, главным образом крепостными. Производимой ими еды хватало только на то, чтобы прокормить самих себя, своих феодалов и церковных функционеров. У крестьян почти не оставалось времени и сил на производство излишков, будь то еда или вещи.

Но в IX в. ситуация начала очень медленно, почти незаметно меняться. Небольшие усовершенствования орудий труда и сельскохозяйственных технологий постепенно накапливались, и наконец наступил переломный момент. Появился тяжелый плуг, который мог погружаться во влажную глинистую почву на поросшем лесами севере Европы и прорубать пронизывавшие ее корни. Земли на севере обрабатывать гораздо труднее, чем песчаные почвы на юге, но при правильной обработке они могут превосходить последние по плодородности. Крестьяне добавили к плугам отвалы, которые переворачивали подрезанный лемехом пласт земли, таким образом объединив две трудоемкие операции в одну. Они также усовершенствовали конструкцию хомута, что позволило им запрягать в плуги вместо волов лошадей. Поскольку они двигались намного быстрее, это позволяло вспахать больший участок за меньшее время.

Раньше крестьяне каждый год оставляли под паром половину своей земли, чтобы дать почве отдохнуть и восстановиться. Но в какой-то момент они обнаружили, что почва вполне сохраняет плодородие, если давать ей отдыхать раз в три года. Так крестьяне начали ежегодно засаживать две трети своей земли вместо половины. Арифметика здесь проста: внезапно – без лишних усилий и инвестиций – они получили на целых 20 процентов больше земли, с которой можно было собрать урожай!

Больше земли для обработки, больше вспаханной земли за меньшее время – что все это значит? А это значит, что у людей появилось больше еды и больше свободного времени. Теперь крестьяне могли производить больше продуктов ручного труда для повседневного пользования – тканей, одежды, горшков, посуды и много чего другого. Излишки они везли к ближайшему перекрестку дорог, где в определенные дни их можно было обменять на другие полезные вещи у крестьян из соседних деревень.

Эти рынки на перекрестках процветали, и вскоре многие из них стали постоянными. В последующие века какие-то из них превратились в узловые торговые центры, вокруг которых в конце концов выросли города. Некоторые такие города начали проводить сезонные ярмарки, привлекавшие множество торговцев. Большинство из них были местными жителями, но постепенно на ярмарки начали съезжаться и купцы из более отдаленных мест. Благодаря тому что в одно время в одном месте собиралось большое количество торговцев с разными товарами, за несколько ярмарочных недель заключалось огромное количество все более сложных сделок. Торговец мог привезти повозку льняной ткани, обменять часть ее на соль, затем часть соли на несколько мечей и мешков ячменя, причем в ходе этого процесса физические товары не перемещались от одного владельца к другому. Поскольку все участники находились здесь же, им нужно было только вести учет своих договоренностей. По окончании ярмарки торговцы сверяли свои записи и производили итоговые расчеты по своим сделкам, наконец-то обмениваясь товарами. Человек, привезший на ярмарку телегу одежды, мог уехать с нее с телегой зерна, хотя в ходе ярмарки он менял одежду на обувь, обувь на шапки и бог знает на что еще.

В конце концов ярмарки стали таким местом, куда торговцы приезжали не с реальными товарами, а с обещаниями: если вы сегодня поставите мне телегу удобрений, я поставлю вам десять телег ячменя через шесть месяцев. Такие договоренности, когда одна сторона обещала другой продать или приобрести определенное количество еще не существующего товара по заранее согласованной цене в определенное время, позволяли обеим сторонам обеспечить финансово предсказуемое будущее для своего бизнеса, что, в свою очередь, стимулировало развитие предпринимательства, потому что оно всегда больше ориентировано на завтра, чем на сегодня.

К XI в. викинги почти прекратили набеги и начали смешиваться с европейским миром. Огромные запасы золота и серебра, накопленные ими за годы разграбления монастырей и замков, стали возвращаться в европейскую систему денежного обращения. Между тем их русские кузены на востоке перенаправляли в Европу потоки серебра из исламского мира. Твердая валюта была лучшей смазкой для торгового механизма. Коммерция способствовала росту производства. Европейская экономика набирала обороты.

В прежние времена, когда практически все европейцы находились в крепостной зависимости от феодалов, их жизнь была трудной, но, по крайней мере, все они имели крышу над головой, работу и место в своей социальной группе, в своем маленьком мире – это придавало их жизни структуру и смысл. С ростом производительности труда, когда для создания еды, необходимой, чтобы прокормить все общество, требовалось все меньше рук, часть людей неизбежно стала лишней рабочей силой; проще говоря, они лишились работы. Более того, некоторые феодалы обнаружили, что гораздо дешевле нанимать рабочих в начале каждого сезона и увольнять в конце, когда вся работа выполнена, чем содержать бесплатных крепостных круглый год.

Таким образом, по мере роста производительности труда в Европе увеличивалось количество так называемых перемещенных лиц. Бездомные нищие бродили по дорогам, спали под открытым небом и умирали там же, никому не известные и ненужные. Некоторые объединялись в банды, охотились в принадлежащих феодалам лесах и грабили путников на дорогах. Вспомните истории о Робин Гуде и его шайке «веселых молодцев», только не заблуждайтесь насчет слова «веселые». Даже оседлые люди не были застрахованы от нищеты и от нищенской сумы.

В ответ на это католическое созвездие средневековой Европы породило новый религиозный институт: нищенствующие монашеские ордены. Они не владели никакой собственностью, и их члены – монахи – жили не в монастырях, а странствовали по городам и деревням, проповедуя и выживая на ту милостыню, которую им подавали люди. Этот институт впитывал в себя часть массы нищих и одновременно помогал европейскому обществу все глубже пропитываться католическим нарративом. Если папа римский был сердцем католической Европы, а церкви и монастыри – ее артериями, то нищенствующие монахи функционировали как капилляры, по которым спасение души пусть в самом примитивном виде, но достигало нижних слоев населения.

К 1000 г. европейцы, жившие между Балтикой и Атлантикой, начали осознавать себя как некое единое целое: термин «христианский мир» все шире входил в обиход, однако он обозначал отнюдь не всех христиан на планете, а четко определенное сообщество. В мире было множество других христиан, таких как персидские христиане-несториане, коптские христиане в Египте и т. д., которые оставались за пределами этого круга.

Если на то пошло, даже византийские православные не были частью христианского мира. Западные христиане все больше рассматривали своих восточных собратьев как… других. Конечно, те тоже были христианами, но… Между ними возникало все больше разногласий в богословских и организационно-иерархических вопросах: например, как следует служить литургию, использовать ли религиозные образы, какие фразы произносить во время важнейшего обряда, известного как евхаристия, что именно должно происходить во время этого обряда, а также, самое главное, какой язык использовать: византийская Церковь вела богослужения на греческом, а западноевропейская предпочитала латынь.

Все эти небольшие расхождения, складываясь, в итоге образовали пропасть. В 1054 г. спор между двумя церквями достиг кульминации, и епископы Рима и Константинополя (известные соответственно как папа и патриарх) отлучили друг друга от Церкви. Такое выяснение отношений наглядно показало кое-что принципиально важное: эти два человека не могли одновременно обладать правом отлучения – у Церкви должен быть только один глава. Церкви разделились, после чего западные и восточные христиане стали рассматривать друг друга как братьев по вере, однако запятнанных инаковостью. Противопоставление себя восточным христианам еще больше подтолкнуло жителей Западной Европы к осознанию себя как единого социального созвездия, связанного прочной нитью правильной веры.

Странствующие монахи, нищие, мелкие и крупные торговцы всех мастей разносили новости и рассказы о дальних странах по европейскому миру. Постепенно идея путешествий перестала казаться чем-то абсурдным. И паломничество прекрасно вписывалось в доминирующий религиозный нарратив: посещение святых мест было подобно посещению церкви, но как более масштабное предприятие даровало больше Божьей благодати. Подогревали любопытство и привезенные из далеких мест христианские реликвии, хранившиеся в некоторых монастырях, такие как кусок плаща святого, прядь волос мученика, обломок креста, на котором был распят Иисус.

Самые важные места для паломничества, конечно же, находились на Святой земле, по которой ходил сам Христос. Но путь туда для жителей Западной Европы был долгим (иногда дорога занимала несколько месяцев), очень трудным и полным опасностей. И когда ревностные христиане в конце концов оказывались на Святой земле, что они там обнаруживали? Все святые места находились в руках иноверцев, которые шокировали своим образом жизни! Именно тогда драма, набиравшая силу в Европе, пересеклась с другой драмой, которая уже несколько столетий разворачивалась в Средневосточном мире. К тому времени тюрки-мусульмане вышли за пределы Центральной Азии и захватили регион, в который хлынул растущий поток западноевропейских христиан. Тюрки-мусульмане относились к христианам не столько враждебно, сколько высокомерно. Для них европейцы были всего лишь темными дикарями, которые цепляются за устаревшую веру, потому что не знают веры истинной. Когда-нибудь они прозреют и присоединятся к мусульманской общине, но, пока этого не произошло, почему бы не выдоить из них все золото и серебро, которыми полны их карманы? Христианские паломники столкнулись с тем, что им приходилось платить непомерные сборы за все и вся, стоять в утомительных очередях, терпеть презрение, а иногда и подвергаться откровенному насилию – и со стороны кого?! Со стороны нехристей, которых ждал ад, но которым хватало наглости кичиться своим превосходством! Паломники отправлялись домой с пустыми карманами, с грузом обид и множеством леденящих кровь историй.

А дома тем временем назревали перемены. В соответствии с европейской традицией первородства все земли в аристократических родах переходили по наследству старшим сыновьям, а младшим не доставалось ничего. Это создавало в Европе избыток безземельных молодых аристократов, не имевших выхода для своих амбиций. В ту эпоху у мужчин благородного происхождения было всего два достойных занятия: владение землей и ведение войн. Когда Европу осаждали со всех сторон, войн хватало на всех, и безземельные младшие сыновья были все время заняты и довольны. Именно тогда европейская культура породила особый тип воина – рыцаря в тяжелых доспехах. Но затем вторжения пошли на убыль, на границах установился мир, и европейские рыцари, снаряженные по самым передовым технологиям того времени, остались не у дел. Между тем, подобно тому как крупная рыба глотает мелкую, небольшие феодальные поместья сливались в герцогства и королевства, порождая в процессе еще больше неприкаянных молодых аристократов.

Короче говоря, западноевропейский христианский мир представлял собой бурлящее варево из толп нищенствующих религиозных фанатиков, жаждущих войны безземельных рыцарей, все более честолюбивых герцогов и королей, мощной монолитной Церкви и растущего объема денежных средств, которые можно было использовать для финансирования крупных предприятий. Христианскому миру оставалось лишь найти такое крупное предприятие, чтобы выпустить пар.

Осенью 1095 г. папа Урбан II созвал ключевых представителей основных секторов европейского христианского мира на уникальное мероприятие в городке Клермон на территории современной Франции. Там, в одном из важнейших католических монастырей средневековой Европы, собрались высшее духовенство и самые блистательные члены военной аристократии – французские рыцари. После решения насущных вопросов церковной жизни папа выступил перед собравшейся аудиторией со страстной речью. Он сообщил, что получил от константинопольского императора Алексея I письмо, в котором тот извещал, что Византийская империя подверглась нападению мусульман; тюркские армии двигаются на Константинополь, и, если они возьмут город, их следующей целью станет Рим. Нужно было срочно что-то предпринимать. Папа призвал рыцарей христианского мира отправиться на восток в качестве крестоносцев – воинов Креста – и отвоевать святой Иерусалим у нехристей.

По завершении Клермонского собора харизматичные странствующие монахи вроде Петра Пустынника (Амьенского) и его верного помощника, обедневшего французского рыцаря Вальтера Голяка (также известного как Готье Нищий) принялись разносить папское послание народным массам в деревнях и городах. Вскоре весь христианский мир был взбудоражен идеей выступить единой силой ради достижения богоугодной цели – возвращения Святой земли!

Первыми в поход отправились нищие. Возглавляемая Вальтером Голяком и Петром Пустынником разношерстная, почти невооруженная толпа бродяг и безработной бедноты, пробавляясь грабежами местного населения, добралась до восточной части Малой Азии, очень удивив воинов-сельджуков, которые без труда ее разгромили. Но вслед за ними в том же году прибыли европейские рыцари. Они представляли собой что-то вроде танков того времени – тяжелые, защищенные металлом, хорошо вооруженные боевые машины, которые было трудно не то что убить, но и просто остановить. Рыцари прокатились по прибрежным городам и в итоге взяли Иерусалим. После этого на завоеванных землях восточного побережья Средиземного моря они основали четыре государства крестоносцев.

Теперь путь на восток для европейцев стал гораздо проще и безопаснее: они останавливались в городах под управлением и защитой христиан, где имелись гостиницы, которые содержались христианами, и где все чаще можно было встретить кого-то, кто знает еще кого-то, кто знает людей из родных мест путешественника.

Эти паломники, крестоносцы и просто авантюристы обнаруживали на востоке базары, ломящиеся от ценных товаров, которые дома можно было перепродать с хорошим барышом, – таких как экзотические ткани, диковинные вещицы и специи (как вы помните, под специями в те времена понимались не только усилители вкуса, но и множество предметов роскоши от лечебных зелий до ароматической древесины). В Европе специи были редкостью и ценились почти на вес золота. Беда Достопочтенный, знаменитый богослов и ученый IX в., в своем завещании приказал разделить накопленные им запасы перца между наследниками. Сахар был настолько дорог, что римляне относились к нему как к лекарству, а не как к пищевому ингредиенту. Что касается тканей, то самые знатные дамы могли иметь одно-два шелковых платья, а для остальных женщин шелк был недостижимой мечтой. И если бы вам довелось носить льняное белье под доспехами, вы бы поняли, почему европейские рыцари так ценили хлопок (нет, лично мне не доводилось, но я могу себе это представить).

После того как были созданы государства крестоносцев, Левант превратился в восточную окраину активно развивающейся европейской рыночной системы. На фоне продолжающихся Крестовых походов западные торговцы наладили тесные деловые связи с мусульманскими купцами. Города на Балканах тучнели – их питали потоки паломников, направлявшихся в Святую землю по суше, а города на итальянском побережье жирели – они переправляли европейцев в тот же пункт назначения по морю. Торговцы, паломники и крестоносцы по пути в Левант тесно соприкасались с другими европейскими народами, которые, несмотря на отличия, принадлежали к тому же мировому историческому нарративу, и он скреплял всех их чувством общей идентичности.

Большинство кораблей, направлявшихся в Святую землю, отплывали из Венеции, Генуи и Пизы. Поскольку эти города располагались непосредственно на пути между восточными базарами и западными покупателями, они вскоре взяли под контроль быстро растущую торговлю между Востоком и Западом и превратились в мощные средиземноморские державы. Борясь друг с другом за превосходство на море, они интенсивно развивали военно-морские технологии, которые увеличивали их политическую мощь.

Самый большой поток паломников, купцов и крестоносцев тек через Венецию. Эти путешественники прибывали сюда с великим множеством местных валют. Венецианцы обнаружили, что можно неплохо подзаработать, обменивая эти монеты на золото и серебро, а потом драгоценные металлы обратно на деньги, когда путешественники поедут домой.

Бизнес по обмену денег требовал умения грамотно рассчитывать относительную стоимость валют. Сколько золота стоит монета этого герцогства? А того? В каком соотношении находятся деньги двух герцогств? Любители, пытавшиеся заниматься этим делом, быстро прогорали. Но венецианские ювелиры, которые отныне регулярно осуществляли сделки такого рода, накопили большой опыт. Они выставляли перед своими магазинами специальные скамьи – по-итальянски banco, – на которых сидели менялы. Сегодня мы называем этих менял банкирами.

Со временем дельцы также обнаружили, что могут заработать еще больше, предлагая безопасные места для хранения драгоценных металлов (а также самоцветов и других ценностей) на то время, пока их хозяева будут путешествовать по далеким странам. Банкир принимал от человека определенное количество, скажем, золота и взамен давал ему расписку – по-итальянски nota, – подтверждавшую его депозит. Когда этот человек возвращался из путешествия, он мог обменять расписку на обозначенное количество депонированного золота – разумеется, за вычетом платы за услугу хранения.

Схема оказалась очень удобной. Например, если некто с депонированным в банке золотом во время путешествия попадал в неприятности и ему срочно требовались деньги, он мог расплатиться распиской, переоформив ее на имя другого человека. Банкиры честно возвращали хранящееся у них золото предъявителю расписки, на которой стояла их подпись, – возможно, не столько из врожденной порядочности, сколько потому, что представители их профессии, не уважавшие обязательств, недолго задерживались в бизнесе. На самом деле не было никаких формальных ограничений, сколько раз расписка может переходить из рук в руки, прежде чем ее предъявят банкиру для погашения. Расписки уважаемых банков циркулировали бесконечно долго, по сути представляя собой эквивалент указанного на них количества золота. В конце концов они вообще перестали возвращаться в банки, превратившись в новый вид денег – банкноты. Так еще один фактор вошел в мир, созданный и разделяемый жителями христианской Западной Европы.

Вскоре банкиры обнаружили еще одну прибыльную возможность: почему бы не предоставлять золото во временное пользование тем, кто в нем нуждается, пока его владелец путешествует по дальним странам? Не будет никакого вреда от того, что банкир заработает немного денег на кратковременных ссудах, если по возвращении хозяин получит все свое золото обратно. На самом деле в банковских хранилищах в ожидании владельцев всегда лежало столько золота и серебра, что в перемещении этих реальных металлов почти никогда не возникало необходимости. Банкиры могли давать ссуды в виде расписок, которые подлежали обмену на определенное количество золота по предъявлении: если ссуды возвращались вовремя, люди, чье золото находилось на хранении, не испытывали никаких неудобств. Они могли даже не подозревать, что их собственность дается кому-то взаймы – пусть даже на бумаге (или, если уж быть совсем точным, на пергаменте или велени). Таким образом, в эпоху Крестовых походов в Италии появился абсолютно новый род деятельности, также изменивший христианский мир.

Важнейший вклад в развитие этой новой области внес итальянский математик Леонардо Пизанский, сегодня больше известный под прозвищем Фибоначчи. Путешествуя по Средиземноморью, этот молодой ученый познакомился с методами ведения бизнеса, распространенными в мусульманском мире. В 1202 г. он опубликовал свой знаменитый труд «Книга абака» («Книга расчетов»), посвященный арабской – или, точнее говоря, индийской – десятичной арифметике. Книга начиналась поистине судьбоносными словами: «Девять индусских знаков суть следующие: 9, 8, 7, 6, 5, 4, 3, 2, 1. С помощью этих знаков и знака 0… можно написать какое угодно число». Банкиры быстро смекнули, насколько проще умножать и делить многозначные числа, скажем 8976 на 125, с помощью алгоритмов умножения и деления, которые использовались в мусульманском мире, чем проделывать те же арифметические действия с римскими числами наподобие MMMCMLXXVI и CXXIV. Арабские цифры и арифметика – числовые разряды, десятичные дроби, алгоритмы деления многозначных чисел и др. – быстро распространились по Европе вместе с принятыми на Востоке принципами ведения бизнеса, такими как учет методом двойной записи, использование в деловых операциях кредитных инструментов (вместо наличных денег) и т. п., каждый из которых требовал сложных бухгалтерских расчетов. Все это кардинально и навсегда изменило европейский бизнес.

Паломники, направлявшиеся в Святую землю, сталкивались еще с одной насущной проблемой: как обеспечить себя деньгами во время путешествия? Их местные монеты в других странах становились бесполезными. Золото и серебро было твердой валютой повсюду, но именно по этой причине оно интересовало всевозможных бандитов и головорезов. Паломники пытались путешествовать группами и под охраной, но ничто не мешало наемникам убивать клиентов и присваивать их ценности, едва они удалялись на несколько километров от дома.

Для решения этой проблемы Церковь создала новый институт – военно-религиозные монашеские ордены, которые стали важной частью феодально-католического созвездия. Их члены освобождались от всяких налогов, а также заранее получали отпущение грехов за любое насилие, которое они могли совершить ради защиты веры. Будучи монахами, эти воины приносили традиционные обеты бедности и целомудрия и вели аскетичный образ жизни. Два таких ордена – госпитальеры и тевтонцы – изначально специализировались на предоставлении медицинской помощи. Третий орден – тамплиеров – взял на себя обязанности по охране паломников и их ценностей по пути в Святую землю и обратно. Христиане могли быть уверены, что крепкие парни не убьют их ради денег, потому что они служат Богу.

В конце концов тамплиеры занялись оказанием услуг по перемещению не только людей, но и ценностей. Христиане в Святой земле, которым нужно было получить деньги из дома или, наоборот, отправить накопленное богатство домой, обращались за помощью к тамплиерам, которым они могли доверять, потому что их честность гарантировала сама Церковь. Вскоре тамплиеры обнаружили, что объемы денежных потоков в обоих направлениях выросли настолько, что больше не нужно перемещать реальные деньги. Когда человек передавал деньги для доставки куда-либо, тамплиеры могли просто отправить в местное отделение ордена записку с указанием суммы, которая выплачивалась обозначенному получателю из накопленных здесь денежных запасов. Это устраняло опасность грабежей, потому что деньги оставались под надежной защитой тамплиерских замков, а перемещалась только информация. Такая деятельность позволила тамплиерам осознать кое-что, чего в те времена не понимало большинство европейцев: деньги – это не вещь. Деньги – это информация. Все сводилось к бухгалтерскому учету. Обладая тайным знанием, тамплиеры начали превращаться в первых в мире международных банкиров.

Первый крестовый поход принес христианам Иерусалим. Второй крестовый поход утвердил христианское присутствие в Леванте. Третий крестовый поход ознаменовался эпической битвой между лидерами мусульманского и христианского миров – египетским султаном Саладином и английским королем Ричардом Львиное Сердце. Об обоих слагались легенды как о великих и благородных воинах, однако же их сражение завершилось довольно сомнительным соглашением, по которому Иерусалим временно остался в руках мусульман, – с тех пор он так никогда больше не стал христианским. Вот как закончился первый этап Крестовых походов.

Потеря Иерусалима взбудоражила Европу и привела к организации Четвертого крестового похода, но к тому времени ситуация стала куда запутаннее. Религиозный идеализм отныне был тесно перемешан с коммерческими интересами. Более того, западноевропейские рыцари больше не чувствовали близкого родства с грекоязычными православными, которых они (теоретически) шли спасать.

Византийская столица долгое время была одним из самых неприступных городов мира, с трех сторон ее окружала вода, а с четвертой – несколько рядов непреодолимых стен, но все это ее не спасло, когда в ворота постучали рыцари Четвертого крестового похода. Они были не врагами, а собратьями-христианами, пришедшими на помощь. Так зачем же запирать перед ними двери?

Участники Четвертого крестового похода так и не добрались до Святой земли. В 1204 г. они захватили Константинополь, беспощадно разграбили город и церкви, забрав все золото и серебро, которое только смогли найти, свергли византийского императора и объявили Константинополь столицей новой (и просуществовавшей очень недолго) Латинской империи. Это событие ознаменовало окончательный раскол между грекоязычной христианской империей на востоке и христианским миром, наследником Римской империи, на западе.

В то время как участники Четвертого крестового похода грабили Константинополь, на другом конце мусульманского мира формировалась новая сила. Ее извержение из Центральной Азии стало кульминацией драмы, которая начала разворачиваться задолго до первой китайской династии Ся и падения Вавилона. Многовековое столкновение между двумя мирами – миром кочевых скотоводческих племен евразийского Cевера и миром аграрных городских цивилизаций евразийского Юга – наконец-то достигло своего апогея.

В XIII в. монголы привели цивилизацию скотоводов-кочевников к зениту могущества. Их доминирование продлилось не больше столетия, но за этот краткий отрезок времени они сумели оставить значимый след в мировой истории и, в частности, завершить процесс «наклона евразийского стола», о котором мы здесь говорим.

До своего внезапного возвышения монголы были почти незаметны для мира. Их многочисленные, довольно разношерстные независимые кланы жили в разборных юртах, ездили на выносливых приземистых лошадях, похожих на пони, пасли огромные отары овец и коз и регулярно враждовали между собой. Короче говоря, это были типичные скотоводы-кочевники, ничем не отличавшиеся от тех, что населяли степи Центральной Азии на протяжении многих веков.

И вот в 1167 г. в одном из таких кланов родился мальчик по имени Темучжин. Он рано осиротел и всю юность был вынужден скрываться от врагов, но тем не менее сумел пробить себе путь к статусу вождя. Однажды воины другого клана напали на его становище и похитили его жену, что оказалось роковой ошибкой: Темучжин разгромил соперников и забрал себе воинов враждебного клана. И их жен. И стал вождем более крупного племени. Продолжая одерживать стратегические победы и налаживать политические связи, Темучжин в конце концов объединил монголов в единую, консолидированную племенную конфедерацию под своим началом. Пока европейцы бесчинствовали в Константинополе, он провозгласил себя правителем всех монголов и открыто заявил о дальнейших планах, сменив свое имя на Чингисхан, или «Повелитель вселенной».

Теперь он обратил свое внимание вовне. Первым делом монголы покорили империю чжурчжэней на севере Китая, затем захватили тюркское мусульманское государство, контролировавшее территории современного Афганистана и Ирана. Они сожгли древнейший бактрийский город Балх, известный как «мать городов». Вырезали до последнего жителя население городов Герат и Нишапур, не пощадив ни женщин, ни детей. Продвигаясь через Центральную Азию на запад, монголы выкашивали все тюркские племенные царства и конфедерации, которые попадались на их пути. В конце концов они переправились через Волгу, добрались до русской столицы Киева и разрушили ее, после чего перестало существовать и независимое русское государство: отныне русские стали вассалами монголов.

Чингисхану потребовалось 20 лет, чтобы сплавить своенравные монгольские кланы в единый политический организм. И еще 20 лет, чтобы построить империю размерами больше Римской. В 1227 г. Чингисхан умер, и его сыновья и внуки продолжили семейный проект по завоеванию мира. Они стерли с лица земли империи бывших кочевников в Северном Китае, которые в свое время вытеснили оттуда династию Сун. Вторглись в Корею и полностью подчинили себе Вьетнам, чего никогда не удавалось сделать китайцам. Один из внуков Чингисхана разгромил армию империи Сун и положил конец двухтысячелетнему Срединному государству. Тем временем на юго-западе другой внук Чингисхана сжег Багдад, где находилась резиденция номинального главы исламского мира. С мусульманским халифатом также было покончено.

Когда слухи о происходящем в Азии достигли Европы, многие христиане встретили их с радостью. Они решили, что им на помощь идет могучая сила – мифический царь-священник по имени пресвитер Иоанн, который, согласно популярной в те времена легенде, правил могущественным и богатым христианским государством где-то в Индии, или где-то Африке, или где-то еще. Впрочем, это было неважно – главное, что он шел на подмогу христианскому миру.

К тому времени, когда монголы выпотрошили Русь, европейцы поняли, что они ошибались. Радость превратилась в ужас. Если прежде папа отправлял послов к Чингисхану с предложением великого альянса, то теперь он принялся строчить послания с мольбой о пощаде. В Венгрии и Польше местные правители поспешно муштровали войска и призывали на помощь рыцарей из двух самых грозных военно-религиозных орденов того времени – тамплиеров и тевтонцев. Когда эти смешанные армии выступили против монголов и попытались их остановить, они были уничтожены. Теперь монголам открылась дорога в Европу – нет никаких сомнений в том, что если бы они продолжили движение на запад, то дошли бы до Атлантического океана.

Но они не двинулись дальше. Европу спасла случайность. В 1241 г., когда монголы подступили к воротам Европы, внезапно скончался преемник Чингисхана, его сын Угэдэй-хан. Получив известие о его смерти, монгольские полководцы временно отложили завоевание Европы и спешно вернулись в Монголию, чтобы выбрать нового великого хана. На это ушло целых два года, и тем временем внимание монголов переключилось на другие богатые земли, которые буквально просили, чтобы их завоевали и разграбили. Покорение далекой Европы снова было отложено – как оказалось, навсегда, потому что в 1260 г., выдвинувшись из сожженного Багдада на запад, монгольское войско наткнулось на мамлюков.

На арабском языке «мамлюк» означает «раб», и египетский Мамлюкский султанат представлял собой одно из тех удивительных, возглавляемых бывшими рабами государств, которые на протяжении веков возникали по всему исламскому миру. Как и их собратья, египетские мамлюки были тюрками, которых в детстве угнали в рабство и воспитали как воинов. Захватив власть в Египте, они правили им не как династия, основанная на родстве, а как корпорация, которая постоянно пополняла свои ряды новыми членами – захваченными или купленными мальчиками-рабами, которых обращали в ислам и обучали военному делу. В 1260 г. армия египетских мамлюков столкнулась с армией монголов в местечке под названием Айн-Джалут и разгромила ее. Эта битва ознаменовала собой переломный момент: расширение Монгольской империи прекратилось. Почему? Ответ прост: учитывая технологии того времени, она достигла своего абсолютного административного предела. Это была самая большая непрерывная империя, которую когда-либо видел мир – и не увидит еще несколько столетий, до появления Советского Союза.

После битвы при Айн-Джалуте Монгольская империя просуществовала всего 50 лет или около того, но, как бы то ни было, все это время огромная территория от Тихого океана до Средиземного моря и от Балтийского до Южно-Китайского моря находилась под юрисдикцией одного государства. Это оказало серьезное влияние на развитие рыночной системы всего Восточного полушария, потому что, как оказалось, Чингисхан и его преемники управляли завоеванными землями вовсе не так плохо. Прежде всего, они были заинтересованы в устранении всех барьеров, которые препятствовали скорости и эффективности перемещения коммуникационных, товарных и любых других потоков по этой обширной территории.

В результате кочевые скотоводческие племена получили возможность свободно перемещаться между хорошими пастбищами. Дань без задержек текла из завоеванных регионов в столицы. Покоренные земли находились под надежным военным контролем, который зависел от эффективной передачи сообщений и оперативной переброски войск. Монголы улучшили старые дороги и построили новые, создали сети путевых станций и гостиниц, организовали почтовые службы, сняли торговые барьеры, устранили бюрократические препоны для дальней торговли, поддерживали кредитные системы. В результате разрозненная мозаика региональных торговых сетей, существовавшая на протяжении веков, превратилась в единую, интенсивно функционирующую паутину, охватывавшую бóльшую часть Восточного полушария.

Монгольское нашествие и Европа

Европа к западу от Балкан избежала прямого военного столкновения с монголами. Но монгольская экспансия выкосила ее население другим путем – через эпидемию смертельной болезни. Эта болезнь зародилась далеко от Европы, предположительно в предгорьях Гималаев. В любом географическом регионе смертоносные инфекции и их носители проходят через процесс взаимной адаптации: поначалу микроорганизмы бесконтрольно размножаются и убивают хозяев, переходя от одного к другому. Но если они уничтожат всех потенциальных носителей как вид, они обрекут на вымирание и самих себя. Поэтому постепенно микроорганизмы и представители высших форм жизни, внутри которых они обитают, приходят к взаимному согласию: первые становятся менее вирулентными, а у вида-хозяина вырабатывается биологическая толерантность. Именно это произошло в предгорьях Гималаев, где одна из таких смертельных бактерий довольно мирно и почти незаметно сосуществовала с местным населением, становясь причиной не слишком частых смертей. Помимо людей бактерия также облюбовала грызунов, которыми кишел этот регион. Родственные им виды животных населяли и лесные массивы к северу от Великого шелкового пути, но слишком далеко от Гималаев – потенциальные носители были недостижимы для паразита. Инфекцию также переносили на себе блохи, но и они погибали, прежде чем успевали добраться до севера.

Однако затем появился Pax Mongolica – «монгольский мир». Монголы оплели эту обширную территорию плотной паутиной коммуникаций, из конца в конец которой сновали конные курьеры с огромной по тем временам скоростью – в среднем гонец проезжал более 150 км в день. Попав в сумку такого всадника, блоха могла оказаться за тысячу километров от дома, прежде чем погибала. Так инфицированные блохи попали из района Гималаев в сибирские леса, где обитало огромное множество грызунов – потенциальных носителей, которые никогда не сталкивались с этой инфекцией и, следовательно, еще не адаптировались к ней. Когда возбудитель болезни находит новых жертв, он становится очень вирулентным. В состоянии повышенной вирулентности он и перешел от грызунов к путешествовавшим через леса людям. Как вы уже догадались, паразит, о котором идет речь, – это палочка Yersinia pestis, вызывающая бубонную чуму.

По Великому шелковому пути чума распространялась дальше на запад. Возможно, она бы так и угасла в малонаселенных землях, через которые пролегал этот путь, если бы не одно фатальное событие. В 1345 г., завоевав Русь, монголы осадили город-крепость Каффу[18] на берегу Черного моря. Осада затянулась, поэтому монголы попробовали нестандартный подход. Они собрали трупы своих воинов, умерших от ужасной таинственной болезни, и катапультами перебросили их через крепостную стену. Но горожане продолжали упорно сопротивляться, так что монголы в конце концов сдались и ушли.

В городе жизнь быстро вернулась в прежнее русло. Торговцы наполнили корабли товарами и отправились в Италию и на Сицилию. Там они разгрузили товары, а вместе с ними на берег попали и крысы, неизменные обитатели кораблей. Грызуны были носителями блох, которые, в свою очередь, были носителями чумной палочки. В Европе паразит нашел еще одно обширное сообщество биологически уязвимых существ – на этот раз людей. «Черная смерть» прокатилась по Европе подобно цунами: в середине XIV в. она убила не менее трети всех европейцев, а по некоторым оценкам, вдвое больше. После этого эпидемия чумы то ослабевала, то нарастала опять – новые вспышки продолжались еще несколько десятилетий. В XIV в. в разгар чудовищной эпидемии людям, наверное, казалось, что наступает конец света.

Это была далеко не первая эпидемия, пережитая человечеством. Болезни уже не раз меняли ход истории – и не всегда именно бубонная чума. Одной из «Десяти казней египетских», описанных в Библии, вероятно, был тиф. Вспышка малярии предположительно способствовала ослаблению Римской империи. «Чумой», опустошившей Византийскую империю во времена Юстиниана, могла оказаться черная оспа. Эпидемия какой-то не установленной до сих пор болезни помогла расчистить путь для исламской экспансии в VII в. Однако пандемия «черной смерти» в Европе была наиболее катастрофической – и повлекшей за собой самые далеко ищущие последствия – из всех, что до сих пор видел мир. И хотя в те времена никто в Европе не проводил связи между монголами и чумой, именно созданная монгольским нашествием целостность евразийского пространства стала фундаментальным фактором ее возникновения.

«Черная смерть» убила огромное количество людей, но для многих из тех, кого она обошла стороной, жизнь на самом деле улучшилась. В отличие от военного вторжения, эпидемия не разрушает инфраструктуру: она убивает людей, но оставляет нетронутыми дороги, здания, каналы и все остальное. Кроме того, потеря значительной части населения имеет свои плюсы. Перед эпидемией феодалы уже дали начало тенденции к росту числа наемных работников, использовать которых было гораздо дешевле, чем содержать крепостных. После «черной смерти», выкосившей больше трети населения Европы, феодалы, как несложно догадаться, столкнулись с острой нехваткой рабочей силы. Наемные работники получили беспрецедентную возможность диктовать свои условия, оплата труда взлетела вверх, и крестьяне начали сниматься с насиженных мест в поисках лучшей жизни. Такие перемещения считались в Европе незаконными со времен римского императора Диоклетиана, но теперь феодалы были бессильны их остановить.

В разгар чумы, когда люди умирали тут и там, в некоторой мере возросло влияние женщин. Это продлилось недолго, и патриархальные институты вскоре восстановили свои позиции. Но сразу после «черной смерти» кое-где женщины унаследовали земли умерших мужей и отцов, а некоторые даже возглавили их бизнес. Женщины, имевшие ремесленные навыки (то есть довольно многие, потому что значительная часть производства в феодальной Европе на самом деле лежала на их плечах), получили возможность самостоятельно продавать свои товары на рынке и класть прибыль себе в карман. Это привело к тому, что среди слабого пола начали бродить немыслимые ранее идеи. Кое-кто даже осмеливался высказывать мнение, что женщинам нет смысла выходить замуж – лучше оставаться одинокими и самим выстраивать свою судьбу. В прежние времена у незамужних в принципе не могло быть никакой «своей судьбы». Мужчины безоговорочно доминировали повсюду – в обществе, экономике и других сферах жизни. Свободолюбивые незамужние женщины обычно заканчивали проститутками, нищенками или же вовсе до срока оказывались на том свете.

Когда Европа вышла из эпидемии, она была самым нестабильным регионом на планете. За годы чумы здесь возник новый вид социального образования – жестко организованные самоуправляющиеся города, огражденные надежными стенами. Теперь эти порожденные торговлей города приобрели сплоченность и связность, означавшие политическую власть. К тому времени западноевропейские воины, паломники и торговцы уже на протяжении двух с лишним веков осваивали рынки на восточной окраине Средиземноморья. Благодаря монголам эти рынки наполнились невиданным ранее изобилием товаров, которые стекались сюда с огромной территории, протиравшейся от Персии, Афганистана и Великой степи до Индии, Китая и Островов пряностей в Юго-Восточной Азии. А вместе с потоками товаров и людей неизбежно текли и потоки идей, изобретений и технологий. В этом смысле монголы завершили то, что начали Крестовые походы. К востоку от Средиземноморья созвездия культур, издревле сосуществовавшие в тесном взаимодействии друг с другом, породили евразийскую сеть взаимосвязанных миров – и отныне в эту сеть вошла и Европа.

Крестовыми походами традиционно принято считать девять отдельных военных кампаний, состоявшихся в период между 1095 и 1272 гг. Однако они были лишь частью гораздо более масштабной исторической драмы, которая на протяжении пяти столетий разворачивалась между двумя монадами мировой истории вдоль линии их соприкосновения, протянувшейся на тысячи километров от центра Испании до Малой Азии и далее до Красного моря и Индийского океана. Это тесное многоплановое взаимодействие мы и можем назвать Крестовыми походами. Для европейцев монгольское нашествие было одним эпизодом в этой исторической драме, причем далеко не самым значительным в силу того, что Европе не пришлось пережить прямого вторжения. Именно Крестовые походы стали ключевым фактором, вызвавшим тот самый великий «наклон евразийского стола», который сместил основной культурный центр тяжести с Востока на Запад.

Если первые девять Крестовых походов можно по большому счету охарактеризовать как противостояние сарацин и франков, то Крестовые походы имели куда более сложную природу. Да, войны были их неотъемлемой частью, но немало сражений имело место между самими крестоносцами за контроль над какими-либо ресурсами или торговыми путями, которые стали доступны в результате Крестовых походов. Воевали между собой и разные ветви правящих тюркских племен, а также мусульманские государства, которые соперничали со своими собратьями за контроль над тем или иным городом, зачастую чтобы получить преимущество в торговле с европейскими христианами. Короче говоря, на протяжении всей этой многовековой свары, как только мусульмане и христиане переставали друг с другом воевать, они с головой ныряли в торговлю.

Даже если европейцы этого не сознавали, монгольское нашествие было ключевым фактором, который обеспечил успешность Крестовых походов: монголы сокрушили Китай, покорили Русь и опустошили Дар аль-ислам, но оставили почти не тронутым христианский мир. Когда Крестовые походы завершились, Западная Европа, которая уже была на подъеме с начала первых девяти Крестовых походов, обнаружила, что может все увереннее разговаривать с позиции силы с Востоком и, в частности, с исламским миром, с которым она вела прямое противостояние.

Изобретения

На протяжении всех Крестовых походов через длинную дырявую границу между двумя мирами в Западную Европу с Востока просачивались потоки идей, знаний, изобретений и технологий. Выше уже говорилось о деловых практиках, банковском деле и индийской математике, но список был намного, намного длиннее: порох и огнестрельное оружие, бумага, книгопечатание, медицинские знания, химическое лабораторное оборудование, дистилляция, механические часы, зубчатая передача, магнитный компас, астролябия, секстант, поворотный бушприт, латинский парус – все эти технологии зародились на Востоке и оттуда попали на Запад. Что же касается перечня изобретений и идей, которые текли в обратном направлении, то он был, скажем так… очень коротким.

Однако, попадая в Европу, многие изобретения переживали второе рождение. Порох, например, открыли в Китае еще в эпоху Тан, но там он использовался в основном для фейерверков. У империи Тан не было острой потребности в мощном оружии; Китай уже управлял всем миром, который находился в центре вселенной, с помощью развитых бюрократических и финансовых механизмов, а в многовековом противостоянии с кочевниками больше требовались лошади, а не пушки.

Но стоило пороху попасть в Европу, как здесь начали бурно развиваться технологии огнестрельного оружия. Почему? Все просто: в то время Европа представляла собой не единую империю, а россыпь небольших, более-менее равных по силе государств – в 1000 г. их существовало порядка 500, – которые постоянно противостояли друг другу. Если какое-то оружие давало одному государству небольшое преимущество, его соперники быстро перенимали эту технологию, чтобы сохранить хрупкий баланс сил.

Поддержание баланса сил стало особенно важным, когда Крестовые походы закончились и со Святой земли домой вернулись тысячи вооруженных мужчин, не умевших ничего другого, кроме как воевать. Поскольку рабочих мест для таких людей в Европе было мало, некоторые из них стали объединяться в независимые вооруженные отряды и бродить по городам и деревням в поисках «работы». Oни называли себя «вольными копейщиками», или «фрилансерами»[19]. И чем дольше они бродили, тем больше неприятностей доставляли.

Тогда политические правители придумали, как «решить» эту проблему. Они стали привлекать вооруженных наемников для проведения военных кампаний в соседних государствах, таким образом освобождая свои территории от опасной силы и давая ей выход в небольших локальных противостояниях. А поскольку Европа в то время была раздроблена на сотни мелких политических единиц, места и поводов для войн хватало с избытком. Впоследствии этот период вошел в западноевропейскую историю как Столетняя война.

Непрерывные вооруженные столкновения способствовали быстрому развитию военных технологий. В Европе были популярны каменные замки, но ни одна стена не могла устоять против пушки – тем более против очень большой пушки. Важным элементом европейской военной системы на протяжении последних столетий были рыцари, неуязвимые для пик и мечей, – но не для пуль и бомб. Пороховые ружья и пушки быстро превратили этих неповоротливых тяжеловесов в блестящих металлических доспехах в романтический пережиток ушедшей эпохи – наподобие ковбоев Дикого Запада в сегодняшнем мире.

Военные технологии стали своего рода социальным уравнителем. Любой бывший крестьянин мог научиться заряжать ружье и жать на курок. На смену ближнему бою пришел дальний бой, и количество людей стало значить гораздо больше, чем качество каждого отдельного воина. А когда количество стало важнее качества, самыми могущественными военачальниками стали те, кто мог нанять больше всего солдат, вооружить их по последнему слову техники и максимально эффективно организовать. Отныне сражения велись не армиями блистательных героев, а армиями солдат, беспрекословно подчиняющихся приказам. И руководство такими армиями стало новым ключевым видом военного искусства.

А поскольку любые войны приносят деньги, те, кто был особенно умел в зарабатывании денег, начали формировать новые элиты, тесня на верхней ступени социального мира старую аристократию. В первую очередь это касалось крупных городских торговцев, которые стремительно превращались в новую значимую силу. Кроме того, множество мастеров занялись разработкой новых и более совершенных видов оружия, потому что в мире, пронизанном рыночными отношениями, стало вполне реальным заработать приличное состояние, продав хорошее ружье – или, если на то пошло, любое другое удачное изобретение – какому-нибудь герцогу или королю.

Не менее важную трансформирующую роль, чем оружие, сыграли, пожалуй, механические часы. Первые часы, изготовленные китайским буддийским монахом, были трехэтажной конструкцией, через которую протекала вода, вращавшая колеса, которые вращали шестерни, которые вращали другие шестерни. Конечным элементом этого гигантского устройства был железный колокол, звонивший через равные промежутки времени. Но китайцы не оценили полезность механизма, потому что их не особенно заботило, какое сейчас время суток – 3:16 или 3:42 пополудни. Они были земледельцами, и их больше интересовало, сколько дней осталось до весеннего равноденствия. В этом контексте ценность имел календарь, а что до точного времени суток… Главное, чтобы солнце каждый день делало предписанный императором круг по небу. Поэтому механические часы так и остались любопытной игрушкой.

Попав в мусульманский мир, идея механических часов также не вызвала ни у кого особого энтузиазма, вероятно, потому, что в этом социальном созвездии основным мерилом времени служили пять обязательных молитв (намазов), а Священное Писание велело определять время для них по положению солнца. В этом контексте механические часы только мешали отсчету времени в повседневной жизни – и в конкуренции с молитвами были обречены проиграть.

Но когда этот примитивный механизм попал в Европу, местные мастера тут же взялись за его усовершенствование. Они придумали ряд важных улучшений. Например: приводить часы в движение не водой, а маятником или медленно раскручивающейся пружиной. Отделив часы от природных явлений, они превратили их в самостоятельный артефакт, способный измерять время как неосязаемую и абсолютную сущность. Более ранние устройства для отслеживания времени, например солнечные часы, связывали время с природными явлениями. Время дня фактически означало положение солнца. В этой системе измерения день не имел абсолютной длины: зимой он был короче, летом длиннее. А еще время зависело от места, ведь солнце всходило над Италией и Скандинавией по-разному. Короче говоря, время не было одинаковым для всех. Механические часы превратили его в таинственный, независимый поток чего-то, что всегда движется только вперед, всегда идет в неизменном темпе и всегда везде одинаково. Европейские часовщики также работали над тем, чтобы уменьшить часовой механизм, и в конце концов сделали настолько компактным, что стало можно устанавливать его на церковных колокольнях, чтобы каждый окрестный житель видел, который сейчас час. Как только в городе или деревне появлялись такие часы, люди в этой местности начинали жить в единой временнóй системе, связанные паутиной единого времени.

Что заинтересовало мусульманских мастеров в китайских часах – так это не само время, а механизм, который приводил их в движение. Идея использования зубчатых колес и передач, чтобы заставить природные силы выполнять полезную работу, – вот что было интригующим! Инженеры исламского мира принялись изучать, как еще можно использовать принцип часового механизма, чтобы поставить силы природы себе на службу. Они разработали сложные конструкции ветряных машин, которые могли измельчать зерно и перекачивать воду. Сначала такие машины попали в мусульманскую Испанию, а оттуда – в католическую Европу. Работая над усовершенствованием ветряных механизмов, мусульманские мастера сделали такие малоизвестные, но очень важные изобретения, как коленчатый вал, распределительный вал, рулевое управление и маховик, которые вместе с ветряными мельницами также просочились в Европу.

В исламском мире появление машин не привело к сколько-нибудь глубоким социальным переменам. У местных жителей попросту не было стимулов искать применения механизмам для развития промышленности: в этом мире уже существовало процветающее ремесленное производство, рассеянное по бесчисленным крошечным мастерским, и его механизация не могла принести достаточно отдачи, чтобы сделать инвестиции в нее выгодными для отдельных мастеров. Поэтому мусульманские инженеры использовали часовой механизм, чтобы создавать затейливые игрушки для богатых заказчиков: механический оркестр из пяти музыкантов; заводную куклу, которая сама наливает чай; промывной бассейн (что, как ни странно, не привело к изобретению современной конструкции туалета). А вот когда идея рабочих машин попала в Европу, она произвела настоящий фурор – с далекоидущими последствиями.

Однако, пожалуй, наиболее важную роль сыграла технология книгопечатания. До Крестовых походов большинство книг в Европе писались на пергаменте или велени – тонких листах из телячьей кожи или кожи других млекопитающих, подвергшейся специальной обработке. Изготовление пергамента было сложным и дорогостоящим делом, что отчасти объясняло, почему в Европе выпускалось так мало книг. Китайцы пользовались бумагой уже несколько столетий, а мусульмане получили эту технологию как военный трофей еще в IX в., что обеспечило расцвет книгоиздания в исламском мире. Но Европа оставалась практически бескнижной почти до 1200 г., когда европейцы в конце концов научились делать бумагу.

К тому времени китайцы уже изобрели не только книгопечатание, но и наборный шрифт. Однако в самом Китае эта технология оказалась почти бесполезной из-за иероглифической системы письма. Чтобы напечатать таким образом книгу на китайском языке, требовалось изготовить несколько тысяч различных символов. Переписать ее от руки или напечатать ксилографическим способом было куда быстрее и проще. В исламском мире наборный шрифт также не вызвал большого интереса, потому что, несмотря на алфавитный характер арабской письменности, у нее есть свои сложности. Например, там существует замысловатая система правил, определяющих соединение букв. Одни буквы могут соединяться с соседними, другие – нет, и при этом они видоизменяют форму в зависимости от того, стоят ли они обособленно или связаны с предыдущей буквой, с последующей или с обеими сразу, а это, в свою очередь, зависит от конкретного слова, в котором они находятся.

Используемый в Европе латинский алфавит имел 26 неизменных отдельных букв (прописные появились позже). Поэтому здесь наборный шрифт радикально упростил процесс производства книг. Достаточно было изготовить всего 26 типов металлических литер, набрать с их помощью любой текст в рамке – и затем оттиснуть на бумаге.

Оставалась только одна проблема: как механизировать процесс печати? Примерно в 1440 г. немецкий ювелир Иоганн Гутенберг придумал, как приспособить для этого дела конструкцию давильного пресса для винограда (модификацию более старого пресса для отжима оливкового масла, в основе которого лежала винтовая машина, изобретенная Архимедом для подъема воды в III в. до н. э.). Гутенберг изобрел полноценный печатный станок и открыл первую в Европе типографию. Впрочем, он успел напечатать всего две книги, после чего его нечистоплотный деловой партнер Якоб Фуст получил контроль над изобретением и разбогател, а Гутенберг ослеп и умер. Но все-таки две книги, напечатанные Гутенбергом, – два издания Библии – положили в Европе начало книжной эпохе.

И да, не нужно забывать о мореплавании. Многие технологии морского дела были изобретены в Китае и усовершенствованы в Юго-Восточной Азии. В этом обширном регионе между Китаем и Австралией, занимающем площадь примерно в 5 млн км², находится несколько крупных архипелагов, состоящих из более чем 25 000 островов. Расстояния там небольшие, но, чтобы их преодолевать, людям нужно было научиться справляться с коварными течениями и ветрами. Малайцы придумали устанавливать на носу и корме своих лодок паруса, которые, в отличие от стандартных для той эпохи поперечных, поворачивались – и ловили ветер почти под любым углом. Регулируя положение таких парусов, малайцы были способны плыть в любом направлении, даже против ветра, используя лавировку (зигзагообразное изменение курса).

Издалека малайские паруса казались треугольными. Вдохновленные этой иллюзией, мореплаватели, жившие по обе стороны от малайцев, начали использовать настоящие треугольные паруса. Полинезийцы на востоке придумали свою версию такого паруса, а индийцы, арабы и персы на западе – свою; все эти паруса в конечном итоге получили название «латинских».

Китайцы также изобрели магнитный компас, который сначала попал к мореплавателям Юго-Восточной Азии, а те поделились этой технологией с мусульманскими и индийскими купцами, курсировавшими по Индийскому океану. Мусульманские ученые посвятили работе компасов целые трактаты и составили подробные руководства по их изготовлению. Из Красного моря через Средиземное эти устройства добрались до атлантического побережья Европы.

Принцип работы магнитного компаса, судя по всему, был уже знаком европейцам, но они не видели в нем большой пользы, потому что плавание по Средиземному морю не требовало сложных навигационных навыков. Вы всегда видели, где восходит и заходит солнце, и, следовательно, всегда могли определить стороны света. Даже если ветер упорно не дул в нужном вам направлении, расстояния здесь были таковы, что до нужного места вы всегда могли догрести. Финикийцы, греки и римляне вполне обходились веслами и квадратными поперечными парусами. Как и викинги, которые добирались таким образом до Исландии и Гренландии, дополняя эти примитивные технологии разве что солнечными камнями[20]. Но в подверженной штормам Атлантике европейские моряки старались оставаться в пределах видимости берега, чтобы не потеряться в океанских просторах. Когда в XIV в. в их наборе инструментов появился магнитный компас, это изменило всё.

Исламский мир сыграл ключевую роль в передаче морских технологий из Китая в Европу, потому что навигационное искусство вызывало у мусульманских торговцев живой интерес. Взять хотя бы то, что их религия требовала, чтобы пять раз в день они бросали все дела, поворачивались лицом к Мекке и выполняли молитвенный ритуал. Для торговцев, путешествующих по морям и пустыням, это было настоящей головоломкой. Правильно определить пять раз на дню, в каком направлении находится Мекка, ориентируясь только по солнцу и звездам, было почти невозможно. Если торговец выходил из Мекки и шел на юг, Мекка оставалась на севере; если он шел на запад, Мекка была на востоке. Но что, если торговец следовал извилистым маршрутом? В те времена путешественники широко использовали астролябию – инструмент, который помогал им более-менее точно рассчитать свое место на Земле на основе положения небесных тел, независимо от пройденного расстояния и сложности маршрута.

Но астролябия плохо работала в море с его постоянным волнением, поэтому для торговцев, курсировавших по муссонным путям, компас стал настоящим спасением. Короче говоря, исламская цивилизация охотно перенимала и ставила себе на службу все технологии, которые были полезны в свете ее увлеченности путешествиями, географией и картографированием.

Также несложно понять, почему эти навигационные устройства заинтересовали жителей атлантического побережья Европы: они смотрели на запад и видели воды, которые никто никогда не пересекал, а глядя на юг, они видели воды, из которых никто никогда не возвращался. К тому времени Европа буквально кишела неугомонными и честолюбивыми «морскими волками», которые жаждали дальних странствий и открытий, но, чтобы выйти за пределы прибрежных вод, им требовалось нечто большее, чем просто смелость. Им требовался хороший инструментарий для навигации. И как только Крестовые походы сделали более активным взаимодействие между исламским и христианским миром, западноевропейцы начали создавать такой инструментарий.

Университеты

В VIII в. мусульмане основали на юге Испании государство, которое они называли просто халифатом – потому что халифат по определению мог быть только один. С тех пор там сменилось несколько династий, но в 1100 г. испанский халифат формально продолжал существовать, а его столица Кордова была одним из трех величайших городов мира по своему размеру, богатству, жизненной энергии, интеллектуальным достижениям, образованию и культуре. Библиотеки Кордовы полнились книгами из самых разных миров. Поскольку мусульманские мудрецы были одержимы переводами, соседний город Толедо стал мировым центром этого искусства. Там мусульманские ученые выпускали арабские переводы классических текстов из всех культур, с которыми соприкасался исламский мир, включая сочинения древних греков. Они также делали переводы на латынь. Да, христиане воевали с мусульманами, но это не мешало им посещать такие города, как Толедо, с коммерческими и туристическими целями – и кое-кто увозил с собой латинские переводы арабских переводов греческих текстов.

В Европе центрами притяжения интеллектуалов служили монастыри. Большинство монахов владели грамотой, поскольку переписывание книг было частью их профессиональных обязанностей. Несмотря на развитие местных разговорных языков, монахи продолжали общаться на латыни: они считали ее языком Бога и хотели, чтобы Бог слышал и понимал их молитвы. Они изучали речи Цицерона, но не ради их содержания, а потому, что те были превосходным образцом латинской грамматики.

Когда путешественники привозили из Испании латинские переводы с арабского, монахи старались их заполучить в свои библиотеки. Образованные люди ездили в монастыри за сотни километров, чтобы прочитать интересующие их книги. Некоторые даже поселялись поблизости, чтобы более тщательно изучить нужные труды или же иметь возможность пообщаться с умными людьми, интересующимися той же темой. Так вокруг монастырей с хорошими собраниями книг постепенно сформировались сообщества, сосредоточенные на чтении, образовании и интеллектуальных дискуссиях.

Аналогичный процесс чуть раньше начался в исламском мире, где привел к появлению образовательных центров: интеллектуалы, занимавшиеся глубоким исследованием религиозных текстов, привлекали учеников, которые впоследствии также становились известны и привлекали еще больше учеников. Одним из важных нововведений мусульманских образовательных центров стала ученая степень. Тех, кто прошел обучение, экзаменовали авторитетные мыслители, и, если знания соискателей оказывались достаточно глубокими, они получали диплом, подтверждавший их право высказывать свое мнение по богословским вопросам.

Последнее играло чрезвычайно важную роль в исламском мире, где шариат считался основой жизни общества. Главные положения были прописаны в Коране, но каждый новый элемент добавлялся в виде фетвы – заключения, выносимого авторитетным ученым-законоведом. Каждая фетва становилась частью канона, который впоследствии надлежало учитывать при вынесении фетв по новым вопросам. Фетва должна была соответствовать всем предыдущим фетвам, и после того, как она была вынесена и признана сообществом ученых, все последующие фетвы должны были соответствовать ей. Таким образом, исламские ученые-законоведы не имели права ошибаться – от правильности их решений зависела судьба всей цивилизации.

Но где взять таких экспертов? В исламе не было формальной иерархической структуры – епископов, пап или кого-либо еще, кто бы обладал официальными полномочиями выносить такие решения. И здесь на помощь пришли исламские университеты. Каждый из них имел корпус авторитетных ученых мужей, сообщество начинающих ученых (студентов), регулярное расписание занятий и учебную программу, направленную на то, чтобы научить студентов понимать и толковать важные религиозные тексты и развивать интеллектуальные традиции исламской культуры. Прежде чем быть допущенными к этой программе, студенты проходили подготовительный курс, который включал чтение, письмо, классическую арабскую грамматику, историю и хадисоведение – науку о том, как определить, какие предания (хадисы) о словах и действиях пророка Мухаммеда являются подлинными, а какие нет.

Перед христианской Европой не стояла задача построить всеобщее государство, основанное на шариатском праве, но феномен университета оказался созвездием идей, способным преодолевать границы. Так концепция университета прижилась в Европе со структурными элементами, позаимствованными у исламской версии. В эпоху Крестовых походов европейские ученые определили четыре достойных изучения предмета – ими были: теология, философия, медицина и право (церковное). Как и в исламском мире, прежде чем студенты могли приступить к изучению одной из этих областей, им нужно было доказать, что они готовы к овладению знаниями: лучшие ученые умы не желали впустую тратить свое время на невежд. В Европе подготовительный курс включал семь предметов: грамматику, логику, риторику, арифметику, геометрию, музыку и астрономию. По завершении курса студенты получали свидетельство бакалавра, что переводится с латыни как «начинающий». Это означало, что теперь они могли начать настоящую учебу. Сегодня бакалавр – стандартная академическая степень, присуждаемая выпускникам колледжей.

Первые европейские университеты возникли в Италии, в Неаполе и Болонье, в Париже и чуть позже в английском Оксфорде. Затем отколовшаяся от оксфордского сообщества группа ученых-ренегатов основала собственный университет в Кембридже, а вскоре университеты начали расти по всей Европе.

Профессоров этих университетов называли схоластами (от лат. schola – «школа»). Изначально почти все схоласты были монахами. Величайший из них, Фома Аквинский, родился за несколько лет до смерти Чингисхана и умер в то время, когда монголы объявили себя императорами Китая, а в Западной Европе начал набирать силу Восьмой из девяти Крестовых походов. По мере того как греческая, арабская и персидская мысль просачивалась в западноевропейские университеты, здесь повышался престиж философии, которая в данном контексте означала глубокие размышления на религиозные темы. Исламские философы уже прошли этим путем. Взяв за аксиому истинность священных писаний, а также утверждения о том, что Бог создал мир и Бог разумен, мусульманские мыслители эпохи классического ислама (эпохи халифатов) выстроили систему отношений между религиозным учением, природными явлениями и принципами аристотелевской логики. Западноевропейские схоласты взялись за аналогичный интеллектуальный проект, несмотря на то что они пытались подвести под наблюдаемые явления совсем другую теоретическую основу.

В этот период европейские христиане ощутили потребность в прошлом, которым они могли бы восхищаться, и поиски такого прошлого завели их во времена, предшествовавшие возникновению их собственной традиции. Ученые-монахи в бурно развивающихся университетах обратили внимание на древнегреческие тексты как на нечто достойное изучения. Нет, они не пытались поставить Зевса в один ряд с Иисусом. И обретение Царства Небесного по-прежнему оставалось для них главной целью жизни. Но греки, на их взгляд, порой говорили дельные вещи, остающиеся актуальными во все времена.

На самом деле некоторые аспекты древнего греко-римского нарратива были впитаны католической концептуальной парадигмой с самого начала ее существования. Для римлян и греков мир состоял из двух отдельных, но параллельно существующих реальностей – светской и сверхъестественной. Католическое созвездие также признавало эту дихотомию, но утверждало, что значение имеет только сверхъестественная реальность – Царство Небесное.

Однако возрождение к жизни греко-римского нарратива привело к тому, что европейские интеллектуалы сочли возможным сосредоточиться и на другой части этой дихотомии. Они позволили себе размышлять о материальном мире за рамками соображений о спасении души. Схоласты встали на этот путь под влиянием идей, просочившихся из исламского мира. Они еще не сознавали, что открывают двери светскому нарративу простым признанием того, что разум есть атрибут Бога, а следовательно, благодаря разуму – и это не противоречит Его воле – люди могут проникнуть в тайны сотворенного Им мира.

Знаменитый схоласт-монах Альберт Великий, преподававший в Парижском университете, живо интересовался алхимией, о которой узнал из мусульманских источников, и заложил фундамент для ее превращения в основанную на наблюдениях химическую науку: его метод состоял в том, чтобы проводить опыт с веществом, записывать, что произошло, а затем проводить следующий опыт. (Кстати говоря, один из его влиятельных трактатов был посвящен усовершенствованию пороха.)

Его современник Роджер Бэкон, тоже монах, профессор, философ, любитель мистики и алхимии, задал фундаментальный вопрос: «Как определить, что данная информация истинна?» Хм, хороший вопрос! Вопрос, который никогда не устареет. Общепринятый метод гласил: первым делом свериться со Священным Писанием. Если информация ему противоречит, значит, она ложна. Если она проходит проверку Священным Писанием, следующим шагом необходимо провести тест Аристотеля: «Имеет ли это разумный смысл?» Если информация не проходит тест Аристотеля, значит, она неверна. Бэкон, однако, осмелился заявить, что не все, что представляется разумным, истинно. Он предложил использовать трехэтапный процесс получения знаний, который состоял из предположения, эксперимента и последующего наблюдения. Другими словами, он предложил метод получения истинной информации о мире без отсылки к Богу. Нет-нет, не подумайте: Бэкон ничего не имел против Бога; он просто Его не упоминал. Но именно это упущение и было революционным само по себе, потому что Бэкон негласно поддержал центральный постулат греко-римского нарратива: не все в мире сводится к богам – есть и другие вещи.

Самым знаменитым учеником Альберта Великого был Фома Аквинский, прославившийся тем, что использовал логику Аристотеля для доказательства существования Бога. Двумя столетиями ранее сама мысль о том, что существование Бога требует каких-либо доказательств, шокировала бы любого европейского христианина как одновременно смехотворная и кощунственная. Следует отметить, что и Фома Аквинский, и Роджер Бэкон, и Альберт Великий, и прочие их современники безоговорочно верили, что Бог создал все и Бог правит всем. Они не были сомневающимися; они лишь разработали метод получения знаний, который вел от материального вопроса к материальному ответу в обход Священного Писания. На их взгляд, этот путь нисколько не противоречил мироустройству, постулируемому католической церковью. Они просто добавляли больше звезд в свое созвездие идей. Заполняли пробелы в картине мира, если хотите.

Но дело в том, что вопросы, которые вы задаете, предопределяют ответы, к которым вы придете. То, что египтяне рисовали людей только в профиль, вовсе не означало, что они никогда не видели их анфас. Просто такие портреты не интересовали египтян: их картины служили совсем иным, не художественным целям. Византийские художники создавали плоские мозаичные изображения Христа вовсе не потому, что не знали, как передать иллюзию глубины. Их не интересовала эта иллюзия: их целью было передать духовное состояние, видимое только душе. И именно потому китайские художники эпохи Тан не стремились изобразить на картинах точную копию того, что было у них перед глазами, чтобы зритель не смог отличить нарисованный пейзаж от настоящего. Они стремились с помощью художественных методов вызвать у зрителя состояние безмятежности, покоя и гармонии, приближавшее его к нирване.

В XV в. художники сначала в Италии, а затем и по всей Западной Европе вслед за схоластами начали задавать новый вопрос. В конце концов именно схоласты договорились до того, что в мире существует что-то, помимо Бога. Вот это «помимо» и заинтересовало европейских художников. Они стали искать способы воспроизвести материальную реальность максимально объективно: создать иллюзию глубины, передать игру света и тени так, чтобы нарисованная драпировка выглядела неотличимо от настоящей, изобразить реальные пропорции человеческих фигур и рельеф напряженных мышц. В поисках ответов на этот вопрос родились такие произведения искусства, как статуя Моисея работы Микеланджело, которая всерьез встревожила тогдашнего римского понтифика: на его взгляд, статуя слишком уж походила на живого человека, а потому посягала на монополию Бога.

Леонардо да Винчи начал препарировать трупы, чтобы понять, что за внутренние структуры придают живым людям такой внешний облик. Он также пытался понять физическую подоплеку мира, чтобы, в частности, разрабатывать военные технологии наподобие усовершенствованной катапульты, которых требовали его богатые покровители. Но этот широкий спектр его интересов в те времена не рассматривался как ересь, поскольку не предполагал другого взгляда на веру в Бога. Леонардо просто интересовался вещами, которые существовали помимо Бога, – объективным миром, получение информации о котором требовало непосредственного взаимодействия с его материальными составляющими. Хотите построить лучшую пушку? Нужно узнать, как далеко летит ядро при использовании разного количества пороха. Хотите правильно срастить сломанную кость? Нужно разрезать тело и посмотреть, как оно устроено изнутри. Любопытный ум Леонардо побуждал его именно к такому аналитическому наблюдению, которое сегодня мы ассоциируем с наукой.

Поначалу церковники не понимали значения того, что делал Леонардо и ему подобные. Они не понимали, что изучение того, что не есть Бог, подразумевает существование чего-то, помимо Бога. Они не понимали, что все эти интересы, не связанные со Священным Писанием, были первыми признаками пробуждения давно похороненного нарратива – этого древнего средиземноморского ви́дения мира как двойственного места, где сосуществуют люди и боги, – который некогда наполнял смыслом греческое созвездие. Церковники еще не подозревали, какая угроза феодально-католическому созвездию зреет в его же недрах.

Протоученые, такие как Леонардо да Винчи, представляли собой угрозу, потому что, будучи одержимы наблюдением, они замечали все больше мелочей, которые не укладывались в существующую картину мира. Необъяснимые аномалии проявлялись, например, в движении крошечных светящихся точек в ночном небе. Каждая культура с незапамятных времен изучала светила с религиозным рвением, и ее представления о них неизменно отражали тот ключевой нарратив, который наполнял ее мир смыслом.

Карты звездного неба, которые использовались в феодальной Европе, были составлены во II в. александрийским математиком и астрономом Клавдием Птолемеем, который, в свою очередь, опирался на работы древнегреческого философа Платона. Платон утверждал, что светящиеся точки суть небесные тела, прикрепленные к окружающей Землю невидимой хрустальной сфере. Эта сфера вращается, потому положение звезд меняется в зависимости от времен года. Когда звезды вернутся в исходное положение – пройдет год.

Тут крылся разумный смысл. Но была одна загвоздка: не все светящиеся точки двигались точно по прямым линиям. Платон объяснял это тем, что блуждающие звезды прикреплены к своим небольшим (и столь же невидимым) дискам, которые в свою очередь закреплены на одной большой хрустальной сфере. Каждый маленький диск не только вращается вместе с большой сферой, но и крутится вокруг своей оси. В результате людям на Земле кажется, что прикрепленные к краям этих дисков звезды движутся хаотично. Но для ученого, способного учесть и соизмерить вращения всех многочисленных невидимых дисков, эти движения отнюдь не случайны: вся небесная механика подчиняется идеальному математическому порядку. Да и как иначе? Бог не мог создать несовершенную вселенную.

Опираясь на теорию Платона, Птолемей и другие ранние астрономы не только рассчитывали траектории звезд, но и рисовали невидимые сферы, определявшие эти траектории. Проблема была в том, что все время обнаруживались новые блуждающие звезды, движение которых не вписывалось в существующую систему. Поэтому приходилось добавлять все больше и больше новых сфер. Некоторые звезды двигались по таким замысловатым траекториям, что астрономы были вынуждены помещать их на крошечные вращающиеся диски, которые крепились к большим вращающимся дискам, а те – к еще бóльшим, и вся эта конструкция монтировалась на одной гигантской вращающейся сфере. В конце концов птолемеевское объяснение звездного неба превратилось в сложнейший и громоздкий часовой механизм, состоящий из множества невидимых дисков и сфер. Но никто не ставил под сомнение его существование, потому что этот небесный механизм работал почти идеально. Ключевое слово здесь было «почти».

В ту эпоху ничто в феодально-католическом нарративе не мешало европейцам признать математическую гармонию как один из важнейших атрибутов Бога. Она стала предметом схоластической веры. Человеческие чувства не всегда были в состоянии распознать скрытый порядок в сотворенном Богом мире, но это мог сделать человеческий разум. Стремление понять фундаментальные принципы, объясняющие кажущуюся хаотичность природы, было равносильно стремлению познать замысел Бога. Никто не думал, что это плохо. Но вряд ли кто-то тогда мог предвидеть, к каким революционным последствиям приведут поиски.

Идея Европы

Поскольку большинство участников первых Крестовых походов были уроженцами Франции, левантийские мусульмане называли всех крестоносцев франками. Крестоносцы также называли своих мусульманских противников собирательно сарацинами. Поглощенные собственной значимостью, мусульмане таким образом выражали свое презрение к европейским оккупантам: зачем отличать одного надоедливого комара от другого? Но для европейцев наименование мусульман одним общим словом несло совершенно иной смысл: это помогало им создать монолитное «другое».

В эпоху феодальной раздробленности каждая маленькая область была настолько сосредоточена на себе и своих локальных интересах, что никто в Европе не называл себя европейцем, точно так же, как сегодня никто из жителей Земли, находящейся в галактике Млечный Путь, не называет себя «млечнопутейцем». Но с началом Крестовых походов европейские христиане стали осознавать себя частицами единого социального целого, обладающего общей уникальной идентичностью. По пути в Святую землю европейцы сталкивались со множеством других европейцев из множества других мест и понимали: все они направляются в один пункт назначения с одной целью, то есть находятся на одной стороне! Но, если есть одна сторона, обязательно должна быть и другая. И чем более непохожей она окажется, тем сильнее станет разделяемое европейцами чувство общности. Не нужно было самому участвовать в Крестовых походах, чтобы испытать гордость за это героическое предприятие, – аналогично тому, как сегодня нам не обязательно самим играть в футбол, чтобы праздновать победу своей домашней команды. Хотя лишь небольшое число европейцев отправлялись воевать на Восток, все остальные знали, что он существует – этот Восток, чуждый мир, с которым идет война. Именно Крестовые походы способствовали рождению идеи Европы. Осознав, что существует некое чуждое целое, к которому они не принадлежат, европейские народы резко ощутили себя единой общностью. С этого момента новое социальное созвездие занялось определением самого себя.

Идентичность, сформированная инаковостью другой стороны, укрепляется путем искоренения любых следов инаковости у себя внутри. Когда мусульмане не оставили христианам надежды на отвоевание Леванта, Крестовые походы не прекратились: они переместились в Европу и обратились против внутреннего врага. В 1231 г. католическая церковь учредила судебный орган под названием «святая инквизиция» (от лат. inquisitio – «розыск»), чтобы очищать от ереси христианский мир. Внимание инквизиции немедленно привлекли два еретических очага во Франции: альбигойцы и вальденсы, два движения за возрождение чистой религии, сторонники которых утверждали, что бедность и самоотречение есть неотъемлемые требования христианской жизни. Любому купавшемуся в роскоши епископу было очевидно, насколько богохульственны (и опасны) такие идеи. Поощряемый инквизицией, французский король начал Крестовые походы против этих еретических учений, уничтожив значительную часть вальденсов и полностью истребив альбигойцев.

Затем инквизиция обратила взор на еще один серьезный источник инаковости – колдовство. За несколько веков на кострах были сожжены десятки тысяч ведьм, главным образом пожилые незамужние женщины. Поскольку инквизиторы заставляли обвиняемых в колдовстве и ереси называть имена своих «подельников», поток новых жертв никогда не прекращался. Это было важно, потому что зарождающееся созвездие нуждалось в охоте на ведьм, чтобы выстраивать само себя. На севере тевтонские рыцари предприняли серию Крестовых походов против языческих племен, населявших территорию у Балтийского моря. Очистив Европу от иноверцев, они создали на их землях собственное государство – Пруссию.

Еще одним рассадником инаковости в европейском обществе были евреи, небольшие общины которых существовали по всей Европе со времен Римской империи. Когда в Рим пришло христианство, правовой статус христиан вырос, а правовой статус евреев, соответственно, упал. Помимо множества прочих ограничений им было запрещено владеть землей, что исключило их из процесса формирования феодальной экономики. Чтобы заработать на жизнь, многим евреям пришлось стать бродячими торговцами.

В период Крестовых походов политические лидеры христианского мира нашли евреям еще одно полезное применение. Католическая доктрина запрещала христианам ссужать под процент деньги другим христианам; еврейский закон налагал аналогичные ограничения на процентные ссуды между евреями. Однако тем и другим разрешалось вступать в такие отношения с людьми иной веры. Поскольку подавляющее большинство европейцев принадлежали к христианам, им трудно было найти потенциальных заемщиков из числа иноверцев. Для евреев же, напротив, открывались широкие возможности для занятия ростовщичеством, потому что почти все вокруг них были потенциальными клиентами.

Английские монархи использовали это обстоятельство, чтобы фактически целенаправленно взращивать еврейских ростовщиков. Набирающей силу экономике требовались кредиты, и, переложив это грязное дело на евреев, можно было освободить от него христиан. Кроме того, когда у монархов возникала потребность в деньгах, они всегда могли выжать их из еврейских ростовщиков в виде штрафов. Чтобы выплачивать штрафы, ростовщикам приходилось повышать процентные ставки по кредитам. По сути, английские монархи использовали еврейских ростовщиков для опосредованного взимания налогов с подданных, который позволял перенаправить неизбежное недовольство, сопряженное с налогообложением, с короля на меньшинство, и без того выделяющееся своей инаковостью.

На фоне растущего в Европе общего стремления очистить христианский мир от всего «иного» евреи оказались в шатком положении. В 1290 г., когда в народе распространились слухи, что те едят на Песах христианских младенцев, евреи под страхом смертной казни были изгнаны из Англии. Многие эмигрировали в Испанию и во Францию, где столкнулись с еще более суровыми гонениями.

К концу XV в. жители Западной Европы все еще придерживались картины мира, которая сформировалась в эпоху Крестовых походов: существовал христианский мир – и «другой» мир на Востоке. Самым богоугодным деянием для любого христианского короля была борьба с нехристями. И с этой точки зрения ситуация на Востоке становилась все более удручающей. Сарацины отвоевали не только Иерусалим, но и весь Левант, а в 1453 г. во главе с турками-османами захватили Константинополь. Это, мягко говоря, была катастрофа.

Но затем христианский мир одержал долгожданную победу, хотя и не на Востоке. Решающий триумф состоялся в Европе – на Пиренейском полуострове, если говорить точнее. Христианские короли Испании на протяжении веков безуспешно пытались выгнать со своего полуострова обосновавшихся там мусульман, и вот наконец знаменитая королевская чета Фердинанд и Изабелла завершили этот многовековой Крестовый поход.

В молодости принц Фердинанд Арагонский был одним из самых завидных женихов Европы. Семья пыталась сосватать ему множество политически полезных невест, но Фердинанд отвергал все кандидатуры. Принцесса Изабелла Кастильская также считалась одним из самых желанных призов на ярмарке королевских браков. Ее семья пыталась устроить ей политически выгодные партии со всевозможными принцами, но девушка только воротила нос. В конце концов Фердинанд и Изабелла сорвали все планы родных, сбежав и заключив брак. Брак по любви! Невероятно!

Но он оказался самым плодотворным в политическом отношении браком той эпохи. Вскоре после свадьбы оба унаследовали свои престолы и заключили между Арагоном и Кастилией союз, который стал грозной силой. Королевская чета (супруги правили на равных) продолжила Реконкисту – борьбу за освобождение испанских земель от мусульман. Испанцы взяли Кордову, затем Севилью, а в 1492 г. наконец-то отвоевали Гранаду, последний оплот мавританских мусульман в Европе.

После этого Фердинанд и Изабелла стали именовать себя католическими монархами, как бы подразумевая, что они были вторыми после папы римского лидерами христианского мира. И кто бы им мог возразить? Они одержали самую значительную победу из всех Крестовых походов. Неудивительно, что именно в их королевстве стремление очистить христианский мир от любой инаковости достигло точки кипения. Объединив силы с монашеским орденом доминиканцев, королевская чета учредила собственный филиал святой инквизиции. Поначалу испанская инквизиция занималась выявлением мусульман, которые выдавали себя за католиков, а также следила за тем, насколько правильно соблюдают религиозные предписания новообращенные. Но, поскольку большинство мусульман бежало в Африку, вскоре блюстители веры переключили внимание на других оставшихся в Европе чужаков – на евреев.

Прежде всего испанская инквизиция обязала евреев носить на одежде специальные знаки, чтобы их можно было легко отличить от христиан. Затем она начала заставлять евреев обращаться в христианство, и многие так и поступали: таких людей называли «конверсо». Но и этого оказалось мало. Чтобы стать «наконечником копья», ведущим за собой христианский мир, испанское католическое созвездие должно было консолидировать свое единство и идентичность, а для этого ему требовалось постоянное присутствие «иного». Нельзя было позволить евреям избавиться от клейма инаковости путем простого обращения в христианство. Поэтому инквизиция разработала концепцию еврейства, которая не имела ничего общего с племенной принадлежностью или верой. Отныне еврейство признавалось врожденным качеством, от которого люди не могли просто так избавиться, меняя свои убеждения, – аналогично тому, как человек не уменьшит свой рост, если станет называть себя карликом. Если от смешанного еврейско-христианского брака рождался ребенок, еврейская «нечистая кровь» разбавлялась наполовину. Если этот ребенок-полуеврей также вступал в брак с христианином или христианкой, их дети считались евреями на четверть и т. д., в математически вычисляемой пропорции. Испанская инквизиция четко прописала, какая доля еврейской крови делала человека евреем. Как ни странно, самым беспощадным поборником этого расизма был Томас де Торквемада, ставший в 1482 г. первым Великим инквизитором Испании; в его роду имелись крещеные евреи, но достаточно далеко, чтобы он как «чистокровный» христианин мог бороться с иной кровью.

Монголы разрушили множество городов и убили массу людей, но не сумели заменить ключевые нарративы покоренных народов собственным. Удивительно, но по прошествии буквально 50 лет после своих величайших триумфов монголы сами исчезли из истории как значимый культурный фактор. В землях, которые захлестнула волна нашествия, люди упорно не желали забывать свое прерванное прошлое, и, как только монголы ослабили хватку, местные домонгольские нарративы не только пережили стремительное возрождение, но и начали набирать силу и становиться сложнее.

Историки часто с восхищением отмечают веротерпимость монголов, указывая на то, что они позволяли завоеванным народам поклоняться кому и как угодно. Более того, монголы даже приглашали к своим дворам видных представителей различных религий и внимательно выслушивали, что те рассказывали о своей вере.

Но, на мой взгляд, «веротерпимость» – не совсем подходящее слово. Монголам было любопытно узнать о вере других народов, потому что их собственные системы идей в ходе экспансии потеряли актуальность. До начала завоеваний монголы придерживались стандартного набора анимистических верований, присущих кочевым скотоводческим культурам Северной Азии. Проще говоря, они верили в то, что все природные явления и объекты обладают некоей духовной сущностью, то есть вся природа в некотором роде является одушевленной, живой. Их религиозные практики были больше связаны со здоровьем, чем с этикой. Если у человека что-то нарушалось в отношениях с окружающим миром, его начинали преследовать несчастья, и духовные ритуалы были призваны восстановить нарушенную гармонию с природой. Насколько нам известно, очень похожие верования существовали и у охотников-собирателей Северной Америки. Такой взгляд на мир был распространен среди кочевых социальных общностей, потому что он хорошо сочетался с непосредственным опытом людей, чья жизнь проходила в тесном повседневном контакте с силами природы. Оседлые городские жители, напротив, взаимодействовали в основном с другими городскими жителями, поэтому их системы убеждений принимали во внимание трения, неизбежно возникавшие в скученных группах людей.

Так или иначе, но система верований монголов не сохранилась и не распространилась на завоеванную ими часть мира. Когда монголы из скотоводов-кочевников превратились в правителей обширной сети городских цивилизаций, их мировоззренческая система перестала наполнять их созвездие смыслом. Более того, по мере ослабления Монгольской империи местное население укрепляло свою идентичность, сплачивая свои ряды против агрессивного «иного».

Монголы, завоевавшие Русь, именовали себя Золотой Ордой. Русские же называли их татарами. Татарская элита относилась к местному населению по принципу «живи сам и давай жить другим» – при условии, что последние исправно платили возложенную на них дань. Более того, не желая утруждать себя непростым делом по сбору дани, татары делегировали эту работу русским коллаборационистам, в основном князьям. Сам покоренный народ как таковой татар не интересовал, и они не считали нужным как-то им заниматься. В результате вместо того, чтобы пропитываться монгольскими культурными темами, русское общество все глубже впитывало заимствованный ранее нарратив византийского мира.

На момент монгольского нашествия русское созвездие только начинало формировать свою идентичность великой славянской державы. К тому времени русские уже присоединились к Греческой православной церкви, но все еще рассматривали себя как деревенских родственников великолепных византийцев. Однако под татарским игом ощущение славянами своего родства с православной церковью углубилось, и та в конце концов превратилась в их Церковь. Монголы невольно способствовали этому, жестко подавляя русских политических правителей, в которых они видели угрозу, и, наоборот, предоставляя полную свободу действий православной церкви, которую они считали безвредным опиумом, помогавшим успокаивать покоренный народ. В результате православная христианская идентичность сформировалась на Руси раньше, чем русская национальная политическая идентичность.

Между тем русские князья, занимавшиеся сбором дани для монголов, стали оставлять часть денег себе – сначала немного, потом больше, потом еще больше, а потом и всю собранную дань. Когда хан вызывал их к себе для объяснений, они не спешили являться. В конце концов Орда попыталась восстановить прежний порядок военной силой, но татары XIV в. были уже не те, что раньше. Русские свергли их иго и снова стали хозяевами своей судьбы. К тому времени московские князья сосредоточили в своих руках достаточно богатств и политической мощи, чтобы Москва превратилась в столицу зарождающегося Русского царства (впоследствии Российской империи), чья экспансия подпитывалась нативистской культурой, вдохновляемой религиозной страстью.

Русские начали называть свою столицу Третьим Римом. Первый Рим находился в Италии, вторым был Константинополь, резиденция Греческой православной церкви, а третьим стала Москва. В 1453 г. мусульманские армии захватили Константинополь – Второй Рим пал. Отныне для русских их столица будет единственной преемницей Рима, а Русь – единственным христианским царством. Под властью монголов она стала русской, и, как только с обретением политической независимости эта новая старая идентичность оперилась и созрела, Русь начала экспансию и не прекращала ее до тех пор, пока не расширила свое владычество от рубежей Европы до берегов Тихого океана.

Когда монголы завоевали Китай, там уже существовал сформированный, зрелый ключевой нарратив с более чем двухтысячелетней историей. И именно здесь, в Китае, восстановление стало главным проектом цивилизационного социального созвездия, несмотря на то что китайцев за время монгольского правления нисколько не затронула монголизация. Как раз наоборот, монголы старались вписать себя в традиционную культуру китайского мира. Их правители взяли себе китайское династическое имя – Юань. И как и все китайские императоры, они заявили, что обладают Небесным мандатом. Короче говоря, они попытались стать китайцами.

Это не сработало. Прежде всего, монголы не смогли удержаться от того, чтобы не превратить огромные пространства плодородных земель в пастбища. Для такого глубоко аграрного социального созвездия, как Китай, это было вопиющим кощунством. Монгольская степная культура, возникшая в условиях дефицита воды, неодобрительно относилась к купаниям. Можно только представить, как морщились в присутствии монголов чистоплотные китайцы! Монголы возродили китайскую систему экзаменов как механизм подбора бюрократических кадров, но, поскольку они не доверяли покоренным народам, результаты экзаменов подтасовывались так, чтобы чиновничьи должности получали в основном монголы и их приспешники, а китайцы оставались не у дел. Они также вернули прежнюю китайскую налоговую систему, но, поскольку сборщики носили монгольскую одежду и говорили по-монгольски, китайцы перестали воспринимать уплату налогов как способ поддержания порядка во вселенной. Напротив, это было болезненным напоминанием о том, что Срединное государство покорено варварами.

В течение одного поколения огонь негодования все жарче разгорался под пятами «династии Юань». В сельской местности начали активно формироваться разношерстные отряды повстанцев. Самым мощным из них стало тайное движение «красных повязок», одним из предводителей которого был малограмотный головорез по имени Чжу Юаньчжан. Он появился на свет в крестьянской семье, но его родители рано умерли, и мальчика приютили в буддийском монастыре, который также вскоре закрылся. Чжу оказался на улице, где жил попрошайничеством, чтобы не умереть с голоду. Затем он примкнул к разбойничьей шайке и стал ее главарем – короче говоря, этот был не тот человек, с которым вам бы захотелось встретиться ночью в темном переулке.

С повстанческим войском «красных повязок» Чжу Юаньчжан взял город Нанкин, разместил там свою резиденцию и назначил своими советниками ученых-конфуцианцев. С этого плацдарма он атаковал монгольскую столицу Даду. В 1368 г. Чжу выгнал из Китая последних монголов и положил конец «династии Юань». Китай снова стал настоящей Китайской империей во главе с урожденным китайцем. Чжу Юаньчжан назвал свою династию Мин, что значит «сиятельный, мудрый».

Восходя на трон, китайские императоры традиционно брали себе описательное «тронное имя», которое выражало своего рода девиз их правления[21]. Человек, основавший династию Мин, назвал себя Хунъу – «Великой воинственностью».

Итак, взяв бразды правления в свои руки, воинственный император решил восстановить Срединное государство в том виде, в каком оно было задумано Конфуцием: как централизованное, бюрократизированное, упорядоченное аграрное общество. Он вернет уважение семье. Возродит идиллию деревенской жизни. Каждая часть общества окажется снова гармонично связанной со всеми остальными его частями, образуя большое единое целое. Порядок во вселенной будет восстановлен, а это значит, что весь мир снова станет вращаться вокруг Срединного государства, а Срединное государство – вокруг императора, Сына Неба[22].

К сожалению, низкое происхождение нынешнего императора неизбежно поднимало вопрос: действительно ли он – Сын Неба, наделенный Небесным мандатом, а потому способный своим правлением поддерживать в мире целостность и порядок? Лишь один человек сумел подняться из низов до таких высот – бывший крестьянин Лю Бан, основатель легендарной династии Хань. Таким образом, легитимность нового императора была довольно шаткой и зависела от его способности безупречно выполнять все необходимые ритуальные действа, избегая малейших ошибок. Поскольку для этого малообразованному бывшему крестьянину, ныне императору Хунъу, требовались знающие помощники, ученые-конфуцианцы приобрели при его дворе беспрецедентную власть. Эти ученые мужи черпали авторитет не в постижении неизвестного, а в глубоком знании известного. Важнейшая роль при дворе сделала эту уникальную группу ключевым элементом китайского социального созвездия, озабоченного восстановлением своей идентичности.

Императору Хунъу так и не удалось преодолеть свою зависимость от ученых-конфуцианцев. Но его раздражало их высокомерие: он подозревал, что они втайне смеются над ним и, что еще хуже, плетут против него заговоры. Поэтому любому чиновнику-конфуцианцу, сосредоточившему в своих руках слишком много власти, не следовало медлить с составлением завещания. То же самое касалось и друзей императора – таких же головорезов, как он сам, вместе с которыми он в свое время прогнал монголов. Хунъу раздал им высокие посты, но время от времени обвинял то одного, то другого в измене и казнил. Из 60 с лишним его бывших соратников, изначально вошедших в правительство, на момент смерти Хунъу на своих местах осталось всего восемь.

Что касается положительных моментов, то, верный своему происхождению, Хунъу сочувствовал крестьянам и значительно снизил для них налоги, что, однако, резко сократило и доходы казны. Чем теперь предстояло оплачивать бюрократический аппарат, поддержание общественного порядка и, самое главное, военные операции? Император, правивший под девизом «Великая воинственность», не мог позволить себе слабую армию.

Ученые мужи отыскали решение. Проанализировав канонические тексты, они пришли к выводу, что в идеальном конфуцианском обществе не существовало регулярной армии. В прошлом, когда государству угрожала опасность, все мужчины брались за оружие, а когда угроза отступала, возвращались к своему основному занятию, которым (в идеальном обществе) было земледелие. Таким образом, императору следовало раздать офицерам землю и перевести их на самообеспечение. Разумеется, им не придется сеять рис собственноручно – для этого есть крестьяне. Офицеры будут просто управлять поместьями и одновременно выполнять свои военные обязанности. Так императору Хунъу удалось сохранить более чем миллионную регулярную армию под командованием… помещиков. Из этих семян выросла потомственная землевладельческая военная аристократия, которая позже стала известна европейцам как мандарины. Китайцы успешно находили звезды в своем прошлом, чтобы дополнить ими созвездие настоящего.

Но Китаю требовались не только крестьяне и офицеры: ему нужны были рабочие руки, чтобы рыть каналы и делать много чего другого. Как платить этим людям? И снова ученые мужи нашли решение. Они заявили, что идеальные конфуцианцы, включая крестьян, должны трудиться не ради личной выгоды, а ради общественного блага. Так что император обязал крестьян нести трудовую повинность и подкрепил это массированной пропагандой в духе «как бы поступил Конфуций». Китайское созвездие приобретало все бóльшую связность.

Хунъу устранил еще одну важную статью административных расходов, объединив крестьянство в деревенские общины, связанные круговой порукой, которые получили не только самоуправление, но и полицейские функции. Каждый хороший конфуцианец был обязан следить за соседями и информировать государство обо всем подозрительном. Но как императору заставить людей это делать? Просто: внушить им непреодолимый ужас, дополнив увещевания террором. Сегодня мы бы поставили такому правителю диагноз «параноидное расстройство личности». Хунъу всюду видел происки злоумышленников и не останавливался ни перед чем, чтобы их искоренить. Однажды он заподозрил в заговоре своего главного министра и велел того обезглавить. Этого ему показалось мало, и он велел казнить всю его семью, затем его друзей, затем друзей его друзей… Так за мнимую нелояльность одного в общей сложности поплатились головой около 40 000 человек. На протяжении всего своего правления Хунъу регулярно устраивал подобные чистки чиновников и даже простого населения. Неудивительно, что, когда император приказал подданным выдавать властям нарушителей спокойствия, те беспрекословно подчинились.

Китай был сложным обществом со множеством хорошо работающих секторов, но ни один из них не мог сравниться в могуществе с центральной властью. Император использовал огромную армию не для ведения завоевательных войн. Он использовал ее для обеспечения порядка внутри страны. Как только где-то вспыхивали гражданские беспорядки, императорские силы тут же в зародыше их подавляли. Императоры династии Мин превратили Китай в тоталитарное государство, где общество было заключено в тесную клетку правил.

Но при этом они обращались к важным темам минувших времен и их действия поддерживали широкие слои населения. Первый император династии Мин принял разрушенный мир, отчаянно жаждавший стабильности, и поклялся восстановить старый добрый Китай – это нашло отклик в сердцах многих. Люди стремились вновь стать частью структурированного и упорядоченного созвездия; они хотели предсказуемого будущего. Император Хунъу взялся за этот проект с такой кровожадной жестокостью, что в действительности лишь усугубил тот голод, который пытался утолить, однако тем самым он вымостил путь для своих преемников. После него люди стали жаждать гармонии и стабильности еще сильнее, и на этой благодатной почве правители династии Мин могли уверенно продолжить проект по наведению порядка. Общество хотело вернуться к нормальной жизни, что в понимании китайцев означало «вернуть все как было». И в этом контексте нарратив восстановления приобретал особый смысл.

После смерти Хунъу на короткое время воцарился хаос. Но один из его средних сыновей довольно быстро сумел утвердиться во власти. Поскольку он не был следующим по очереди престолонаследником, он нарушил правила конфуцианского общества, но у него было железное оправдание: он сделал это «ради общего блага». Он взял себе тронное имя Юнлэ – «Вечное счастье». Империя Мин пережила свой первый кризис, но династия удержалась, и проект восстановления продолжился.

Император Юнлэ был настоящим колоссом, как и его отец, но то, как он получил власть, слишком явно походило на узурпацию. Ему требовалось убедить китайский мир, что он – тот самый правитель, который способен претворить в жизнь мечту о воскрешении прошлого. А для этого ему нужно было представить себя олицетворением прошлого, попутно наделив традиционным божественным ореолом. Прежде всего Юнлэ переехал со своим двором в колыбель китайской цивилизации, долину Хуанхэ. Он обосновался в бывшей монгольской столице, переименовал ее в Пекин и выстроил в центре мегаполиса самый большой и изысканный дворцовый комплекс, который когда-либо видел мир. За высокой стеной, окружавшей огромную территорию в 0,72 км², расположилось несколько сотен зданий и множество скульптур животных ритуального и магического значения. Всюду стояли бронзовые львы-хранители, смотрящие на север, откуда пришли монголы. Стратегически размещенные скульптуры драконов были призваны служить проводниками небесной мудрости к императору. Простолюдинам вход в дворцовый комплекс был строго запрещен, о чем прямо предупреждало его название: Запретный город, – и очень немногие высокопоставленные чужестранцы приглашались внутрь. Тех же, кто удостаивался такого приглашения, заставляли подползать к императору на четвереньках. Все это было призвано создать образ императора как почти сверхъестественного воплощения превосходства Срединного государства.

На заре XV в. император Юнлэ придал проекту возрождения Китая еще больше драматического символизма: он приказал построить огромный флот, который насчитывал 62 самых больших из когда-либо строившихся в мире деревянных корабля и около 200 вспомогательных судов меньшего размера. Каждый большой корабль-сокровищница достигал в длину около 120 м – это примерно равно расстоянию от перекрестка до перекрестка в городском квартале, где я живу. Армада фактически представляла собой плавучий город с населением около 28 000 человек. Ими командовал евнух-мусульманин, грозный и опытный адмирал по имени Чжэн Хэ. За период между 1405 и 1433 гг. армада Чжэн Хэ по приказу императору совершила семь экспедиций через острова и полуострова Юго-Восточной Азии до Южной Индии и дальше. Чжэн Хэ со своим флотом добрался до персидского Ормуза, отметился в портах Йемена и зашел в Красное море, откуда китайские эмиссары отправились в Мекку, а затем двинулся вдоль побережья Восточной Африки до современной Кении. Всюду, где армада бросала якорь, адмирал подносил местным правителям императорские дары, и отовсюду он привозил экзотические диковины для императора – жирафов, павлиньи перья, мускус, носорожьи рога и многое другое. С точки зрения китайцев, правители, принимавшие их подарки, признавали себя скромными вассалами китайского императора. Сами иноземные правители, понятное дело, истолковывали этот обмен несколько иначе, но для сынов Поднебесной их мнение не имело значения.

Задачей экспедиций было отнюдь не налаживание торговых отношений, завоевания или исследование новых земель. Китайцы уже знали достаточно о землях, которые они посещали. И торговали с ними. Задача адмирала Чжэн Хэ и его флота состояла в том, чтобы продемонстрировать миру, насколько Китай затмил все остальные страны[23]. Им это удалось. Все, кто видел могучую армаду, не сомневались: монгольская эпоха закончилась, как дурной сон; настоящий Китай вернулся!

Когда флот Чжэн Хэ пришел из седьмого похода, император Юнлэ умер и на трон взошел его преемник. Новый император не только прекратил дальнейшие экспедиции, но и приказал полностью уничтожить армаду. Судя по всему, он решил, что теперь, когда периферийным землям известно о своем второстепенном статусе и когда они признали главенство Китая, потребность в дальнейших путешествиях отпала. Вместо этого династия Мин направила все ресурсы на масштабные внутренние проекты.

Величайшие из них были восстановительными. В конце концов, в то время доминировал нарратив восстановления. Императоры династии Мин не столько строили, сколько перестраивали. Они заменили Великую Китайскую стену из спрессованной земли, построенную Первым императором, на гораздо более внушительную стену из камня и кирпича – именно ее сейчас посещают туристы, и именно она по сей день остается едва ли не единственным рукотворным объектом, видимым из космоса.

Императоры династии Мин восстановили Великий канал, который к тому времени пришел в упадок. Они оборудовали его сложными шлюзами и другими технологическими усовершенствованиями. Сегодня Великий канал по-прежнему функционирует как важнейшая транспортная артерия между севером и югом Китая, но не в том виде, в каком его построила династия Суй, а в том, в каком его восстановила династия Мин.

С первых же дней императоры этой династии взяли управление имперской экономикой в свои руки. Они внедрили систему перераспределения кадров, в рамках которой чиновники переводились между разными районами и провинциями так, как правительство считало нужным. Наладить такую сложную систему было непросто, но могущество китайского государства всегда зиждилось на развитой и дисциплинированной бюрократии. На протяжении 15 с лишним веков династии приходили и уходили, но гражданская бюрократия оставалась незыблемым институтом. Менялось лишь то, насколько эффективно она выполняла свою работу. Перед императорами династии Мин стояла задача наполнить бюрократическую машину жизненной силой, чтобы та снова заработала гладко и продуктивно. А значит, ее нужно было укомплектовать самыми умными и блестящими кадрами.

С этой целью правительство построило больше 1000 государственных школ – по крайней мере по одной в каждом районе и подрайоне, – в которых обучались будущие чиновники. Путь к службе лежал через обязательные государственные экзамены. Все китайские династии со времен Хань, включая даже монгольскую династию Юань, использовали экзамены как способ отделить зерна от плевел. Императоры династии Мин покончили с принятой при правлении монголов практикой оценивать людей не столько по знаниям, сколько по этнической принадлежности. Во всех государственных школах действовала одинаковая учебная программа, которая была разработана придворными конфуцианскими учеными в тесном сотрудничестве с Министерством ритуалов и утверждена самим императором.

Она основывалась на доктрине, созревшей во времена династии Сун незадолго до монгольского нашествия. Ее сердцевину составляло так называемое Пятиканоние, включавшее пять классических конфуцианских текстов, в том числе древнюю книгу «И Цзин», и Четверокнижие, в которое вошли три книги, приписываемые самому Конфуцию, и одна, предположительно созданная великим конфуцианским философом Мэн-цзы. Кроме того, в канон был включен весь накопленный за 2000 лет багаж комментариев и пояснительных трактатов. Эта колоссальная философская система впоследствии стала известна как неоконфуцианство. Неоконфуцианцы считали, что люди рождаются хорошими, но нуждаются в образовании, чтобы развить заложенные в них природой моральные добродетели, – аналогично тому, как человеку, рожденному с музыкальным талантом, требуется обучение, чтобы стать настоящим музыкантом. Таким образом, все члены огромной китайской цивилизации отныне в добровольно-принудительном порядке взялись за учебу – дабы стать хорошими гражданами.

Со временем различные мыслители развили неоконфуцианство, дополнив его идеями, которые порой шли вразрез с исходными положениями государственной доктрины, однако же усиливали ее как систему бескомпромиссных правил[24]. В неоконфуцианском Китае эпохи Мин отцу, который забил до смерти сына, грозил штраф, а сыну, который ударил отца по лицу, – смертная казнь.

Чтобы сдать государственные экзамены, нужно было знать классические труды и канонические комментарии назубок. Новаторские интерпретации не поощрялись. Безупречная чистота чиновничьей армии обеспечивалась жесткими мерами. За малейшие нарушения чиновников пороли, за серьезные проступки обезглавливали. Экзамены были настолько трудными, что многие честолюбивые люди тратили на подготовку к ним десятилетия и сдавали их в довольно пожилом возрасте. Тех, кого наконец-то принимали в ряды чиновников-ученых, никогда не назначали на должности в районах, где они выросли или жили раньше, потому что в своей работе они должны были руководствоваться не родственной лояльностью или дружескими чувствами, а только законами.

Люди, прошедшие через эту школьную систему, приобретали одинаковый набор навыков и одинаковое мировоззрение. Они были привержены одному идеалу гармоничного целого, где каждый участник способствовал поддержанию общей гармонии путем надлежащего исполнения своей функции. И неоконфуцианская система образования штамповала людей, которые в совершенстве знали свои функции и безупречно справлялись с ними. Единство бюрократов и единство общества были двумя сторонами одной медали.

Так в стальных руках династии Мин постепенно вызрел стабильный неоконфуцианский мир, где разные слои общества выполняли свои задачи и пользовались разной степенью уважения. Наименее уважаемой группой были торговцы, которые, согласно доктрине, ничего не производили, а просто обеспечивали движение товаров. Бóльшим почтением пользовались ремесленники, которые по крайней мере создавали полезные вещи (хотя кое-кто делал ненужные безделушки). Еще выше стояли земледельцы, потому что они производили еду, а что может быть важнее еды? (Одно примечание: под земледельцами неоконфуцианцы понимали не столько крестьян, сколько землевладельческую аристократию.) Но, если копнуть еще глубже, в этом мире было кое-что и важнее еды: государственные ученые-бюрократы имели наивысший статус, потому что они служили связующей тканью между повседневной жизнью и небесами.

С практической точки зрения небесами был императорский двор с его аппаратом, разумеется, во главе с императором и его семьей. Этот аппарат включал два могущественных соперничающих блока – неоконфуцианских ученых-бюрократов и огромный корпус евнухов[25]. Официальной обязанностью евнухов был присмотр за обширным императорским гаремом. Однако, учитывая их тесную вовлеченность в интимную жизнь императора – в конце концов, они заботились о его женщинах, – евнухи пользовались таким его доверием, о котором ученые-чиновники могли только мечтать. Евнухи выполняли личные поручения императора, зачастую выступали посредниками в его взаимодействии с внешним миром и, таким образом, сосредоточили в своих руках огромную власть. Они отвечали за сбор налогов, руководили крупными инженерными проектами и даже командовали армиями. Ни в одном другом социальном созвездии цивилизационного масштаба не существовало ничего подобного китайскому институту евнухов.

До начала XVI в. нарратив восстановления наполнял китайское созвездие благоденствием. Сельское хозяйство процветало; люди были настолько сыты, что население выросло почти на 250 процентов. Торговцы из бесчисленных стран стекались в Срединное государство за китайским чаем и изысканными товарами, которые производились только здесь: великолепной лакированной мебелью, нефритовыми украшениями, одеждой из шелка, изделиями из бронзы и стали. Китайские мастера достигли совершенства в производстве фарфора – невероятно тонкой, но прочной керамики, которую они превращали в настоящие произведения искусства, расписывая небесно-голубыми красками и покрывая прозрачной глазурью. Возникали новые отрасли; всюду строились новые города; старые города разрастались. Внушающая трепет Великая Китайская стена, грандиозный Великий канал, эффективно функционирующий бюрократический механизм, расширяющиеся чайные плантации, процветающие фарфоровые мастерские – воскрешение переосмысленного китайского прошлого давало свои плоды.

Но за всем этим внешним блеском крылись свои проблемы. Близость ко двору императора Мин была сама по себе опасна. Многие китайские правители прослыли жестокими и сумасбродными деспотами. Высшие классы жили в гнетущей атмосфере неопределенности, страха и интриг. Представители знати стремились как можно скорее отойти от активного участия в политической жизни и удалиться в поместья подальше от столицы, чтобы заняться поэзией, каллиграфией и живописью, подражая художникам эпохи Тан.

Искусная работа китайских мастеров восхищала иностранцев, но за столетия правления династии Мин культура Поднебесной не создала никаких новых научных или технологических прорывов, которые стоили бы упоминания. Вся энергия китайского созвездия той эпохи была направлена в другое русло: императоров и их подданных гораздо больше заботило сохранение старого, чем открытие нового. Неслучайно именно в эту династическую эпоху была составлена «Энциклопедия Юнлэ» – грандиозный сборник знаний, насчитывающий 11 095 томов. Да-да, вы не ошиблись, не страниц – томов.

В этой среде инновации не пользовались популярностью: если что-то до сих пор не стало известным, пусть оно таковым и остается. Идеальное общество должно было быть стабильным. Все, что в той или иной мере имело отношение к прошлому, по умолчанию несло в себе ценность; все, что грозило переменами, вызывало резкое отторжение. Главной целью человеческих усилий было достижение полной социальной гармонии, которая положит конец любым изменениям. Подумайте сами: если вы станете мудрым, здоровым и успешным человеком, разве вы не захотите оставаться таким всегда? Великим проектом для людей эпохи Мин было восстановление идеального прошлого. Таким образом, Китай стал не просто обращенной внутрь цивилизацией, но и цивилизацией, обращенной в прошлое.

Между тем Средневосточному миру предстояло пережить последний натиск свирепых кочевников из азиатских степей, который на этот раз возглавил тюркский вождь по имени Тимур Хромой, известный на Западе как Тамерлан. Тимур утверждал, что по материнской линии ведет происхождение от Чингисхана, и, как и его великий предок, с пугающей скоростью выстроил громадную империю. Он даже превзошел монголов, победив мамлюков, которых те не смогли одолеть, и сровняв с землей Дели, до которого монголы так и не добрались. Как и его тюркские предшественники из Афганистана и Трансоксании, Тамерлан разграбил богатейший Индийский субконтинент, чтобы украсить сердце собственной империи – почти мифически прекрасные города Самарканд и Бухару. Затем он начал готовиться к вторжению в Китай, но умер в самом начале этого похода, вследствие чего Китай избежал очередного кровопролития точно так же, как Европа в свое время избежала монгольского нашествия благодаря смерти сына Чингисхана.

Но, в отличие от Чингисхана, Тамерлан был мусульманином. Его народ обратился в ислам еще до рождения вождя. Поэтому во всех завоеванных им землях, закончив выстраивать очередную пирамиду из черепов своих врагов, Тамерлан приглашал к себе местных мусульманских ученых и поэтов и вел с ними философские беседы о смысле жизни. Однажды судьба свела его с великим тунисским философом Ибн Хальдуном, одним из основоположников социологии, который, согласно преданию, убедил Тимура покинуть Египет и вернуться в родные земли. Что-то фундаментальное менялось в духе времени, присущем этому миру.

После смерти Тамерлана империя быстро распалась. Его наследники удержали ее часть – территорию на границе между современным Ираном и Афганистаном, где на протяжении нескольких поколений процветало царство Тимуридов. Они не были завоевателями; эти мусульманские правители особо ничем не выделялись, хотя и правили довольно хорошо. Эмиры Тимуриды покровительствовали исламским ученым, художникам и литераторам. Под их патронатом были созданы величайшие произведения персидской поэзии. Именно здесь развилось искусство книжной миниатюры. Монархов этой династии не тянуло на кровопролития и грабежи. Словно вся та свирепая энергия, что двигала степными покорителями мира от Чингисхана до Тамерлана, наконец-то себя исчерпала. Отныне Дар аль-ислам был готов сбросить многовековое наваждение и снова стать собой.

И он мог сделать это с новой уверенностью, потому что, несмотря на все военные поражения, никто в мусульманском мире не принял тенгризм, доисламскую религию тюрко-монгольских степных племен. Покорив Дар аль-ислам, монголы сами были покорены им и поглощены ключевым нарративом мусульманской цивилизации. Один из монгольских правителей, или ильханов, как они себя называли, даже считался суфийским мистиком. Было очевидно, что монгольский импульс угас. Ислам одержал окончательную победу, и мусульмане могли возобновить реализацию божественного проекта, начатого посланником Бога в Медине более семи веков тому назад.

Как и в Китае, восстановление стало доминирующим проектом исламской цивилизации: это созвездие также взялось за возрождение своей былой идентичности. На обломках Монгольской империи, на территории между Индией и Средиземным морем, возникли три новые сопредельные империи, которые историки назвали «пороховыми», потому что те были построены в буквальном смысле благодаря пороху: они расширяли свои границы, используя огнестрельное оружие и пушки против врагов, вооруженных мечами и боевыми топорами.

Первой из них была Османская империя, захватившая в итоге даже часть Европы. Ее основали тюркские кочевые племена, которые отступали, отступали и отступали под натиском монголов, пока в конце концов не достигли относительно безопасной Малой Азии. Там они прекратили бегство и вернулись к привычному существованию, главными занятиями в котором были скотоводство и набеги: первое – чтобы прожить, второе – чтобы сделать жизнь красивее и богаче. Постепенно они вторглись на территорию Византии и дошли почти до Константинополя, пуская корни на завоеванных территориях, так что к середине XIV в. в этой части мира сформировалось новое грозное мусульманское государство. Движущей военной силой в его расширении на запад были так называемые гази, или «воины за веру», – мусульманская версия крестоносцев. Гази принадлежали к различным религиозным обществам, созданным по образцу мистических суфийских братств, которые существовали в ранние исламские времена и стали организующим принципом не только для армий, но и для гильдий ремесленников, отраслевых ассоциаций, общественных объединений и даже для самого государства. Таким образом, в этой части мира нарратив восстановления привел к рождению чего-то нового, но также пронизанного благоговейной одержимостью прошлым.

В 1453 г. османы захватили Константинополь, что мгновенно возвысило их до статуса крупнейшей – и, возможно, самой могущественной на тот момент – мировой державы. Константинополь (пока неофициально) был переименован в Стамбул, и из своей новой столицы османы принялись расширять империю в Европу на западе и через Левант в Северную Африку на юге, поглощая почти все населенные арабами земли, попадавшиеся им по пути.

Но на востоке ее расширение было остановлено второй новорожденной исламской пороховой империей – Сефевидским государством. Возникнув изначально как суфийское братство на территории современного Азербайджана, в XV в. оно трансформировалось из религиозного ордена в армию. Его глава создал элитное войско, известное как «красноголовые», а после смерти отца его двенадцатилетний сын Исмаил провел серию успешных завоевательных кампаний. К 1502 г. Исмаил восстановил ядро древней Персидской империи, которое охватывало всю территорию нынешнего Ирана и даже немного больше – но это была исламская Персидская империя: шиитское социальное созвездие. Персидские шииты давно мечтали о собственной империи, и вот наконец-то их мечта осуществилась. По сути, это тоже было восстановлением – восстановлением мечты.

Расширяясь на восток, Сефевидская империя, в свою очередь, наткнулась на империю Великих Моголов, также основанную талантливым подростком по имени Бабур. Он родился в семье эмира к северу от Афганистана и происходил от потомков Тамерлана и Чингисхана (хотя последнее могло быть попыткой приукрасить родословную). Он унаследовал свое степное царство в возрасте 12 лет, через два года его потерял, после чего во главе небольшого лояльного отряда двинулся на юг и в 1503 г. захватил город Кабул. Обосновавшись на новом месте, он решил расширить свои владения на Индийский субконтинент. Делийский султан выставил против Бабура вдвое большее войско с несколькими сотнями слонов, но Бабур устроил бойню, расстреляв бедных животных из пушек. В 1526 г. он объявил Дели столицей собственной новой империи. Так в Индии началась блистательная эпоха Великих Моголов, а вместе с этим возобновилась и другая история, которая началась несколько столетий назад: борьба мусульманского меньшинства за доминирование над индуистским большинством.

Между тем примерно в то время, когда монголы завоевали Русь, африканское королевство Гана уступило место гораздо более крупной и богатой империи Мали (см. карту). Ее создателем был колосс масштаба Александра Македонского по имени Сундиата Кейта, или Голодный Лев. О его внуке мансе Мусе, унаследовавшем престол, также ходили легенды (вполне вероятно, он был самым богатым человеком в истории до Джеффа Безоса, владельца Amazon): когда он отправился в паломничество в Мекку, он вез с собой такое количество золота и так щедро его раздавал, что в Египте, через который он проезжал, обвалилась цена на этот драгоценный металл. К тому времени, когда османы построили свое государство в Малой Азии, империя Мали выдохлась, но только для того, чтобы уступить место еще более крупной и богатой империи Сонгай. К XV в. сонгайский город Тимбукту стал важнейшей интеллектуальной столицей исламского мира, городом библиотек, ученых, богословов и философов.

Короче говоря, на всем огромном пространстве, простиравшемся от Мавритании и Стамбула до долины Инда и за ее пределы, сформировался новый ключевой нарратив, который, что примечательно, не претендовал ни на какую новизну. Как раз наоборот. Он обращался к прошлому, к истории рождения ислама, исходя из фундаментального предположения о том, что идеальный момент истории уже произошел. Во вселенной разворачивалась апокалиптическая драма, которая должна была закончиться Судным днем, и поворотным моментом в этой истории стала пророческая карьера Мухаммеда: его Медина VII в. была призвана служить образцом для всего человечества. После смерти пророка миссия его последователей заключалась в том, чтобы сохранить общество совершенным. Но мусульмане не сделали этого, потому теперь перед ними как перед цивилизацией стояла задача восстановить утраченное. Умные люди могли спорить, как это лучше сделать, но по поводу восстановления прошлого как придающего жизни смысл социального проекта существовал всеобщий консенсус. Чтобы снова стать здоровой и процветающей, мусульманская община должна была вернуться на путь, начатый в VII в. в Медине.

Поскольку в Медине посланник Бога фактически создал модель управления мультикультурным городом, османы взяли ее за образец, выстраивая управление собственной, чрезвычайно пестрой империей. Согласно модели пророка, каждому религиозному сообществу надлежало иметь своих лидеров и жить по своим правилам, однако над всеми ними должен был главенствовать лидер мусульманской общины – именно на нем лежала обязанность разрешать споры между сообществами и принимать решения по всем вопросам, с которыми не удалось разобраться на более низком уровне. Все мусульмане должны были жертвовать установленный процент своих доходов на благотворительность, все немусульмане – платить специальный налог, все граждане независимо от своей веры – вставать плечом к плечу, чтобы защитить свое государство от любой внешней угрозы.

В соответствии с этой моделью османы создали в своей империи множество так называемых миллетов – полуавтономных общин, объединенных по религиозному и национальному признакам. Само собой, все законы, регулирующие общественную сферу, должны были способствовать образу жизни, предписанному исламскими священными книгами и в деталях проработанному исламскими учеными. Шариат был живым, бьющимся сердцем единого сообщества верующих (подобно христианской церкви для Европы в феодально-католическую эпоху).

Слово «шариат» на арабском означает «правильный путь», и для мусульман он был подобен меткам на местности, которые оставляет первопроходец, чтобы остальные люди могли безопасно следовать за ним через неизведанные земли. В данном случае неизведанными землями был материальный мир. Шариат предлагал конкретные инструкции практически для всех возможных жизненных ситуаций. Он детально прописывал, как следует исполнять все религиозные ритуалы; как одеваться и как заботиться о своем теле; как осуществлять финансовые взаимодействия; как передавать наследство; как наказывать за различные преступления; как вести себя в супружеских отношениях – и многое другое. Чтобы оставаться на правильном пути и поддерживать гармонию всего сообщества, люди должны были безукоризненно соблюдать весь этот массив исходящих от Бога инструкций. Во всем же остальном им позволялось жить так, как они хотели.

Теоретически шариат позволял разрешить любой спор. Но на практике постоянно возникали ситуации, которые немного отличались от всех предыдущих и требовали новых решений. Когда мусульманский ученый-правовед выносил решение по любому текущему вопросу, ему следовало убедиться в том, что оно соответствует всему канону решений, принятых в прошлом. Процедура была следующей: первым делом ученые обращались к основному источнику, Корану, чтобы посмотреть, не приходилось ли посланнику сталкиваться с аналогичной ситуацией в своей жизни и если приходилось, то как он ее разрешил. Затем они изучали в том же ключе слова и деяния его ближайших соратников и, если не обнаруживали прецедентов и там, переходили к трудам авторитетных ученых прошлого. Если же и это не помогало, современным ученым разрешалось прибегнуть к свободному рассуждению, или иджтихаду, но только как к последней мере. Более того, этот метод позволялось использовать только ученым высочайшего уровня квалификации, потому что лишь такой человек обладал необходимыми глубокими знаниями существующих богословско-правовых источников, а также способностью правильно их интерпретировать. Саморегулирующееся сообщество ученых в мусульманском мире функционировало во многом так же, как государственная система по подготовке чиновничьих кадров в китайской империи Мин.

До тех пор пока мир продолжал меняться, шариатский проект не мог быть завершен. Изменения неизбежно порождали все новые ситуации, требовавшие новых решений. Целью шариатского проекта было создать всеобъемлющий экзоскелет из правил, задающий людям правильный путь и надежно ограждающий их от ошибок. Но структура, состоящая из конкретных правил для конкретных ситуаций, могла работать только в мире, который перестал меняться. В этом идеальном мире все вопросы наконец-то удастся разрешить, а новых вопросов не будет возникать по определению. Исламские ученые неразрывно связывали завершение шариатского проекта с восстановлением и увековечиванием совершенного прошлого – мусульманской общины, существовавшей в Медине в VII в. под руководством пророка. Тот факт, что мир продолжал меняться, означал, что совершенство еще не было восстановлено – предстояло много работы.

Суннитские ученые османского, африканского и могольского миров разрабатывали свою версию шариата, шиитские ученые империи Сефевидов – свою. Хотя суннитская и шиитская версии шариата различались в деталях, они походили друг на друга по духу, структуре и масштабу. Обе были строго консервативны: ничто новое не могло ниспровергнуть старое, и от всего нового требовалось, чтобы оно всецело соответствовало всей совокупности старого. В обоих мирах ученые толковали шариат, руководствуясь интересами военно-политической элиты. Ученые легитимизировали правителей, правители защищали ученых – рука руку мыла. В Османской империи султан («правитель») также носил титул халифа («главы мусульманской общины») и назначал шейх-уль-ислама («старейшину ислама»), главного исламского богослова империи. В Сефевидской империи возник институт почитаемых шиитских богословов, известных как аятоллы, которые уравновешивали политического лидера – шаха[26].

Несмотря на местные доктринальные различия, Средневосточный исламский мир и его ответвление к югу от Сахары развился в уникальное, отличное от других социальное целое, скрепленное тканью идей и образов жизни, которые для тех, кто жил внутри созвездия, казались присущими Вселенной. По всему этому миру производство было сосредоточено в руках ремесленников, изготавливавших товары в десятках тысяч частных мастерских. Большинство ремесленников, особенно в Османской империи, принадлежали к гильдиям, тесно переплетенным с суфийскими братствами и другими видами религиозных объединений. Гильдии контролировали цены, гарантировали занятость и уровень доходов для своих членов и устраняли беспощадную конкуренцию, тем самым создавая стабильный и предсказуемый деловой климат в своей отрасли. «Стабильный» и «предсказуемый» были здесь ключевыми словами.

Религиозные организации суфийского или ортодоксального, суннитского или шиитского толка содержали мечети, управляли богатыми благотворительными фондами и контролировали святыни, которые привлекали мириады паломников. В каждой такой организации также существовало нечто вроде системы социальной защиты. В свою очередь, торговцы, также объединявшиеся в ассоциации, обеспечивали свободное течение потоков товаров по всему исламскому миру, от центра Индии до окраин Европы.

Шариат создавал основу для социальной гармонии, но он не был всего лишь исламской версией неоконфуцианской доктрины. Он не ставил задачи, грубо говоря, создать эффективный бюрократический механизм, контролирующий единое централизованное государство. У шариата было иное ви́дение: задать структуру для свободнотекущего мира, уходящего корнями в племенное прошлое.

Здесь следует кое-что пояснить: пусть термин «племенной» не вводит вас в заблуждение. Да, исламский мир вырос из племенного прошлого, но и все человеческие общества тоже. Племенное прошлое закончилось здесь чуть позже, чем в других мирах, но не вчера. Исламский мир был развитой городской цивилизацией с многовековой историей, но эта цивилизация эволюционировала своим уникальным образом. В племенном мире верность своей семье была наивысшей из добродетелей. Человек стоял за ближних горой, несмотря ни на что. Любой, кто имел возможность помочь родственникам, был обязан это сделать – или же навлекал на себя позор. Такие семейные обязательства простирались за пределы семьи на клан и за пределы клана на все племя, правда, чем дальше, тем слабее.

Обязательства нередко выходили за пределы племени. В исламском мире люди, связанные друг с другом посредством оказанных и полученных услуг, могли формировать патронатные сети, похожие на то, что на Западе называют кумовством, или непотизмом, но без отрицательной коннотации. От таких обязательств нельзя было освободиться, оказав ответные услуги равной ценности, – аналогично тому, как человек не мог освободиться от долга перед семьей, полностью расплатившись за то, что ему дали отец и мать. Влиятельные и состоятельные люди признавали, что кто-то от них непосредственно зависит и это не всегда родственники. Отношения, которые были выкованы в горниле общего опыта между теми, кто вместе вырос (даже если один из них служил другому), вместе воевал (даже если один подчинялся другому), вместе вел дела (даже если один исполнял обязанности наемного работника) или вместе пережил какие-либо несчастья (даже если один пострадал гораздо больше другого), могли создавать взаимные эмоциональные обязательства, сопоставимые с семейными. В отличие от классического кумовства, патронатные сети не были закрытыми системами: клиенты, имевшие высокопоставленного патрона, сами могли иметь клиентов, стоящих ниже их[27]. Патроны полагались на преданность клиентов, а клиенты ожидали помощи от патронов. Их отношения не регулировались никакими письменными договоренностями, никакими официальными правилами. Только неблагодарный невежа мог измерять то, что А должен Б, исходя из того, что Б сделал для A. Патронатные сети не были рынком взаимных услуг; они были подобием семьи. Эти социальные взаимодействия регулировались главным образом представлениями о достойном поведении.

Но что считать достойным поведением? Оно не устанавливалось шариатом. Если вы были частью сообщества, вы просто это знали, и все. Оно определялось негласными нормами, которые формировались и прививались каждому еще в детстве в лоне семьи (и, следовательно, в значительной степени женщинами): что говорить на похоронах, как правильно дарить подарки, в какой очередности брать слово присутствующим на семейных мероприятиях, чем накормить нежданных гостей, как обращаться к разным людям, учитывая их место в общей структуре отношений, – список можно продолжать. Те, кто надлежащим образом соблюдал негласные правила, зарабатывали себе уважение и авторитет (без чего нельзя было проложить путь к власти). Те же, кто игнорировал эти ценности, наоборот, лишались репутации и скатывались вниз.

Патронатные отношения порождали социальную паутину, которая скрепляла городские общества: разветвленные многоуровневые сети переплетались между собой, внутри их постоянно возникали новые связи. Мужчины, составлявшие ядро одной патронатной сети, могли быть периферийными членами других, более мощных патронатных сетей. Чтобы продвинуться вверх в иерархии власти, требовался путь из одной сети в другую, с помощью нужных людей, которые знали нужных людей, которые, в свою очередь, знали нужных людей: в арабском языке для этого есть специальный термин – васита («пути и средства»). Чем большей властью обладал человек, тем обширнее было его созвездие протеже и клиентов. Туда входили его родственники, друзья семьи, личные друзья, товарищи из далекого прошлого и другие люди, которые просто оказались полезны. Таким образом, чтобы считаться достойным человеком, вам нужно было следовать не только писаным нормам шариата, но и соблюдать неписаные (усваиваемые с молоком матери) правила этикета и социальных обязательств.

В племенных обществах, из которых выросли эти ценности, статус человека зависел не только от его происхождения, но и от личных заслуг. То же самое верно и для мира патронатных сетей. Репутация была всем. Потомки великих людей наследовали статус своих предков, но, чтобы сохранить его, им предстояло должным образом себя проявить – героизмом в битве, или впечатляющей демонстрацией здравого смысла, или решительными действиями перед лицом масштабных кризисов. Родословную можно было улучшить с помощью стратегических браков, и в исламских обществах, разделенных на две изолированные сферы по половому признаку, улучшение родословной через организацию брака было областью, где женщины обладали некоторой степенью политического влияния.

Между тем мужчины доминировали в общественной жизни, из которой женщины были почти полностью исключены – по крайней мере, в гораздо большей степени, чем в любом другом обществе на планете. Именно здесь, в общественной жизни, мужчины-патроны находили клиентов, клиенты находили патронов – и формировались патронатные сети. И именно здесь у мужчин была возможность показать свою ценность для общества. Если они терпели неудачу, они теряли свой статус и подрывали статус всей семьи. Если же их заслуги признавались обществом, они формировали новые связи, которые поднимали их и их семью на новую ступеньку социальной иерархии.

Управляемый такими правилами и нормами, исламский мир напоминал замысловатый часовой механизм, состоявший из огромного количества взаимосвязанных частей, который приводил в движение социальное созвездие цивилизационного масштаба и потрясающей зримой жизненной силы. Этот мир, подобно Китаю, вдохновлялся мифическим ви́дением совершенной гармонии, которая существовала в прошлом и была конечной – и достижимой – целью будущего. Если все люди станут вести себя надлежащим образом – а что означает «надлежащим образом», четко и детально прописывалось, – социальный мир примет свою идеальную и окончательную форму и все разрушительные изменения наконец-то прекратятся.

После монгольского нашествия Средневосточный исламский мир, должно быть, чувствовал себя так, будто переживает эпохальное возрождение цивилизации. Дар аль-ислам выжил и вернул себе доминирующее место в мире. Империи Османов, Сефевидов и Моголов были такими же богатыми и могущественными, как халифаты Омейядов, Аббасидов и Фатимидов. Никто не мог противостоять военной мощи любой из этих империй, кроме другой такой же империи. Пусть даже исламский мир был разделен границами и правящими династиями, сам ислам, казалось, вернулся на путь объединения всего человечества в глобальное религиозное сообщество.

Пороховые империи не были зациклены только на порохе. Их элиты покровительствовали искусству, архитектуре, литературе и философии. Исламские зодчие возводили потрясающие шедевры, такие как мечеть Селимие в Турции и мавзолей-мечеть Тадж-Махал в Индии. Город Исфахан, жемчужина современного Ирана, был превращен в одно огромное произведение искусства. При правлении Сефевидов ковроткачество перешло границу между ремеслом и искусством. По всему исламскому миру художники создавали великолепные иллюстрированные книги с изысканнейшей персидско-арабской каллиграфией и миниатюрными картинами, похожими на драгоценности. Казалось, исламский мир переживает всплеск культурного возрождения, способный посоперничать с блеском ранней исламской эпохи.

Но эта видимость во многом была обманчива. Художники Сефевидов и Моголов создавали прекрасные иллюстрированные книги, но они творили в рамках давно сложившейся эстетики. Шедевры персидской литературы, представленные в этих книгах, были написаны столетия назад. Все новые сочинения стремились подражать прошлому в темах и стилях. Эпическая поэма «Шахнаме» («Книга о царях») великого персидского поэта Фирдоуси, написанная пятью веками ранее для Махмуда Газневи, нисколько не казалась устаревшей в постмонгольском мире. Выдающийся поэт-мистик Руми родился в тот год, когда Чингисхан начал свои завоевания, но для подданных Османской империи его стихи звучали все так же актуально.

Люди в Дар аль-исламе имели все основания считать мир, в котором они жили, всем миром – настолько единым и связным он был. Разные социальные созвездия в исламской галактике регулярно конфликтовали друг с другом, но эти столкновения происходили в рамках общего дискурса. У них были разные ответы на фундаментальные вопросы, но все они задавали одинаковые вопросы. Например, между Османской империей и империей Сефевидов стоял ключевой вопрос: суннизм или шиизм? В соседнем мире Великих Моголов вопрос был другим: ислам или индуизм? Понятно, что не могло существовать несколько «разных вер». Люди спорили, но они спорили на одном языке.

Интеллектуалы исламского мира того времени обращали мало внимания на события в Западной Европе, потому что происходящее в тех далеких землях отсталых людей не имело никакого значения для разрешения великих вопросов эпохи. В этом отношении они ничем не отличались от интеллектуалов Китая, Индии, тюркских степей или Юго-Восточной Азии. У каждого социального созвездия к востоку от Средиземного моря не было причин сомневаться в том, что их модель мира – это и есть мир. Безусловно, нарратив восстановления, сделавший прошлое образцом будущего, породил империи огромных размеров, богатства и могущества. Но в то же время Запад переживал монументальную трансформацию и там интенсивно набирал обороты совершенно другой социальный проект цивилизационного масштаба.

В 1500 г. идея восстановления прошлого нисколько не привлекала европейцев. До чумного XIV в. большинство из них поколения за поколением влачили жалкое существование крепостных. И чем дальше в прошлое, тем хуже становилась их жизнь. Такое прошлое не могло быть поводом для ностальгии – тем более в эпоху после Крестовых походов и монгольского нашествия, когда Европа гудела рассказами об экзотических странах, где даже бедняки приправляют еду перцем и носят тончайший хлопок. Европейцы хотели идти вперед – и только вперед. Сегодня почти всегда было лучше, чем вчера, так зачем же бояться завтрашнего дня? В этом контексте все новое обладало непреодолимой притягательностью, любые перемены несли с собой надежду на лучшее, а дух первооткрывательства приобрел престиж, которого начисто лишился на Востоке. Из этих ингредиентов – в то же самое время, когда Китай династии Мин купался в великолепии, а исламский мир восстанавливал утраченную мощь, – в Европе начал зарождаться новый цивилизационный нарратив.

До конца эпохи Крестовых походов Европа была заточена в тесную клетку статичных социальных форм. Резкое общественное неодобрение не позволяло никому ставить эти формы под сомнение. Жизнь была настолько нестабильной, балансирующей на грани, что любой, кто раскачивал лодку, тем самым угрожал существованию всех остальных. Но эпидемия «черной смерти» ослабила силу ключевого нарратива, наполнявшего этот мир смыслом на протяжении семи веков. Подумайте сами: Церковь оказалась бессильна защитить чад Божьих от смертоносной болезни. Люди исполняли все, что предписывала Церковь, духовенство отпускало кающимся грехи, но они все равно продолжали умирать. Чума не делала различий между праведниками и грешниками. Божье наказание обрушивалось на всех, но наказание за что?

Потрясения не поставили под удар христианство как таковое. Поначалу они посеяли сомнения только по поводу Римской церкви. Но этого было достаточно, чтобы вновь поднять фундаментальные вопросы, на которые Церковь дала однозначные ответы несколько веков назад: «Как устроен мир? Как следует жить людям? Что на самом деле происходит? Куда все идет? Как нам это узнать?»

Европа вышла из эпидемии XIV в. как мир, пришедший в движение. Здесь вдруг стало возможным размышлять о прежде немыслимых вещах. Неслучайно именно в этот период особенно громко зазвучали призывы перевести Библию на современные языки, понятные людям. Многие хотели лично узнать, что было сказано в Священном Писании, потому что у некоторых закрадывалось невообразимое ранее предположение: Церковь могла делать что-то не так.

В последние дни Крестовых походов новые технологии, попавшие в Европу из других частей света, способствовали значительному росту грамотности. Европейцы научились делать бумагу и печатать книги. Книг становилось все больше, и все больше людей умели читать. Эти люди жаждали прочесть Библию на понятном им языке. Церковь отнеслась к идее перевода резко отрицательно. Предоставить обычным людям доступ к Библии?! Да это поставит под угрозу весь миропорядок! Инквизиция преследовала таких еретиков и выжигала их из общества с тем же рвением, что и ведьм.

В ретроспективе мотивы Церкви вполне поняты. В феодальном обществе власть Церкви зиждилась на ее монопольном праве обеспечивать доступ на небеса. Если люди начнут самостоятельно прокладывать себе путь к желанной загробной жизни, зачем тогда им будет нужна католическая церковь и ее нарратив? А как только нарратив теряет свою актуальность – заметьте, не достоверность, а актуальность, – его жизненная сила начинает угасать. Ненужные нарративы и институты быстро отмирают.

Осмелюсь предположить, что церковные функционеры испытывали куда более глубокую экзистенциальную тревогу, чем просто страх потерять свое привилегированное положение. На протяжении веков католический нарратив не только скреплял мир, но и придавал ему организованную осмысленность. В его рамках жизнь даже самых обездоленных была наполнена определенным смыслом. Несовместимые с тем нарративом идеи угрожали нарушить согласованность созвездия, а если социальное созвездие теряет согласованность, все его человеческие частицы лишаются идентичности. Размытая или смешанная идентичность не угрожает жизни человеческого тела, но вызывает опасное брожение человеческого духа, что, в свою очередь, несет смертельную угрозу для социальных групп, которые сшиваются в единое целое общими нарративами, делающими их способными формировать и реализовывать намерения, то есть для того, что я называю здесь социальными созвездиями.

В этом контексте, когда Церковь сжигала на костре человека за сделанный им перевод, ее ревностные последователи не разочаровывались в ней. Напротив, они приветствовали жестокость и с облегчением вздыхали: нам не о чем беспокоиться, наше «мы» выживет – Церковь об этом позаботится.

И вот в 1519 г. случилось невероятное: монах-профессор Мартин Лютер составил список из 95 резких критических замечаний в адрес Папы Римского и, мало того, вывесил их на дверях местной церкви в германском городке Виттенберге, а также отправил в письме архиепископу Майнца. Вскоре «95 тезисов» Лютера были отпечатаны в виде брошюр и разошлись по всем немецкоязычным землям. Этот шаг не содержал политической подоплеки: Лютер был теологом и выражал свои взгляды в рамках традиционного для христианского мира дискурса. Все его «95 тезисов» касались церковной доктрины и церковной практики.

Непримиримее всего Лютер обрушивался на продажу индульгенций. Это был один из видов духовных благ, который Церковь предлагала своим грешным последователям. Индульгенция сокращала время, которое человек должен был провести в чистилище – месте, где души умерших горят в очищающем огне, пока полностью не очистятся от грехов и для них не откроются двери в рай. Никто не мог избежать чистилища, потому что в этом проклятом мире нельзя было выжить, не греша, но каждый хотел находиться там как можно меньше – и Церковь в обмен на добрые и важные дела обещала договориться о сокращении срока приговора.

Что это были за добрые и важные дела? Феномен индульгенций родился как побочный продукт Крестовых походов. Первоначально Церковь предлагала индульгенции людям, которые совершали грех кровопролития ради защиты христианского мира, в частности членам военно-религиозных орденов, таким как тамплиеры. Но когда Крестовые походы пошли на убыль, индульгенции превратились в чисто коммерческий продукт: пожертвовав сумму x местной церкви, вы могли получить очищение от грехов на сумму y, что сокращало ваше время пребывания в чистилище на срок z.

Мартин Лютер считал это абсолютно неприемлемым. Католическая церковь утверждала, что спасение души нельзя обрести только верой – чтобы попасть в рай, нужно подкреплять веру делами. Но это были не добрые дела в обычном понимании, а предписанные Церковью ритуалы, в том числе и денежные пожертвования. Лютер же провозгласил, что спасение души вообще не может быть достигнуто делами. Никакими делами. Только вера ведет к спасению. Дела – суть внешнее. А вдруг человек только показывает, что молится правильным образом? Вера же – внутри, это прямое общение с Богом. Ни один сторонний наблюдатель не может знать, верит человек или нет. Правда известна только ему самому и Богу.

Революцию Лютера следует рассматривать в контексте его времени. Пережитые Европой в XIV в. потрясения пошатнули авторитет Римской церкви. Некоторые светские правители начали претендовать на то, чтобы самим назначать церковных функционеров, и под этим они имели в виду не только скромных деревенских священников, но и высшее духовенство – епископов. На самом деле один светский правитель, король Франции, даже назначил собственного Папу Римского. Да, в христианском мире бывало и сразу два папы, а в какой-то момент и три. Очевидно, что Церковь не могла смириться с таким размыванием своей власти. Чтобы короли назначали епископов? Недопустимо! И тут, в самый разгар этой борьбы, на сцене появляется Мартин Лютер.

Лютер не вставал на ту или другую сторону в споре между королями и Церковью. В его системе идей это было неважно. Его учение гласило, что служители Церкви не в силах ни помочь, ни помешать кому-либо попасть в рай. Более того, поскольку внутренняя вера важнее внешних дел, священники даже не знали, кто туда попадет. Таким образом, они были не проводниками Божьей благодати, а просто управляющими церковными зданиями, то есть ничем не отличались от уборщиков, которые следили за чистотой в церкви, или от портных, которые шили священнические одежды. А раз так, почему не разрешить королям назначать таких управляющих?

Между тем религиозные бунтари удвоили усилия по созданию народных версий Библии, чтобы все христиане могли прочитать священные писания и осмыслить их, а не только услышать. Но в устоявшейся традиции католической церкви именно звучанию отводилась ключевая роль. Богослужения совершались на латыни (или на греческом), потому что звуки именно этих языков позволяли достучаться до Бога. Кроме того, распространение Библии, которую люди могли прочитать и понять, означало, что отныне они сами имели право решать, как поклоняться Богу. В рамках феодально-католического нарратива это представлялось немыслимым. Если христианство было единым Телом Христовым на Земле, каждая его клетка не могла самостоятельно решать, что и как ей делать. Такого рода фрагментация представляет смертельную угрозу для любого тела, ее следовало предотвратить во что бы то ни стало.

Проблема заключалась в том, что теперь любой, кто располагал деньгами, был способен напечатать много достаточно дешевых книг и продать их грамотным людям. Не то чтобы простой крестьянин мог позволить себе печатную Библию, но многие люди могли. К тому времени европейское социальное созвездие включало массу ремесленников, торговцев и других категорий зажиточных горожан. Учитывая такое слияние технологий и социальных тенденций, Церковь не могла удержать Священное Писание под замком. Библия вышла в мир. И когда религиозная информация хлынула в христианское общество из множества конкурирующих источников, она – как и наблюдаемые астрономические аномалии, нарушавшие стройную конструкцию птолемеевских звездных карт, – разъела и подорвала всеобъемлющий религиозный нарратив, долгое время сшивавший европейское созвездие в единое целое.

Критические замечания Лютера в адрес Римской церкви были подобны горящей спичке, поднесенной к бочке с порохом. Прежде целостный христианский мир взорвался гражданской войной между католическим монолитом и группами христиан, которые хотели создать собственные автономные конфессии, не связанные с Римской церковью. Это не имело ничего общего с «великим расколом» между Церквями Рима и Константинополя. Здесь Церковь не противостояла Церкви. По существу говоря, здесь одна монолитная Церковь противостояла множеству попыток отдельных людей создать свои собственные Церкви. Протестантское движение вычленило из единого христианства множество разных христианств, и это переплелось с появлением множества отдельных светских королевств. Религиозные гражданские войны продолжались почти два столетия и закончились только с заключением в 1648 г. Вестфальского мира, по которому светские правители отныне получили право решать, какая версия христианства будет исповедоваться на территории их государств. Таким образом, религиозная гражданская война в Европе завершилась тем, что посеяла семена новой формы социального образования, которая созревала следующие несколько столетий, – национального государства.

В то время как Европа переживала грандиозное крушение старого нарратива, среди его обломков нарождалось еще одно ее детище. Выдающиеся мыслители, которые стояли у истоков науки, не были учеными в нашем понимании, потому что феномена современной науки еще не существовало. Исследователи-первопроходцы все до единого были служителями Церкви. Возьмем, к примеру, знаменитого ныне астронома Николая Коперника, который в XV в. разрешил проблему растущего несоответствия между массивом наблюдений и птолемеевскими картами звездного неба, выдвинув новую дерзкую теорию: он предположил, что в центре мира находится не Земля, а Солнце, вокруг которого вращается все, включая Землю. Автор этой революционной перестройки Вселенной провел всю жизнь в уютной утробе Матери-Церкви. Коперник имел ученую степень доктора канонического права. Его гелиоцентрической теорией восхищался сам папа римский.

У Коперника был ученик по имени Иоганн Кеплер, еще один гигант ранней науки. Кеплер получил религиозное образование и ревностно исповедовал христианство. Он поставил своей целью завершить начатую Коперником работу, потому что, как и все схоласты (а все схоласты были церковниками), считал, что универсум как Божье творение должен отражать совершенство Бога, а в разработанной его учителем гелиоцентрической модели имелись кое-какие удручающие неувязки. Неосхоласты стремились связать математику и природу, и Кеплер сумел сделать именно это. Он показал, что модель Коперника описывает совершенную Вселенную, если добавить в нее всего лишь одно элегантное предположение: что траектории движения планет вокруг Солнца имеют не круглую, а чуть вытянутую, эллиптическую форму. А поскольку существуют формулы для расчета периметра эллипса, положение любой планеты в любой момент времени вычислялось с математической точностью.

Такие достижения открывали захватывающую дух перспективу: «А что, если можно объяснить весь мир? Что, если все ранее неизвестное способно стать известным?» Натурфилософы (первые ученые) принялись искать математические закономерности в явлениях физического мира: в том, как происходит расширение газов, как камни катятся вниз по склону, как разные вещества, соединяясь, образуют новые вещества. Они пытались количественно объяснить все и вся: действующие на материю силы, движение объектов, процессы, заставляющие живые организмы расти и умирать. Наука получила статус социального проекта и вступила в фазу расцвета в XVIII в. благодаря работам великого Исаака Ньютона, который раскрыл корпускулярную природу света (корпускулами назывались материальные частицы), установил существование гравитации как всепроникающей силы во Вселенной и свел все наблюдаемые типы движений к трем невероятно простым законам.

Но старый феодально-католический нарратив не мог управлять всеми этими усилиями: в его рушащихся рамках они не имели смысла. В Европе и особенно в Западной Европе интенсивно формировался новый ключевой нарратив – полная противоположность нарративу восстановления, наполнявшему жизнью Восток. И этим новым определяющим нарративом для западной цивилизации в грядущие века стал вовсе не материализм. Да, люди сосредоточились на материальных феноменах больше, чем когда-либо прежде, но подавляющая масса народа все еще была искренне привержена религиозной вере, и в Европе эта вера почти всегда представляла собой ту или иную версию христианства.

Не стал новым доминирующим нарративом и протестантизм. Начнем с того, что единой протестантской церкви как таковой не существовало. Сами протестанты продолжали ветвить и ветвить свою веру на бесчисленные конфессии и подконфессии. Их всех объединяла лишь беспокойная жажда истины, желание чего-то нового. Более того, католицизм сохранил свои доминирующие позиции, у него по-прежнему насчитывались десятки миллионов верных последователей.

Наконец, новый нарратив нельзя было назвать и просто светским. Да, в новом европейском мире к светским идеям и интересам относились со все возрастающим уважением, но подавляющее большинство людей по-прежнему регулярно посещали церковь, считали себя членами той или иной конфессии и исполняли религиозные ритуалы дома. Наука была одним из двигателей и порождений нового ключевого нарратива – но только одним.

Что общего имели все социальные потоки и культурные течения, так это взгляд на мир с точки зрения прогресса и регресса. В новом европейском нарративе время было линейным, без каких-либо конечных точек и циклов. История двигалась только вперед: да, иногда она откатывалась назад, но человечество могло и было обязано остановить регресс и вернуть истории ее поступательный ход. Что считать регрессом, а что прогрессом – об этом велось много споров. Однако все единогласно сходились на том, что движение вперед – вот главная цель человеческих усилий, и у этого пути нет какого-либо конца или предела: завтра всегда могло быть лучше, чем сегодня. Прогресс стал новым концептуальным ядром, вокруг которого начало формироваться новое цивилизационное созвездие в этой части мира. Разумеется, многие люди все еще искренне верили в наступление конца света (Судного дня) – когда вспоминали о нем. Но многие ли обращались мыслями к концу света в повседневной жизни? Я подозреваю, таких людей становилось все меньше и меньше. А многих ли заботил прогресс? Да практически все были заняты тем, что изо дня в день раскручивали его маховик – чтобы не дать истории повернуть в обратную сторону, в прошлое.

Нарратив прогресса – глубокая вера в то, что «лучшее» всегда возможно, – побуждал людей искать научные принципы все более глубокой объяснительной силы. В конце концов он породил убеждение, что объяснить что-либо значило объяснить это с научной точки зрения. Тот же нарратив мотивировал неустанное, одержимое стремление к улучшению орудий труда. Намного позже он изменил и отношения между людьми и их орудиями труда.

Но все это было впереди. Между тем в XV в. те же самые силы, которые дали рождение науке и положили начало религиозному обновлению, разожгли во многих аппетит к исследованию новых земель. Христианский мир все еще был пронизан духом Крестовых походов, но теперь религиозный идеализм все больше уступал место политическим и коммерческим интересам. Крестовые походы познакомили европейцев с товарами, которыми изобиловала Восточная Азия, – товарами, потакавшими человеческому стремлению к удовольствиям, развлечениям, роскоши и экстазу. Короче говоря, Европа стала одержима специями, и европейские искатели приключений были готовы преодолеть любые трудности и опасности, чтобы найти путь к этим бесценным сокровищам. Именно жажда специй стала причиной, которая привела к одному из поворотных моментов в человеческой истории.

Каждый мировой исторический нарратив организует время вокруг некоего ключевого события, которое разделяет его на «до» и «после». Если рассматривать человеческую историю как драму неизбежно усиливающейся взаимосвязанности, первая экспедиция Колумба в Америку была именно таким водоразделом – событием, которое «изменило всё». Оба полушария соединились, и планета Земля стала единым взаимосвязанным миром. За это пришлось заплатить свою цену. Появление европейцев уничтожило целые американские цивилизации. Открывшийся доступ к сельскохозяйственным культурам и полезным ископаемым новых континентов перекроил карту мира. Волновые эффекты колумбовского открытия привели к возникновению в Европе новых форм социальных созвездий, таких как корпорации, банки, национальные валюты и протонациональные государства. Именно с этого момента все существующие на планете монады мировой истории – Индия, Китай, Средневосточный исламский мир, Великая степь, обе Америки, Африка к югу от Сахары и Европа – превратились в участников одной глобальной драмы. Со временем все созвездия этой галактики переплелись настолько, что события в любой точке земного шара стали вызывать немедленные и масштабные последствия во всех остальных частях мира. Глобализация волновых эффектов началась.

В XV в. португальский принц Генрих (Энрике) заболел лихорадкой Крестовых походов. В историю он вошел как Генрих Мореплаватель, хотя сам выходил в море всего несколько раз, предпочитая кататься на лодке по дворцовому пруду: его прозвали мореплавателем за заслуги в организации первых португальских морских экспедиций вдоль побережья Западной Африки на юг. Сегодня принца Генриха часто рисуют как движимого любопытством первооткрывателя, раннего модерниста, почти протоученого. Вряд ли это соответствует действительности. Генрих Мореплаватель был Великим магистром рыцарско-монашеского ордена Христа, преемника тамплиеров: он жил как монах, носил власяницу, гордился целомудрием и умер (по слухам) девственником. Короче говоря, Генрих был человеком своего времени, а его время пришлось на поздний период Крестовых походов.

В начале карьеры Генрих отправил португальскую армаду отвоевывать у мусульман североафриканский город Сеуту. Об этой военной кампании он говорил в терминах Крестовых походов – как о победе христиан над сарацинами. Португальцы вернулись домой с богатыми трофеями, такими как имбирь, корица, черный перец и другие драгоценные специи. К сожалению, все эти пряности производились не в Африке, а доставлялись с Востока, и, когда португальцы продолжили завоевания прибрежных мусульманских городов, караваны, переправлявшие товары через пустыню Сахара, перестали приходить на атлантическое побережье. Тогда Генрих принялся отправлять корабли все дальше и дальше на юг в надежде на то, что те смогут обогнуть Африканский континент – в этом случае мусульмане останутся ни с чем, а Португалия получит прямой доступ к источнику драгоценных специй.

Столетием ранее никто бы попросту не сумел осуществить такую экспедицию. Поскольку в этом регионе преобладали южные ветры, корабли с квадратными парусами могли пройти вдоль побережья на юг, но не могли вернуться на север. Обогнуть западный выступ Африканского континента для европейских мореплавателей было подобно самоубийству. Но теперь португальцы умели строить корабли, называемые каравеллами, – очень быстрые и маневренные, пригодные для плавания в открытом океане и на мелководье и, что самое главное, оснащенные латинскими парусами, которые позволяли ходить галсами против ветра. На этих кораблях португальские моряки смело заплывали все дальше и дальше на юг – но никак не могли достичь оконечности материка. Некоторые невежды даже начали утверждать, что Африка простирается до края Земли, поэтому вокруг нее нет морского пути.

Одним из таких сомневающихся был генуэзский моряк по имени Кристобаль Колон – известный нам сегодня как Христофор Колумб. Крепкий человек с вытянутым лицом и орлиным носом, он рано поседел, вероятно, от трудной жизни простого матроса. Он плавал на торговых судах по Средиземному морю (однажды корабль был потоплен конкурентами, и Колумбу пришлось плыть до берега почти 10 км) и участвовал в двух португальских экспедициях, которые безуспешно пытались найти путь вокруг Африки. Все это время Колумб интересовался географией и составлением карт и в какой-то момент пришел к твердому убеждению, что до легендарных Островов пряностей в Юго-Восточной Азии можно добраться, если плыть не на восток, а на запад.

Эксперты высмеяли эту идею, но вовсе не потому, что считали Землю плоской. В те времена в такую чушь уже не верил ни один образованный человек. Еще древние греки (и многие другие после них) доказали, что это не так. Вопрос упирался не в форму, а в размеры Земли. Скептики считали, что Земля настолько огромна, что корабль будет плыть на запад бесконечно долго, пока на борту не кончится провизия. Колумб же думал, что Земля достаточно мала, чтобы обогнуть ее за пару месяцев. В этом Колумб ошибался, а скептики были правы. К счастью, Колумб ошибался в еще одном ключевом предположении. Он считал, что между Европой и Юго-Восточной Азией нет ничего, кроме воды. В этом он не был одинок. Никто в Европе не подозревал о существовании двух огромных континентов, протянувшихся поперек Земли почти от одного полюса до другого.

Не сумев выбить денег на экспедицию у португальского короля, Колумб перебрался в Испанию, прибыв туда как раз в тот год, когда католические монархи Фердинанд и Изабелла выгнали мусульман из Гранады и завершили многовековую Реконкисту. Испанская инквизиция только набирала обороты, а сама Испания переживала триумф. Католические монархи находились в поисках очередного грандиозного предприятия под стать своему величию. Таким предприятием могло бы оказаться открытие морского пути вокруг Африки, но португальцы намного опережали испанцев в этой гонке: они недавно как раз обогнули южную оконечность Африканского материка. Но, если Колумб был прав, Испания могла добраться до заветных Островов пряностей раньше соперника – и выиграть ценный приз! Поэтому королева Изабелла решила выслушать Колумба. Оказалось, он просил немного: всего каких-то три корабля. Конечно, шансы на удачный исход были малы, но, взвесив возможный выигрыш и потери, королева решила рискнуть.

Летом 1492 г. Христофор Колумб отплыл из испанского города-крепости Кадиса. Все три его суденышка и их команды в полном составе легко можно было бы расположить на корме одного корабля-сокровищницы легендарной китайской армады адмирала Чжэн Хэ, которая завершила плавания 60 лет назад. После двух месяцев пребывания в открытом океане в команде Колумба назревал бунт, но вдруг кто-то заметил в небе летящую птицу, а это означало, что где-то неподалеку есть земля. Люди успокоились, и несколько дней спустя матрос в «вороньем гнезде» увидел полоску суши – острова Багамского архипелага. На следующий день команда сошла на берег, и Колумб, рухнув на колени, пробормотал благодарственную молитву и объявил остров испанским владением. Он был уверен, что достиг Индии. Позже, когда он добрался до Кубы, он решил, что это Япония. Еще позже, когда он высадился в Венесуэле, он счел, что попал в Эдемский сад.

Если бы мировая история рассматривалась как история постоянно растущей взаимосвязанности, открытие Колумбом Америки должно было бы стать началом новой эры. Человечество не обнулило свой календарь только лишь потому, что на момент отплытия Колумба из Европы в каждой части мира уже глубоко укоренилась своя система летоисчисления. Христианский мир отсчитывал историю с момента рождения Христа. Еврейский календарь начинался с того дня, когда Адам и Ева предположительно были изгнаны из Эдемского сада. Дар аль-ислам считал началом истории год переселения пророка Мухаммеда и первых мусульман из Мекки в Медину. Китайский календарь следовал 12-летнему циклу и обновлялся всякий раз, когда новая династия объявляла новую имперскую эпоху. В индийском мире имелось множество календарей, но отсутствовала четкая отправная точка: начало всего было не так важно, как текущий момент, потому что, согласно местному нарративу, время иллюзорно.

Но с точки зрения взаимосвязанности и рождения глобального человечества запущенные Колумбом изменения дают все основания считать 1492 г. водоразделом, который разбивает всю человеческую историю на «до» и «после». Мы живем в VI в. по новому летосчислению. Но почему сделанное Колумбом открытие имеет такое значение? Потому что пересечение Атлантики было сверхчеловеческим подвигом? Нет. На самом деле, когда путь туда стал известен, он оказался не таким уж сложным. Или же потому, что Колумб олицетворял собой героизм человека, который не побоялся пойти против мира скептиков и победил? Тоже нет. Колумб так никому ничего и не доказал, и даже открытые им континенты впоследствии назвали не его именем. Или причина в том, что Колумб был человеком из Восточного полушария, который ступил ногой на земли Западного полушария впервые со времен миграции из Сибири в последнюю ледниковую эпоху? Тоже нет. Он не был первым. Судя по всему, африканцы переселялись в Америку еще во времена ольмеков. Полинезийцы высаживались на побережье современной Калифорнии задолго до Колумба. Викинги не раз пересекали Атлантику, доплывая до Исландии, затем до Гренландии и даже до Новой Шотландии.

Но эти ранние путешествия не имели эпохального значения, потому что не запускали перемен. Африканцы не оставили никаких следов, кроме – предположительно – вырезанных ольмеками гигантских каменных голов, в которых вроде бы угадываются африканские черты. Полинезийцы бесследно растворились среди населявших Калифорнию племен; никто не заметил их прибытия на континент. Что же касается викингов, то они пришли, посмотрели и ушли – на этом история закончилась.

В отличие от них, экспедиция Колумба пробила дыру между двумя полушариями, через которую тут же хлынул интенсивный поток взаимодействий. Теперь финансирование экспедиций на запад не считалось азартной игрой – это стало деловым предприятием. Там что-то было. Никто не знал, что именно и какие выгоды оно влечет, но люди из Западной Европы быстро смекнули, что наткнулись на целый новый мир, к которому не было доступа у их конкурентов.

Открытие Колумба пришлось на тот момент, когда Западная Европа стояла на пороге самого грандиозного подъема из всех, что доводилось пережить какому-либо культурному региону в истории: европейцы полностью оправились от «черной смерти» и только что «одержали победу» в Крестовых походах. Они были победителями, творящими эпическую историю, которые жаждали включить в свою модель мира всю планету и чувствовали себя вправе прибрать весь мир к своим рукам.

Вслед за Колумбом европейские корабли хлынули в Америку. Первая волна захлестнула народ таино, населявший первый из открытых островов; бóльшая часть этого народа погибла. В 1520 г. кастильский капитан Эрнан Кортес с отрядом из нескольких сотен человек высадился на мексиканском побережье, где на тот момент существовало довольно могущественное государство ацтеков, правившее территорией свыше 300 000 км². Его столица Теночтитлан была сравнима по размеру с крупными испанскими городами, но Кортес со своим отрядом быстро сокрушил империю ацтеков и превратил Мексику в «Новую Испанию». Десять лет спустя другой испанский конкистадор, Франсиско Писарро, высадился в Перу, где инки правили империей в шесть раз большей, чем у ацтеков. На современной карте эта империя простиралась бы от севера Чили до Колумбии. Отряд Писарро состоял всего из 180 человек. На следующий день после того, как они подошли к столице инков, испанцы взяли в плен их императора и в течение следующего года завоевали всю империю.

Как могли 180 человек завоевать многомиллионную империю? Что там произошло? Историк Джаред Даймонд называет три причины: «Ружья, микробы и сталь». Именно так. Но я бы добавил сюда еще кое-что: нарратив. Из четырех этих факторов решающую роль, несомненно, сыграли микробы. Первые европейцы уничтожали коренное американское население разными способами: убивали людей, делали их рабами, даже жарили на вертелах. Но больше всего людей они истребили непреднамеренно, не только не зная о происходящем, но и не имея возможности это предотвратить: они принесли с собой инфекцию.

До прибытия экспедиции Колумба заразные болезни в Америке были редкостью. В Восточном полушарии многие распространенные болезни, такие как корь, передались человеческому обществу от домашних животных, и со временем люди выработали некоторый иммунитет. Оспа все еще оставалась вирулентным заболеванием, но существовала в Европе достаточно долго, чтобы ею переболело большинство людей. А вот на американских континентах почти не существовало животных, пригодных для одомашнивания, поэтому местное население не знало таких болезней. В Америке не было даже обычной простуды.

Эпидемия «черной смерти» унесла миллионы жизней в Европе, но то, что произошло в Америке, было похоже на апокалипсис. На коренное американское население обрушилась не какая-то конкретная болезнь, а феномен болезни как таковой – во всех ее бесчисленных формах. Так, королева Изабелла настояла на том, чтобы Колумб (и последующие путешественники) брали с собой на борт живых свиней как источник мяса, а также как способ отвратить от участия в экспедициях тайных евреев и мусульман. Свиньи привезли в Америку одного из самых беспощадных убийц – грипп (вспомните о недавней эпидемии свиного гриппа). Сбежавшие поросята могли выжить практически в любой природной среде, так что в конце концов они одичали, начали интенсивно размножаться и расселяться по Новому Свету, разнося с собой и европейскую заразу.

Целые сообщества выкашивались новыми смертельными недугами еще до того, как успевали увидеть первых европейцев. Болезнь опережала первооткрывателей, конкистадоров и миссионеров, потому что все в мире было тесно взаимосвязано, пусть даже большинство людей не подозревали об этом. До высадки Колумба на Карибских островах, к северу от Мексиканского залива вдоль рек Миссисипи и Огайо, процветала какая-то неизвестная развитая культура. Когда сюда прибыли первые европейцы, они обнаружили лишь небольшие племенные группы, жившие в огражденных частоколами деревнях, вокруг которых высились огромные культовые курганы, возведенные их недавними предками. Португальские первооткрыватели, исследовавшие бассейн Амазонки, сообщали об огромных городах, которые были соединены между собой прорубленными в джунглях дорогами и населены народами с очень высокой культурой, сравнимой, на их взгляд, с испанской. Первые португальские поселенцы уже не увидели ничего этого: развитые человеческие общества исчезли, и джунгли поглотили опустевшие города, стерев следы самого их существования.

Сколько людей жило в Америке до прибытия Колумба? Точно никто не знает, но, по некоторым современным оценкам, ее население составляло порядка 112 млн человек. Сколько из них умерло в течение следующих одного-двух столетий? Этого тоже никто не знает, но к 1650 г. коренное население обоих континентов сократилось примерно до 6 млн человек. Судя по всему, во многих регионах вымерло не менее 90 процентов коренного населения. Каковы бы ни были точные цифры, спровоцированную открытием Колумба эпидемию можно считать самой крупной гуманитарной катастрофой в истории человечества, которая затмила собой монгольское нашествие, «черную смерть» и все мировые войны XX в. Ничего подобного не случалось до, и ничего подобного не случалось после. Неудивительно, что это событие сегодня называют Великим мором.

Микробов мы обсудили. С ружьями и сталью тоже все понятно: огнестрельное оружие превосходит дубинки и томагавки, а стальные доспехи защищают куда надежнее тканевых, которые носили инки. Но что насчет нарратива? Какую роль могла сыграть система идей в крахе целой галактики социальных созвездий?

Колумб открыл Америку спустя два с лишним столетия после последнего Крестового похода, состоявшегося в конце XIII в. Но европейские «исследовательские экспедиции», начавшиеся в XV в., были неизбежным и естественным продолжением Крестовых походов. Дух крестоносцев все еще витал в воздухе, придавая экспедициям эпический смысл. Именно через эту призму испанцы и португальцы рассматривали покорение американских континентов. Они служили Богу, расширяя владения Его Церкви. И это была не просто рационализация. Конкистадоры искренне верили в то, что совершают богоугодное дело, и успешность их усилий лишь убедительно подтверждала их нарратив. Будь они не правы, разве могли бы они добиться таких побед? Более того, теперь христианский нарратив тесно переплетался с нарративом прогресса. Этот ключевой нарратив укреплял солидарность нового поколения европейских крестоносцев, и она вкупе с уверенностью в своей правоте делала их еще более грозной силой.

Противоположная участь постигла нарративы, наполнявшие смыслом жизнь коренных американцев до высадки Колумба. События, которые им пришлось пережить, разрушили всю их веру в богов, свергли с пьедесталов всех героев, показали тщетность всех их ритуалов и ценностей, обычаев и нравов, всех представлений о добре и зле, о том, что правильно, а что нет. Короче говоря, для коренных американцев их мир лишился смысла.

Когда «черная смерть» свирепствовала в Европе, там не было никакого другого связного нарратива, который мог бы стать приемлемой альтернативой рушащейся системы идей. Европейцам пришлось самим выстраивать новый ключевой нарратив на обломках старого, сохраняя то, что было возможно сохранить, дополняя это новыми концепциями и скрепляя убедительными связями, пока очередное созданное ими созвездие идей не приобрело необходимую целостность и актуальность. Они занимались этим строительством, не находясь под давлением мощного конкурирующего нарратива. Коренные американцы были лишены такой роскоши. Каждый день реальность буквально всеми своими проявлениями твердила им о том, что чужеземцы правы, а они сами нет, потому что те благоденствовали, а они сами умирали, как муравьи.

И что же им предлагал новый нарратив? Формально коренные американцы могли отказаться от своего пути, принять крещение и присоединиться к христианской церкви. Многие так и поступали. Но это не превращало их в глазах европейских конкистадоров и переселенцев в братьев по вере. В нарративе, к которому они присоединялись, им отводилась роль презренных слуг. Это созвездие идей фактически лишало коренных американцев возможности выстроить в своих рамках здоровую идентичность.

Эпидемии, спровоцированные открытием Колумба, не просто убили много людей. Они не просто уничтожили цивилизации. И не просто изменили ход событий в этой части мира. Они разрушили вселенную взаимопереплетенных нарративов, которая давала рождение такой же сложной, разнообразной и захватывающей истории, как и та, что разворачивалась на глобальном Востоке. И какое будущее могла бы иметь эта история, мы, к сожалению, никогда не узнаем.

После открытия Колумбом Америки крутые парни из Европы принялись осваивать все места планеты, куда только можно было добраться на кораблях. А поскольку все они окружены водой, их оказалось довольно много. Те мореплаватели, которые отправлялись на восток, в Азию, строили форты и торговые фактории, закупали экзотические товары и продавали их дома с баснословной прибылью. Те же, что плыли на запад, в Америку, создавали колонии, разбивали плантации и налаживали добычу полезных ископаемых. Американские континенты изобиловали золотом и серебром, а серебро, как вы помните, было самой популярной твердой валютой, которая принималась повсюду.

Вслед за передовыми отрядами конкистадоров и миссионеров в Америку хлынули предприниматели, которые увидели хорошую возможность разбогатеть, выращивая в промышленных масштабах сначала табак и сахарный тростник, а позже хлопок и другие культуры.

Хотя евразийцы раньше не были знакомы с курением, оно быстро распространилось по континенту. Это и неудивительно: табак – наркотик. Тростниковый сахар в Западной Евразии по-прежнему оставался роскошью, доступной немногим, потому что транспортировка сырья из Индии обходилась очень дорого, а процесс извлечения сахара из тростника долго был тщательно охраняемой тайной Средневосточного мира. Но к тому времени Европа завладела технологией, а Карибский бассейн как нельзя лучше подходил для выращивания этой культуры. Теперь производители могли перерабатывать тростник в сахар на месте, что превратило его в лучшую специю: простую в транспортировке и чрезвычайно востребованную. Европейский рынок сахара пережил взрывной рост, ведь это, по сути, тоже своего рода наркотик.

Не весь тростник шел на изготовление сахара. Из побочного продукта производства – мелассы, или патоки, – стали делать ром. Этот напиток также быстро нашел огромный устойчивый рынок, потому что и алкоголь тоже наркотик.

Итак, три вида наркотиков плюс золото и серебро, а также хлопок – вот топливо, которое двигало европейской колонизацией Америки.

Первые испанские конкистадоры были одержимы золотом, но в Америке они нашли его не так уж много – по крайней мере, сильно меньше, чем они представляли себе в фантазиях. Зато они обнаружили здесь в изобилии скромного собрата золота – серебро.

Как мы уже говорили, этот драгоценный металл идеально сочетает в себе свойства товара и валюты. Работавшие на правительство испанцы стали добывать в Мексике и Перу серебро и отправлять его домой вместе с тем золотом, которое им удавалось найти. И на Испанию вдруг обрушился денежный дождь.

Казалось, теперь у испанцев есть все, чтобы стать хозяевами Европы. Испанские короли строили самые современные военные флотилии и снабжали армии новейшим оружием. Внук Фердинанда и Изабеллы, Карл V, привел свою страну к зениту величия: он присоединил к огромной империи, которая уже простиралась на земли в Новом Свете, значительные территории Центральной и Северной Европы и был коронован как император Священной Римской империи. Испанская элита возводила фантастической красоты замки и наполняла их всеми предметами роскоши, которые только можно было купить за деньги. Никто не видел смысла вкладываться в развитие местного производства: зачем утруждать себя, если можно просто пойти и купить? Что угодно, к тому же с доставкой на дом!

Испания приобретала огромное количество всего – ткани, мебель, шерсть, корабли и массу других товаров, бóльшая часть которых производилась в Англии, Франции и Бенилюксе (Бельгии, Нидерландах и Люксембурге). Но затем серебро показало свое предательское лицо. Поскольку оно также было товаром, протекавшие через Испанию серебряные реки привели в действие закон спроса и предложения. Стоимость этого драгоценного металла начала падать, падать и падать. Но, поскольку серебро также было валютой, падение его стоимости означало, что людям требовалось все больше монет, чтобы купить те же товары, – иными словами, цены росли, росли и росли.

Это не имело бы большого значения, если бы серебро равномерно распределялось среди всего населения страны. Да, пара обуви теперь стоила дороже, но, если бы у всех людей стало больше монет, они бы продолжали покупать новую обувь. Однако социальная система в Испании не предусматривала равномерного распределения серебра. Вместо этого богатые становились еще богаче. Часть их денег просачивалась вниз, представителям бедных классов, но лишь малыми каплями. Богачи по-прежнему покупали обувь, стулья, седла и прочее, но у людей, которые делали эти предметы, не рос торговый оборот. Почему? Потому что количество состоятельных людей оставалось прежним, и им требовалось ограниченное количество обуви, стульев, седел и прочего. Поскольку продажи не увеличивались, а цены росли, бедные классы становились еще беднее. Со временем все меньше людей могли позволить себе покупать обувь, стулья, седла и прочее. Рынки этих товаров сокращались, и все больше ремесленников бросали свое дело. А цены между тем продолжали расти.

В конечном итоге неиссякаемые запасы серебра не сделали Испанию богаче или могущественнее ее соседей, потому что все эти колоссальные средства вкладывались в развитие производства не внутри страны, а в Англии, Франции и Нидерландах. Инфляция повышает цены только там, где объемы производимых и обмениваемых товаров остаются неизменными. Там же, где приток серебра стимулирует развитие производства и коммерции, общество становится богаче. Испания и Португалия – первые страны, которые добрались до Нового Света и разграбили его, – на какое-то время стали богатыми, подобно счастливчикам, сорвавшим джекпот, но довольно быстро превратились в беднейшие государства Западной Европы, каковыми остаются по сей день.

Окружающая среда сыграла ключевую роль в разном развитии кочевых скотоводческих и городских цивилизаций, в возвышении греческого мира, в формировании Дороги специй. И вот в XVI в. она вновь выступила важнейшим фактором, который определил подъем двух держав: Англии и Нидерландов.

В эпоху после открытия Колумбом Америки географическое положение этих двух стран оказалось очень удачным. Англия находилась на острове, а территория Нидерландов протянулась вдоль побережья, поэтому мореплавание было у местных жителей в крови. Обе страны располагались вдали от регионов, где в классическую эпоху находились основные производства, так что у англичан и голландцев был хороший стимул ходить туда на кораблях за товарами. Таким образом, к XVI в. эти две страны имели давние традиции мореплавания и множество опытных моряков, которые умели покорять бурные воды Северной Атлантики на больших судах с внушительным парусным вооружением. Португальцы первыми завладели преимуществом на море благодаря маневренности своих каравелл, но англичане и голландцы вскоре превзошли их, научившись строить такие же маневренные, но при этом большие корабли[28].

Итак, в эпоху после открытия Америки европейские негоцианты, специализировавшиеся на межрегиональной торговле, начали развивать новый способ ведения бизнеса. Если раньше они просто покупали что-то в одном месте, а затем искали, где бы это продать, теперь они стали находить рынки сбыта, собирать заказы и заключать контракты на производство продукции с фермерскими семьями, достаточно зажиточными, чтобы заниматься побочными ремеслами. Например, женщины в Бельгии особенно славились плетением кружев, и торговцы размещали в этой стране все больше заказов, и вскоре здесь развился надомный промысел кружевоплетения. Между тем во Франции, Нидерландах и Англии стремительно росли домашние мастерские по производству текстиля и пошиву одежды. Так американское серебро финансировало развитие ранней промышленности в Западной Европе.

Поскольку все производство тогда находилось в домах зажиточных семей, основной квалифицированной рабочей силой были женщины. А это означало, что их вклад в экономику оставался скрытым от публичного взгляда. Между тем торговцы не только размещали заказы, но и все чаще указывали их объемы, предлагали образцы, поставляли сырье и материалы, а также диктовали, каким должен быть внешний вид продукции. В конце концов надомные ремесленники – в основном западноевропейские женщины – начали работать на торговцев. В этой развивающейся системе производители и потребители никогда не встречались друг с другом. Торговцы были единственными, кто контактировал с обеими сторонами, поэтому в итоге они получили контроль над всем производственным процессом.

Некоторые предприимчивые дельцы объединялись в компании, которые вскоре заняли свое место в обществе наряду с гильдиями, конфессиями, королевствами и другими социальными общностями, способными формировать намерения и координировать усилия для реализации своих планов. Первые компании были в основном семейными торговыми предприятиями, которые постепенно расширяли свою деятельность с одного вида товаров на несколько. Например, люди, долгое время покупавшие и продававшие зерно, могли также заняться торговлей текстилем. Но эти ранние семейные компании обычно существовали не больше одного-двух поколений; в феодальном мире накопление ради накопления считалось безнравственным и безземельные богачи подвергались осуждению. Достойным применением накопленному богатству считалась покупка земли, желательно вместе с дворянским титулом, чтобы можно было провести остаток дней в роли великодушного сеньора, управляющего крестьянами-арендаторами. Кроме того, в феодальном нарративе деньги представлялись чем-то иллюзорным и нечистым по своей природе. Земля, которую можно было передать наследникам, – вот что считалось реальным (отголоски этого отношения сохраняются в современном английском термине real estate – буквально «реальное имущество», то есть «недвижимость»). То же самое относилось и к титулам: унаследовав графский титул, сын становился настоящим графом, в отличие от отца, которого многие помнили еще простолюдином.

Семейные компании приходили и уходили, а между тем в европейском мире начали прорастать компании другого типа: партнерства между посторонними людьми, известные как акционерные общества. Несколько торговцев объединяли свои ресурсы, чтобы профинансировать более масштабное предприятие, чем каждый из них мог позволить себе в одиночку. Они снаряжали корабль и отправляли его за товарами в Азию. Когда он возвращался, товары продавались, и каждый торговец получал свою долю прибыли пропорционально вложенной сумме. Доли партнеров записывались в акционерном сертификате (английский термин joint stock company – «акционерная компания» – буквально означает «компания со складочным капиталом»). Первые акционерные общества обычно создавались под конкретные проекты. По завершении проекта партнеры расходились в поисках других возможностей. Но со временем группы партнеров, которые находили друг с другом общий язык, стали организовывать такие коммерческие предприятия одно за другим, в результате чего акционерные компании превратились в новый устойчивый тип созвездия в социальной вселенной – в некоторых отношениях похожий на биологические организмы в физической вселенной.

Основополагающей целью, которая удерживала членов акционерного общества вместе, было получение прибыли. Эта цель как нельзя лучше соответствовала нарративу прогресса с его главной идеей: с каждым днем двигаться вперед, добиваться успеха, жить все лучше и лучше. Землевладение не так хорошо вписывалось в новый нарратив, потому что земля в силу неизменности своего размера налагала ограничения на рост. Помещик мог повышать эффективность ее использования, но в конце концов достигал потолка продуктивности, свыше которого из его владений нельзя было выжать ни капли. Если он хотел дальнейшего прогресса, ему требовалось какими-либо способами увеличить размеры своей земли. Прибыль представляла собой совершенно иное. У нее не было потолка. Компания могла зарабатывать все больше и больше, увеличиваясь в размере, посылая в дальние страны все новые и новые корабли, привозя все возрастающие объемы товаров, продавая их на все более обширных рынках и расширяя ассортимент. С такими почти безграничными возможностями для роста «завтра» теоретически всегда представлялось лучше, чем «сегодня».

Но отправка торговой экспедиции в Азию обходилась очень дорого: предстояло сперва купить корабль, нанять команду, запастись провизией. Если все проходило хорошо, за все это можно было заплатить из прибыли после продажи товаров, на что иногда уходило несколько лет. Но как объединениям торговцев покрыть текущие расходы за счет денег, которые они получат только в будущем?

С похожей проблемой сталкивались правящие семьи в монархических государствах. Им нужно было тратить деньги сейчас, чтобы заработать деньги позже, потому что политическая власть получает доходы в виде собираемых ею налогов. Правители обычно пытались расширить налогооблагаемые территории путем завоеваний, но армии стоили денег. Другим способом было выдоить больше доходов из существующих территорий, усилив контроль и повысив эффективность сбора налогов, но создание мощного налогового аппарата также стоило немалых денег.

Наконец, существовала еще одна вещь, помимо войны и налогов, – вера: народ должен был верить, что их король – настоящий король. Если люди переставали считать его настоящим, он недолго задерживался на троне. Создание этой жизненно необходимой веры требовало роскоши и блеска. Монарху следовало жить в великолепном дворце, одеваться в пышные наряды, путешествовать с огромной свитой в изысканных каретах, запряженных прекрасными лошадьми, о которых простолюдины могли только мечтать, – тогда бы люди смотрели на все это и восклицали: «Да, вот настоящий король!» И их соседи бы говорили то же самое. Иными словами, процесс был рекурсивным: королевской семье приходилось создавать иллюзию власти, чтобы осуществлять ту власть, которой она якобы уже обладала. И это тоже требовало денег.

Такие финансовые потребности способствовали развитию нового специализированного класса, который помогал преодолеть разрыв между сегодняшними расходами и завтрашними доходами: эти люди позволяли создать иллюзию богатства и поддерживать ее до тех пор, пока не появлялось настоящее богатство. Пионерами здесь были итальянские и еврейские ростовщики, которые изобрели примитивное банковское дело еще во времена Крестовых походов. Они научились зарабатывать деньги, давая их взаймы. Но обычно они не ссужали настоящие деньги, а выдавали кредиты. Само слово происходит от латинского глагола credere – «верить». Кредиты основаны на вере. Поскольку деньги, которые ссужал банк, должны были быть возвращены ему заемщиками, они составляли активы банка. Как это ни парадоксально, чем больше денег ссужал банк, тем больше активов у него было. И наоборот, материальные ценности, лежавшие в хранилищах банка, считались его пассивами, или обязательствами, потому что их в конце концов предстояло вернуть владельцам.

Если смотреть на банковскую систему с точки зрения личных финансов, такое положение вещей кажется нелогичным. Если у вас под матрасом хранится золото – это активы. Если вы дали в долг кузену Джо – это пассивы, потому что вы не можете потратить деньги, даже если будете голодать. Мясник не даст вам фунт мяса за долговую расписку Джо, потому что он не знает вашего кузена (или, наоборот, слишком хорошо его знает). Расписка Джо может работать как средство обмена, то есть как деньги, только если все будут твердо уверены, что Джо – порядочный и платежеспособный парень. «Вера» здесь – ключевое слово. Банки также могут функционировать лишь при условии, что все уверены в надежности их долговых расписок.

Тамплиеры были первыми международными банкирами, которые предоставляли кредиты большинству правителей Европы. Несведущие люди полагали, что раз эти парни выдают столько кредитов, значит, у них должно быть припрятано много золота. В 1307 г. французский король Филипп IV решил списать свои долги, арестовав всех тамплиеров, казнив их лидеров и завладев их богатством. Чтобы заручиться поддержкой населения, король предварительно пустил слухи, что тамплиеры тайно захватили власть над миром и именно они вызывали все неурожаи, болезни и прочие бедствия, которые преследовали Францию в ту злосчастную эпоху. Король нанес удар – и чернь с радостью приветствовала уничтожение «проклятых храмовников». Но, когда люди короля ворвались в замки тамплиеров, к своему удивлению, они обнаружили там не так много золота. В основном они нашли учетные книги со столбцами цифр.

А между тем неурожаи, болезни и прочие бедствия продолжались. Тогда перед народом встал сложный выбор: либо признать, что король и папа римский лгали, либо принять версию, что тамплиеры каким-то образом сумели сохранить свою организацию и продолжают править миром под новым именем из новой секретной резиденции. Так была заложена основа для очень устойчивого концептуального созвездия, сохранившего свою актуальность до наших дней, – теории заговора, согласно которой все процессы в мире контролируются небольшой группой людей, неизвестных широким массам.

Так или иначе один из главных источников этих теорий и слухов – растущая абстракция денег – продолжал эволюционировать. Пока умы простых людей были заняты таинственными тамплиерами, банки продолжали развиваться и играли все более важную роль в европейском мире, где не было недостатка в энергичных предпринимателях, желающих профинансировать перспективные в плане ожидаемой прибыли предприятия.

В 1600 г. группа английских купцов заключила с собственным монархом ошеломительную по своим масштабам сделку. Королева Елизавета пожаловала небольшому частному консорциуму монополию на всю торговлю между Англией и Индией и странами восточнее ее. Она также наделила их правом создавать частые армии, вести военные действия, строить форты и заключать договоры с иностранными правительствами. Этот консорциум называл себя Почтенной Ост-Индской компанией, или просто Ост-Индской компанией (East India Company, сокращенно EIC).

Два года спустя голландцы создали аналогичную компанию под названием VOC (эта аббревиатура трех непроизносимых голландских слов расшифровывается как «Объединенная Ост-Индская компания»). VOC была создана, чтобы конкурировать с EIC, и правительство Нидерландов предоставило своей компании точно такой же набор привилегий, как тот, что EIC получила от британской короны: монополию на всю голландскую торговлю с Азией, право создавать частые армии, вести военные действия, строить форты и заключать договоры с иностранными правительствами. Похожие компании впоследствии появились в Испании, Франции, Португалии, Швеции и других европейских странах, но голландская и британская были самыми мощными и задавали тон остальным.

Королева Елизавета предоставила британской Ост-Индской компании еще одну привилегию, которая оказалась поистине революционной. Она объявила ее корпорацией с ограниченной ответственностью, что означало, что ни один связанный с компанией человек – будь то простой работник, управляющий или владелец – не несет ответственности за долги или неправомерные действия компании. Инвесторы могли потерять вложенные деньги, и все. Если компания совершала что-то незаконное, наказание несла только она, но не конкретные люди. Юридически это означало, что она не приравнивалась к частным лицам, которые осуществляют деятельность под ее именем. Отдельные люди могли приходить и уходить, но сама компания продолжала существовать как единое непрерывное целое – аналогично тому, как клетки в человеческом организме постоянно умирают и заменяются новыми, но личность продолжает существовать как единое непрерывное «я». Таким образом, благодаря английской королеве корпорации заняли свое место в мире как социальные созвездия, которые обладали собственным «я», были способны формировать намерения и осуществлять планы и стремились избежать смерти, как любой человек и любая биологическая форма жизни вплоть до одноклеточной амебы. Лучше всего об этом сказал бывший кандидат в президенты США Митт Ромни: «Корпорации – те же люди, они как мы с вами».

Изначально голландская VOC была партнерством, объединявшим две сотни торговцев, но вскоре после ее создания эти люди сделали кое-что гениальное: чтобы увеличить имеющийся у них капитал, они решили выпустить дополнительные акции и продать их сторонним лицам. Эти акции мог купить кто угодно. От покупателей не требовалось быть профессиональными торговцами или уметь находить общий язык с другими партнерами. Конечно, при этом они не получали никаких привилегий, связанных с владением компанией, таких как право влиять на управленческие решения, нанимать сотрудников или уносить домой принадлежащую корпорации мебель. Владельцы акций VOC получали всего два преимущества: во-первых, право на долю в заработанной компанией годовой прибыли, если таковая имелась; во-вторых, право продать свои акции любому лицу за любую сумму, которую тот был готов заплатить. А эта сумма зависела от того, насколько, на взгляд покупателя, компания покажет себя успешной в обозримом и необозримом будущем. Таким образом, стоимость акций колебалась так же, как стоимость бекона, – с тем лишь отличием, что эти колебания не были обусловлены поставками свинины или другими материальными факторами. Стоимость акций определялась верой. Это вывело деньги на новый, еще более высокий уровень абстракции.

В 1600 г. европейцы все еще использовали в качестве валюты в повседневной торговле металлические деньги. В обращении было огромное множество разных монет местной чеканки. Люди использовали любые деньги, которые у них соглашались принять. Человек мог носить с собой несколько французских ливров, пригоршню английских шиллингов и мешочек испанских дублонов. Короче говоря, как только монета была отчеканена, она пускалась в свободное плавание – строгих границ, которые очерчивали бы территорию обращения местной валюты, не существовало. Кроме того, денежные расчеты не обладали математической точностью, при обмене цену обычно назначали на глазок. Стоимость даже серебряных монет была весьма приблизительной, потому что люди нередко обрезали их края, чтобы потом переплавить стружки. Зачастую правители, чеканившие собственные деньги, – герцоги, князья, короли и многие другие – подмешивали в серебро менее благородные металлы. Как же было определить, сколько в действительности стоит та или иная монета? Да, существовали некоторые способы, но мало кто располагал достаточным временем для этого в суете повседневных торговых операций. Таким образом, процедура коммерческого обмена состояла из двух типов переговоров: о цене товаров и о стоимости монет.

Голландцы первыми придумали, как решить эту проблему. В 1609 г. городской совет Амстердама поручил группе частных банкиров создать единый центральный банк. Отныне каждый, кто хотел заниматься коммерческой деятельностью в этом городе, должен был открыть в банке счет и положить на него свои деньги. Представители банка оценивали стоимость всех предоставленных монет, помещали их в свое хранилище и выдавали вкладчику банковские кредитные билеты (банкноты) на сумму, соответствующую стоимости депонированной валюты. На территории, подконтрольной Амстердаму, мало того что каждый обязан был принимать эти банкноты в качестве денег – никто вообще не имел права осуществлять коммерческие операции с использованием других денег.

Банкноты имели абсолютную стоимость, не связанную с состоянием бумаги или качеством печати. Старая потрепанная купюра в десять гульденов стоила ровно столько же, сколько новая хрустящая купюра в десять гульденов. Десять таких банкнот в любом виде были эквиваленты одной банкноте в 100 гульденов. Банкноты избавили деньги от неопределенностей, связанных с материальным миром, и перевели в область чистой математики. Вскоре Амстердамский банк стал источником стандартизированной государственной валюты, действовавшей на всей территории под юрисдикцией Нидерландов.

Как и идея корпорации с ограниченной ответственностью, идея центрального банка быстро распространилась по Европе. В 1694 г. у нового короля Англии Вильгельма Оранского (кстати, бывшего правителя Нидерландов) возникла потребность в деньгах, чтобы профинансировать важные королевские дела, в том числе небольшую, но очень нужную войну на территории Франции. Он созвал ведущих банкиров-кредиторов своего королевства и потребовал предоставить ему гигантскую ссуду: более миллиона фунтов стерлингов. Взамен он разрешил им объединиться и продавать королевский долг по частям всем желающим в виде банкнот, на каждой из которых было написано число. Идея состояла в том, что, когда король вернет долг, каждый владелец такой банкноты получит право на погашение указанной на банкноте суммы. Пока люди ждали выплаты королевского долга, они могли обменивать эти банкноты на какие угодно материальные блага, будь то буханка хлеба или услуги проститутки. Получив банкноту, пекарь или проститутка вместе с ней получали право на обозначенную на ней часть королевского долга. Эти банкноты работали как деньги, потому что, в отличие от долговой расписки кузена Джо, они представляли собой торжественное обещание самого короля выплатить свой долг, а если вы не доверяли его величеству, кому тогда вообще вы могли доверять?

Этот долг так и не был возвращен, как и следовало ожидать. Обеспеченные королевским долгом банкноты стали валютой, которая отныне использовалась во всех финансовых операциях на территории Англии. Долг короля стал основой британской экономики. Если бы он был погашен, британская экономика рухнула бы. Таким образом, государственный долг не служил (или, по крайней мере, не всегда служил) признаком того, что у страны серьезные проблемы. Долг, подобно клею, надежно скреплял экономику. Чем больше он был, тем больше людей оказывались вовлечены как кредиторы в единую систему. Как и Амстердамский банк, группа королевских кредиторов стала центральным банком всей Англии. В тот же период центральные банки возникли во многих других европейских странах, и все они были непосредственно связаны с зарождением сплоченных, четко организованных социальных созвездий нового типа, которые позже стали известны как национальные государства.

Центральные банки позволили королям усилить власть посредством финансирования тех же самых механизмов управления, которые обеспечивали целостность первых империй: бюрократического аппарата, почтовых систем, шпионских сетей, силовых структур, физической инфраструктуры и т. д. Но теперь в распоряжении монархов имелись куда более продвинутые и мощные инструменты – часы для координации усилий, типографии для распространения указов, кредитные инструменты для облегчения коммерции, банки для выпуска валюты, – с помощью которых они могли распространять свою волю на всё бóльшие сферы собственных владений вплоть до самых сокровенных. Никогда еще в Европе проникновение королевской власти в повседневную жизнь людей не было столь вездесущим.

Хотя серебро в конечном итоге привело Испанию к бедности, в первые столетия после Колумба из Америки изливался такой поток материальных благ в разных формах, что это изменило ход истории в планетарном масштабе. Но не вся Европа участвовала в горячей распродаже. И даже не вся Западная Европа. Колумб был родом из Италии, но итальянцы остались за бортом. Главными бенефициарами освоения Америки стали всего несколько стран, обосновавшихся полосой вдоль западного края Евразийского континента. Речь идет о Португалии, Испании, Франции, Англии и Нидерландах. На протяжении более чем века эти пять морских держав имели привилегированный, почти исключительный доступ к двум континентам, фактически обезлюдевшим в результате Великого мора и изобилующим почти нетронутыми ресурсами. Удивительно ли, что эти страны возглавили подъем Западного мира?

Открытие Колумба положило начало глобальной драме. В течение следующих нескольких веков все великие монады начали интенсивно пересекаться и взаимодействовать, и из новой взаимосвязанности вырос тот мир, в котором мы живем сегодня. Прежде чем начался этот процесс, каждое обширное, обращенное внутрь себя социальное созвездие жило в соответствии с собственной уникальной системой идей, правил и нарративов. Народы разных монад шли разными путями и даже в разных направлениях: кто-то смотрел в прошлое, кто-то был устремлен в будущее. После того как они начали пересекаться, эти импульсы предопределили исход их взаимодействий. Когда дым рассеялся, Европа и Северная Америка оказались на вершине мира, опутав паутиной своего влияния весь земной шар. Китай ушел с мировой сцены. Средневосточный исламский мир погряз в униженном подчинении и зависимости. Африка и Латинская Америка оказались втянуты в глобальную историю как периферийные территории, и центром отныне был не Китай, Индия или исламский мир, а Европа.

Когда Колумб отплыл от берегов Западной Европы, там шло интенсивное укрепление государств, и, как только эти государства узнали об Америке, между ними развернулась ожесточенная конкуренция за колонии в Новом Свете («новом» с точки зрения европейцев, разумеется). На тот момент самыми агрессивными морскими державами были Португалия и Испания. Испания застолбила за собой американские континенты, а португальцы наконец-то обогнули Африку и получили доступ к Индии и Юго-Восточной Азии с их драгоценными специями. Два могущественных морских государства взяли курс на столкновение, но тут вмешался папа римский и убедил стороны договориться о демаркационной линии. В результате этого договора Португалия получила Бразилию. Все остальное (с подачи папы) досталось Испании.

Хотя Испания так и не смогла закрепиться на землях исламского мира, не добилась успехов в Индии и Юго-Восточной Азии и вскоре утратила статус ведущей державы континентальной Европы, она сумела удержать в своих руках огромную американскую империю. Продвигаясь на север и на юг, испанцы колонизировали бóльшую часть обоих континентов от южной оконечности Южной Америки до современной Калифорнии на западном побережье Северной Америки. Всю эту обширную территорию испанцы покрыли плотной сетью асьенд и миссий. Асьендами называли большие поместья, принадлежавшие испанским военным аристократам. Они производили коммерческие товары, такие как кожевенное сырье, виноград и вино, используя в качестве рабочей силы коренных американцев. Миссии размещались в укрепленных поселениях, откуда испанцы распространяли свою версию христианского мировоззрения на остатки местного населения.

В Мексике и Южной Америке испанцы добывали колоссальные объемы серебра. С западного побережья Северной Америки испанские корабли проложили путь на Филиппины, где получили доступ к рынку товаров из Китая.

Между тем коренное население Центральной и Южной Америки начало восстанавливаться. Пережив демографическую катастрофу, оно снова начало расти в численности. В отличие от пришедших позже англичан и французов, испанские и португальские колонизаторы прибывали в Америку как авантюристы-одиночки, без семей. Они использовали для сексуального удовлетворения местных женщин, иногда даже женились на них, и те рожали детей-полукровок. Так территория от реки Рио-Гранде, где сегодня пролегает граница между США и Мексикой, до южной оконечности Чили начала заселяться новым народом смешанного происхождения – точно так же, как это произошло на территории Руси, где смешались скандинавские и славянские народы.

На первый взгляд культурное доминирование испанцев было всеобъемлющим. Несмотря на рост коренного населения, численность носителей местных языков сокращалась. Иберийские языки, испанский и португальский, в конечном итоге стали лингва франка на обоих континентах к югу от Рио-Гранде: португальский – в Бразилии, испанский – на всем остальном пространстве. Чистокровные потомки испанцев на протяжении долгого времени продолжали доминировать над растущим коренным и смешанным населением, но эта новая американская аристократия постепенно теряла эмоциональную связь с родиной предков.

Поскольку Португалия и Испания были ревностными католическими странами, с началом колонизации в Америку хлынули монахи, которые основали там огромное количество религиозных миссий и развернули борьбу за души местных жителей. В результате практически все население Центральной и Южной Америки, которое приняло христианство, вошло в лоно Римско-католической церкви. В 1531 г. новообращенный ацтек по имени Хуан Диего сообщил, что недалеко от города Гваделупа на холме встретил прекрасную женщину, очень похожую на индианку, которая назвала себя Девой Марией. Так у коренного, ныне испаноязычного и принявшего католическую веру населения появился свой святой образ, которому можно было поклоняться. Появление Богородицы Гваделупской сигнализировало о начале процесса ассимиляции новой религии, превращения ее в свою веру, который постепенно привел к формированию специфической американской версии католицизма. Сегодня почти половина всех католиков мира живет в Южной и Северной Америке.

Восстанавливающееся коренное население на территориях к югу от Рио-Гранде принесло в новое формирующееся созвездие темы из культур доколумбовой эпохи. Так «слидинение» иберийских европейцев с коренными жителями Центральной и Южной Америки породило уникальную американскую цивилизацию мирового масштаба. Сегодня она известна как Латинская Америка, а ее культуру в английском языке по сложившейся традиции называют Hispanic (буквально «испанской), игнорируя мощные доколумбовские мотивы в этом переплетении. Не правда ли, странно? Любому человеку, посетившему Испанию, не может не броситься в глаза разница между иберийской испанской культурой и латиноамериканской «испанской» культурой. Лично мне Испания по своему культурному колориту показалась намного ближе к Франции и Англии, чем к Мексике или Перу.

Итак, Испания захватила львиную долю Северной и Южной Америки к югу от Рио-Гранде, но борьба за прочие части планеты продолжалась. Возглавляли это соперничество Португалия, Англия, Франция и Нидерланды. Самыми лакомыми кусками из оставшихся были Индия на востоке – страна сказочных богатств – и Северная Америка на западе[29]. Португальцы завладели преимуществом на востоке. Они первыми обогнули Африку и принялись осваивать этот путь. В конце концов они выстроили вдоль всего африканского побережья цепочку фортов, чтобы их кораблям было где укрыться от непогоды, пополнить запасы продовольствия и пресной воды, дать команде отдохнуть. Теперь португальцы могли беспрепятственно плавать до Индии и обратно.

Но затем прибыли голландцы и вытеснили их с Индийского субконтинента. Португальцам пришлось зализывать раны и довольствоваться Бразилией и кусками Африки. Но вскоре голландцы столкнулись с другими крутыми парнями – англичанами и французами, которые выгнали их из Индии и Северной Америки. Голландцы перегруппировались в Юго-Восточной Азии.

Борьба за последние лучшие колонии развернулась между французами и англичанами. С 1744 по 1763 г. эти две державы и их союзники вели военные действия буквально по всему миру – в открытом море, в лесах Северной Америки, в Западной Африке, на побережье Индии, на Филиппинах. В Европе это называлось Семилетней войной. В Северной Америке – Войной с французами и индейцами. В Индии – Карнатикскими войнами. Названия и театры боевых действий различались, но это была одна большая война, по итогам которой предстояло определить, кто какие колонии получит. Франция проиграла, Британия выиграла и постепенно принялась выстраивать на планете Pax Britannica – Британский мир.

Но не успела она в полной мере насладиться триумфом, как 13 ее колоний в Северной Америке провозгласили независимость и создали собственное государство. Эта болезненная потеря сделала для Британии сохранение колониальных владений в Индии фактически вопросом выживания, потому что население Земли постепенно превращалось в один драчливый взаимосвязанный клубок, где разнообразные социальные организмы, хотя и по-прежнему движимые своими нарративами и историями, в конечном итоге стали действующими персонажами одной глобальной драмы.

Производство сахара, хлопка и табака – основных сельскохозяйственных культур американских континентов – требовало значительных и интенсивных трудозатрат. Чтобы решить эту проблему, европейские предприниматели усовершенствовали систему земледелия. Плантация представляла собой большой участок земли, отданный под одну товарную культуру. Ее владелец занимался всеми управленческими и организационными вопросами, такими как финансы, бухгалтерия, снабжение, сбыт и маркетинг. Рабы или наемные работники трудились под руководством надзирателей. Американские плантации предвосхитили развитие европейской фабричной системы в XIX в.

Поначалу плантаторы пытались использовать рабов из числа коренных американцев, но болезни выкосили местное население, а выжившие были настолько слабы, что тяжелый труд их попросту убивал. Поэтому европейцы обратились к другому источнику рабов – Африканскому континенту. Так возникла новая мировая экономическая система, которая привела к ужасающим последствиям для огромного числа людей. Сахар, произведенный в Карибском бассейне, отправлялся в города на побережье Северной Америки. Там его перегоняли в алкоголь, который отправляли в Европу, чтобы продать и купить оружие. Оружие везли в Африку и обменивали у прибрежных племен на рабов, которых эти племена с помощью европейского оружия захватывали во внутренней Африке. Рабов переправляли в Карибский бассейн и обменивали на сахар, после чего цикл начинался заново.

Купленными рабами европейцы без разбору загружали корабли. Таким образом, между сидящими в переполненных трюмах людьми зачастую не было ничего общего, кроме цвета кожи. Во время плавания через океан множество рабов умирало; тех же, кто выживал, продавали на основе таких факторов, как пол, вес и здоровье. Родственные и социальные отношения, которые могли связывать рабов, не играли роли. По сути, эти люди превращались в рабочие единицы наподобие деталей машин.

Рабов европейцам в основном поставляли арабы и африканцы. Последние не считали, что предают своих собратьев в некоей всеобщей войне между белыми и черными, потому что Африка была континентом, а не цивилизацией и на этом континенте жили люди множества разных культур и национальностей, говорившие на множестве разных языков. Для африканцев, живущих к югу от Сахары, цвет кожи не был маркером идентичности. В их мире почти все имели темную кожу.

Через год после того, как Колумб отправился в первое плавание в Америку, в империи Сонгай к власти пришел великий правитель Аския Мохаммед, и та, поглотив империю Мали, начала восхождение к вершине могущества. Вдоль восточного побережья Африки сформировалась разветвленная торговая сеть, объединившая около 40 городов-государств и связанных с ними племенных кланов. Среди этих городов стоит упомянуть Большой Зимбабве, от которого сегодня осталось около 80 гектаров каменных руин. Когда в Африку прибыли первые европейские работорговцы, Большой Зимбабве все еще был столицей государства народа шона, которое активно торговало с такими дальними странами, как Китай.

Начавшаяся эпоха трансатлантической работорговли нарушила историческую траекторию развития Африканского континента во многих фундаментальных аспектах, выходящих за рамки страданий отдельных людей. Вдоль западноафриканского побережья от Анголы до современной Гвинеи-Бисау выросли новые города – работорговые порты. На самом континенте возможность заработать деньги на «черном товаре» привела к тому, что люди, вместо того чтобы заниматься сельским хозяйством, скотоводством и ремеслом, активно взялись за охоту на людей.

В рабстве как таковом не было ничего нового. Люди порабощали людей испокон веков. Римляне построили на рабстве свою империю. Викинги обогащались, продавая славян в рабство мусульманам. На протяжении большей части человеческой истории моральные кодексы, регулировавшие отношения между людьми, считались применимыми только к членам собственной группы. Такие кодексы были призваны поддерживать порядок внутри ее, но не касались ее отношений с внешним миром. В частности, люди не видели ничего плохого в порабощении «других». Вопрос был только в том, кого считать «другими». Какая степень инаковости превращала человека в чужака, которого можно сделать рабом?

Для викингов, римлян, арабов и большинства людей на протяжении всей истории основным критерием служила власть. Те, кто выигрывал сражение, получали право поработить проигравших, кем бы они ни были. В Римской империи класс рабов представлял собой пестрое сборище из всех народов, которых когда-либо завоевывали римляне.

Европейцы наводнили Америку как разнообразное, но тем не менее единое созвездие, разделяющее общие идеи. Не то чтобы все они были друзьями; они яростно между собой воевали и убивали друг друга, но при этом считали прочих европейцев такими же людьми, как они сами. И вот теперь они оказались на континенте, населенном совершенно иными людьми, которые выглядели не так, говорили на непонятных языках, ели странную пищу, носили необычную одежду (или вообще ее не носили) – короче говоря, демонстрировали все возможные признаки инаковости. И вдобавок ко всему они имели совершенно другую историю.

Итак, европейские переселенцы занялись преобразованием «дикой природы» в «цивилизованные сельскохозяйственные угодья» (как они это видели). Коренные жители пытались помешать им причинить вред «живой Земле» (как они это видели). «Слидинение» шло нелегко. Здесь столкнулись две цивилизационные галактики, каждая из которых была зрелым, согласованным целым с мощным ключевым нарративом. Европейцы не рассматривали свои вооруженные конфликты с коренным населением как войну: воевать между собой могли только цивилизованные люди. Для них это походило на борьбу с хищниками в дикой природе. Почти не было шансов на то, чтобы европейские переселенцы и коренные жители сумели увидеть друг в друге таких же людей, как они сами. Даже очевидно общие черты – все они любили своих детей, все истекали кровью, когда им наносили раны, и многое другое – были наполнены для них разным смыслом, потому что те и другие принадлежали к очень разным созвездиям идей.

То же отношение, которое обусловило катастрофическое столкновение европейского мира и мира коренных американцев, распространялось и на африканских рабов. Да, рабство существовало с незапамятных времен, но теперь возник новый тип рабства, основанный на идее расовости – представлении о том, что разные виды людей не равноценны по своей природе и некоторым из них предначертано Богом быть рабами.

Работорговля и использование рабского труда приносили деньги, а потому не представлялось возможным отказаться от них. Но те, кто занимался продажей людей или заставлял их работать до смерти на своих плантациях, не хотели считать себя плохими людьми. Расизм позволял примирить то и другое в рамках единого концептуального созвездия. Основанная на идее расовости работорговля была подобна позорному чудовищу, прикованному цепями к фундаменту европейской колонизации Америки. Люди, находящиеся наверху, старались не обращать внимания на его приглушенный рев и продолжали свой пир.

Примерно в то же время, когда Колумб отплыл в Америку, Китай достиг зенита величия, сопоставимого с самыми славными эпохами его прошлого. Когда европейцы бросили якоря в китайских портах, империя Мин уже прошла свой пик и начала угасать, но это еще не было очевидно: слаженный мир, приведенный в движение императорской династией, еще сохранял свой импульс. Насколько связанными оставались все его части? Трудно сказать. Китай был слишком большим, слишком сложным и слишком многообразным, чтобы легко судить о его здоровье в целом. Его ландшафты варьировались от покрытых снегами гор до засушливых пустынь и заболоченных речных долин, включая все, что было между ними. В его границах жили почти 50 этнических групп, говоривших на более чем 250 языках, и множество конкурирующих национальностей обитало по обе стороны этих границ.

Да, Европа и Средневосточный исламский мир были столь же разнообразны, но, в отличие от них, китайское созвездие пронизывало глубокое ощущение собственного социального и политического единства. Китай не был национальным государством, но не был он и просто империей – пожалуй, его можно назвать цивилизационным государством. И вот теперь ключевой нарратив, который наполнял его смыслом, начал ветшать.

Согласно основной идее, унаследованной китайцами из далекого прошлого, для того, чтобы в мире царили порядок и гармония, каждый человек во всякой ситуации должен был делать то, что на его месте сделал бы Конфуций. Но Конфуций не давал четкого ответа на любой вопрос, потому что реальная жизнь постоянно подбрасывала все новые головоломки. Иногда конфуцианские директивы и вовсе, казалось, противоречили друг другу. Одной из самых сложных и потенциально опасных ситуаций, поднимавшей мучительные вопросы, была передача императорской власти. На первый взгляд все казалось ясным: когда умирал старый император, место занимал его старший сын. Это сохраняло порядок во вселенной. Но что делать, если старший сын – идиот? Или малолетний ребенок? А что, если император не оставил после себя сыновей?

Столкнувшись в 1524 г. с таким кризисом, придворные чиновники решили возвести на престол 13-летнего двоюродного брата покойного императора. Чтобы процедура соответствовала каноническим правилам наследования трона, они заявили, что этот юноша был посмертно усыновлен предыдущим императором, умершим почти 20 лет назад. Звучит немного запутанно, да? Но постойте! Это же означает, что новый император отказался от своего настоящего отца! Недопустимое нарушение сыновнего долга. Одно каноническое требование категорически противоречило другому. Что делать? Мнения разделились. Ученые мужи и императорский двор раскололись на два лагеря. Улицы заполонили демонстранты; правительство почти прекратило работу. Великий спор о ритуалах был конфуцианской версией конституционного кризиса.

В конце концов ученые нашли выход. Они объявили покойного биологического отца нового императора посмертным приемным сыном предыдущего императора. Получилось еще более запутанно, да, но это решение сработало: оно казалось в достаточной степени соответствующим всем ритуалам, чтобы обеспечить новому правителю легитимность в созвездии, основой существования которого было соблюдение формальностей. В этом созвездии Министерство ритуалов по своей важности стояло в одном ряду с армией и казначейством: в конце концов, именно ритуалы удерживали мир в целости и порядке. Однако такие «достаточно правильные» решения, посредством которых ученые-бюрократы пытались решить сложные проблемы наподобие Великого спора о ритуалах, подрывали доверие народа к правительству и понемногу разъедали согласованность, присущую Срединному государству в эпоху Мин.

Следует отметить, что неоконфуцианское общество по своему устройству было довольно далеко от идеалов Конфуция. Например, к торговцам относились почти с презрением, земледельцы считались более достойными людьми, но наивысшим почетом пользовались ученые-бюрократы. Это не было кастовой системой. Теоретически люди могли свободно перемещаться между разными социальными слоями, и высший слой оставался открыт для любого, кто сдал государственные экзамены. Эти экзамены были одним из важнейших достижений китайской культуры. Но подготовка к ним требовала многих лет усердной учебы, а крестьянские мальчики попросту не имели столько свободного времени. Их семьям требовались все доступные рабочие руки. В отличие от уважаемых, но всегда бедных крестьян, презренный паразитирующий класс торговцев купался в богатстве (отчасти потому, что грань между «торговцем» и «пиратом» в те времена была довольно размытой). Богатые семьи могли позволить одному или нескольким сыновьям проводить все время за учебой и даже нанимали для детей частных учителей, что давало им очевидное преимущество на экзаменах. Через эту лазейку члены наименее уважаемого слоя перепрыгивали в наиболее уважаемый. Крестьянам же так и суждено было оставаться крестьянами. Это казалось несправедливым.

Что еще хуже, в любой момент времени подготовкой к экзаменам занималось несколько миллионов человек, а в чиновничий аппарат имел всего около 20 000 вакантных мест. Подавляющему большинству мужчин было суждено провалить экзамен и после многих лет учебы предстать перед своими семьями неудачниками, вынужденными искать себе место в жизни. Это тоже казалось несправедливым.

Первые императоры династии Мин были выходцами из необразованных низов и имели весьма примитивное представление о деньгах. Они полагали, что деньги – это только бумажки, бюрократическая формальность, и для того, чтобы они работали, достаточно издать указ. Когда правительству требовалось за что-то заплатить, оно просто печатало бумажные деньги, как это делала династия Сун. Но китайские деньги вовсе не были аналогом бумажной валюты, которая в то время уже появилась в Европе. Европейские банкноты выражали чистую стоимость, органически создаваемую коммерческим обменом. Бумажные же деньги в империи Мин отражали эффективность правительства. Они использовались в качестве денег, потому что так сказал император. И каждая бумажка стоила столько, сколько решило правительство. Плюсом таких денег было то, что государство могло выпускать их сколько угодно и когда угодно.

Но был и минус: после того как печатные деньги поступали в обращение, правительство уже не могло контролировать их покупательную способность. Одна и та же купюра в одном месте стоила меньше указанного на ней номинала, а в другом еще меньше. Даже в такой командной экономике, как Китай эпохи Мин, печатаемые государством бумажные деньги начали подрывать внутреннюю торговлю. В конце концов правительство сдалось и начало чеканить медные монеты, но даже они не вызывали всеобщего доверия. Постепенно самым популярным средством обмена стало старое доброе серебро – это произошло само собой, без указа императора, просто потому, что люди предпочитали использовать серебро, когда и где могли.

Признав это обстоятельство, правительство воспользовалось им и потребовало, чтобы налоги отныне платились серебром. Но у Китая было не так много собственного серебра. Его рудники истощились, а внутренний кризис в Японии прервал поток серебра, поступавшего с островов. Единственным способом получить необходимый драгоценный металл было продавать что-то европейским торговцам, которые к тому времени проложили путь к берегам Китая. Эти чужестранцы с набитыми серебром карманами жаждали китайских товаров. И больше всего они хотели покупать чай, шелк и фарфор. Но с чаем и шелком возникла проблема, потому что в Китае было не так много пригодных для сельского хозяйства территорий. Землевладельцы могли либо отдать свою землю под чайные плантации и разведение шелкопрядов, либо продолжать выращивать на ней рис, но не то и другое одновременно. Между тем население росло, и Китай не мог позволить себе уменьшить производство риса. Что было делать?

В XVI в. эта проблема загадочным образом разрешилась сама собой. В Китае откуда-то появились и начали распространяться новые сельскохозяйственные культуры: батат, кабачки и кукуруза. В отличие от риса, они хорошо росли на песчаной почве и довольно крутых склонах. Прежде бесполезные земли теперь можно было превратить в продуктивные сельскохозяйственные угодья. Китаю не приходилось выбирать: теперь он мог производить больше продовольствия и выращивать больше товарных культур, идущих на экспорт. Население и экспорт продолжали расти.

Между тем на юге страны поток серебра из Европы стимулировал производственный бум. Сельские жители начали мигрировать в города, где в процветающих фарфоровых мастерских требовалось все больше рабочих рук. Торговцы и ремесленники богатели, что усиливало напряжение в социальной структуре неоконфуцианского общества.

Вряд ли кто-то из китайцев знал, что экспортным бумом и улучшением ситуации с продовольствием они обязаны Колумбу: кабачки, кукуруза и многие другие культуры попали в Старый Свет из Америки после его экспедиций. Первыми эти новые сельскохозяйственные растения стали культивировать европейцы, затем постепенно те расползлись по всему Восточному полушарию и в конце концов попали в Китай. Бóльшая часть серебра также была добыта в американских шахтах, но кого в Китае волновало, откуда взялись новые культуры и серебро, питающие их экономический рост?

Все изменилось довольно внезапно. В начале 1600-х гг. планета вступила в так называемый Малый ледниковый период. В среднем на земном шаре температура понизилась на один-два градуса, что, однако, не означало, что на всей планете стало холоднее. В некоторых местах это привело к непредсказуемым колебаниям климата. В Китае начались засухи и неурожаи. В предыдущие столетия население Поднебесной пережило взрывной рост, и теперь – в то время как в Европе зарождались банки, корпорации и национальные государства – китайцы столкнулись с острой нехваткой продовольствия. Больше людей, меньше еды – проверенный рецепт социальных волнений.

Разорившиеся крестьяне, лишившиеся земли, устремились в города, но спрос на рабочие руки тоже резко упал из-за еще одного небольшого сбоя в глобальной системе. Какие-то неурядицы в далекой Европе, экономический кризис в малоизвестной на Востоке стране под названием Испания сократил текущий в Китай поток серебра. Как мог кто-то в Китае повлиять на происходящее в Испании? Никак. Людям оставалось лишь испытывать на себе волновые эффекты тех событий, которые происходили на далеком Западе.

Итак, толпы безземельных крестьян бродили по стране в поисках способов выжить. Неминуемо некоторые из них отказывались от конфуцианских добродетелей и начинали грабить слабых. Сажать этих мелких преступников за решетку не имело смысла: там они становились еще хуже, чем были. Государство попыталось частично решить проблему, зачисляя нарушителей спокойствия в армию в надежде на то, что их агрессивность послужит на общее благо, но тут тоже не вышло ничего хорошего. Самые отъявленные головорезы плевали на дисциплину, так что армия выбрасывала их из своих рядов, но теперь это были вооруженные головорезы, обученные причинять насилие и жаждавшие его. Такие люди быстро находили себе подобных и объединялись в банды.

Китайское общество всегда изобиловало всевозможными клубами по интересам, тайными организациями и религиозными сектами. В хорошие времена эти объединения помогали облегчить давление, налагаемое требовательными семейными структурами, и предоставляли людям дополнительные способы самоопределения. Мужчины были не просто отцами, дядьями, братьями или сыновьями. Они также могли стать мастерами боевых искусств, экспертами игры в го, целителями, владеющими древними практиками. Но тайные общества имеют тенденцию в смутные времена трансформироваться в апокалиптические культы, вдохновленные картиной конца света. Когда такие культы смыкались с бандами головорезов, возникала взрывоопасная смесь. В свое время династия Мин началась именно с такого тайного братства, ставшего костяком движения «Красных повязок». И вот теперь, в последние дни эпохи Мин, воинственные культы и преступные банды вновь разрастались по всей стране как грибы, а правительственные войска не могли быть одновременно повсюду. Постепенно банды превращались в настоящие армии. Один особенно свирепый предводитель такой «повстанческой» армии численностью в 100 000 человек захватил долину Хуанхэ и, сея вокруг себя разрушения, дошел до Пекина. Последний император династии Мин повесился в саду. Пока предводитель головорезов праздновал победу в Запретном городе, его люди грабили, убивали и насиловали, заливая улицы Пекина кровью.

Именно тогда маньчжуры нанесли удар. Это был народ, который жил к северу от Великой Китайской стены и вел происхождение от степных скотоводов-кочевников, но к тому времени уже давно перешел к оседлому – даже городскому – образу жизни. Когда в Пекине начался кровавый хаос, маньчжуры двинули армии на юг, разгромили бандитов-повстанцев и, наводнив улицы солдатами, объявили, что пришли навести порядок. Да, они действительно явились на помощь Поднебесной – но не на помощь императорской династии Мин. Маньчжуры основали здесь собственную империю, которую назвали Великая Цин (что значит «чистая»).

Их завоевание кажется весьма странным. Маньчжуры не были ханьцами (так называется основная народность в Китае), но не были и явными чужаками, как монголы. Они говорили на собственном языке, но также понимали и по-китайски. У них имелась своя письменность, но они использовали и китайское идеографическое письмо. Некоторые их обычаи восходили к исконной культуре скотоводов-кочевников, но к тому времени маньчжуры уже стали городскими жителями, впитав китайские интеллектуальные традиции и ассимилировав неоконфуцианский нарратив.

Маньчжуры расположили резиденцию своего императора в Запретном городе и сохранили нетронутым управленческий аппарат империи Мин. Они возродили все прежние министерства, в том числе важнейшее Министерство ритуалов; продолжили экономическую политику своих предшественников, отремонтировали построенные ими школы и восстановили систему государственных экзаменов. Разумеется, это не превращало маньчжуров в настоящих китайцев в глазах самих китайцев, но правители новой империи Цин делали все, чтобы избавиться от клейма чужаков. Они соблюдали инструкции конфуцианских экспертов по ритуалам и следили за тем, чтобы ханьцы были представлены в бюрократическом аппарате наравне с маньчжурами. Если восстановление прежнего было основной миссией династии Мин, то для правителей Цин оно оказалось еще более важной задачей: они стремились стать «больше китайцами, чем сами китайцы».

В ранние дни империи Цин ничто не свидетельствовало о том, что Китай идет к упадку. В следующие 40 лет маньчжурские правители распространили свою власть на всю страну и значительно расширили ее границы в Центральной Азии. Цинский Китай имел самую большую территорию за всю историю этого государства. Великая Китайская стена больше не обозначала его северную границу; теперь она превратилась в туристическую достопримечательность в глубине империи. Китай значительно усилил свой контроль над Кореей и соседними государствами Юго-Восточной Азии.

Только Япония упрямо не желала склонять голову перед Великой Цин. На своих изолированных от большого мира островах японцы выстроили жестко организованное феодальное общество, основными источниками продовольствия для которого были рис (имевший здесь священный статус) и рыболовство. Официально островами правила императорская династия возрастом более 1500 лет. Непосредственная власть находилось в руках сегунов – военных феодалов, каждый из которых содержал собственную армию. Костяк этих армий составляли самураи – воины со сложной культурной традицией, имевшей черты квазирелигии и во многом аналогичной традиции мистических братств воинов-гази в Османской империи и католических духовно-рыцарских орденов, существовавших в Европе во времена Крестовых походов.

Японцы не только не испугались империи Цин, но и вторглись на ее территорию – смехотворная потуга в глазах китайцев. Крошечное государство, разместившееся на нескольких небольших островах, покусилось на самую могущественную империю на свете! Немыслимая дерзость! К тому времени империя Цин расширила свою сферу влияния на весь регион от Монголии до Малаккского пролива. В 1700 г. у Китая все еще были все основания считать себя центром мира.

Между тем новые правители Китая переняли, пожалуй, самую сомнительную политику династии Мин. Они стали оплачивать государственные расходы бумажными деньгами и собирать налоги серебром. Бумажная валюта худо-бедно поддерживала внутреннюю торговлю, но китайские налогоплательщики столкнулись с прежним вопросом: где брать серебро для уплаты налогов? И единственный ответ оставался прежним: продавать больше товаров западным торговцам.

Правительство поощряло это и прилагало все усилия для поддержки экспортных отраслей – ведь в конце концов все серебро, которое те зарабатывали, перетекало в казну. На юге поддерживаемые государством фарфоровые мастерские превратились в фабрики промышленного масштаба, где в огромных цехах наемные рабочие трудились в ужасающих условиях за сдельную оплату.

В прежние времена весь китайский чай производился в поместьях, принадлежавших землевладельческой аристократии. Помимо чая там выращивались и другие сельскохозяйственные культуры, и занимались этим крестьяне, которые на протяжении многих поколений жили и трудились на хозяйских землях. Отношения между землевладельцами и крестьянами определяли конфуцианские ценности: эти две группы были связаны между собой паутиной взаимных обязательств, смягченных скрупулезными правилами этикета и осознанием взаимного долга. Теперь же прежние поместья превратились в плантации – огромные участки земли, отданные под одну товарную культуру. Главной целью сельскохозяйственного производства стала продуктивность, призванная максимизировать экономическую отдачу с земли. На плантациях трудились наемные рабочие под надзором профессиональных управляющих, которых куда больше заботила чистая прибыль, нежели конфуцианские ценности. Это был новый мир.

Правителям Цин и их советникам он не очень нравился. Им нравились деньги европейцев, но не их тлетворное культурное влияние. Чтобы оградить от него население страны, они запретили иностранным торговцам доступ на территорию империи, ограничив их пребывание несколькими торговыми портами на побережье. Негоциантам предписывалось сидеть в этих портах и ждать, когда прибудут их китайские коллеги и примут у них заказы; затем европейцам надо было отдать деньги вперед и снова ждать, когда китайские торговцы вернутся с заказанными товарами. После этой затяжной процедуры им надлежало погрузить товары на корабли и убираться в свою Европу.

В ответ на эти унизительные условия европейские торговцы лишь пожимали плечами. Они приплывали сюда, чтобы делать бизнес, а не дружить. Что их глубоко огорчало, так это категорический отказ китайцев что-либо покупать. Китайцы никогда ничего не покупали. Они хотели только продавать, продавать, продавать. А в уплату принимали только золото, серебро и драгоценные камни, особенно бриллианты. Я думаю, вы уловили суть. Как сказал один из императоров династии Цин, «у Китая есть все – европейцам нечего нам предложить». Местные товары превосходили все то, что производилось в Европе. Так зачем же китайцам было покупать что-то у европейцев?

Тем не менее китайские товары приносили западным предпринимателям большие прибыли, поэтому те продолжали обивать пороги Поднебесной империи. Экспорт шелка вырос до беспрецедентных объемов, как и экспорт фарфора. В Европе слово china – Китай – стало синонимом элитной керамики. Но больше всего европейцы жаждали чая. У британцев пристрастие к этому напитку превратилось почти в зависимость. Я намеренно употребляю здесь слово «зависимость», потому что чай, по сути, наркотик. Сегодня его стимулирующий эффект кажется нам слишком слабым, чтобы относить его к той же категории, что и кокаин, но, если рассматривать чай как альтернативу другому распространенному в те времена напитку – алкоголю в любой форме, – становится понятно, почему чай покорил Европу. Все просто: от грога ты тупеешь и засыпаешь; от чая просыпаешься и мыслишь яснее. (В те времена кофе уже начал входить в моду, но еще не мог сравниться в популярности с чаем.)

В 1720 г. британцы импортировали из Китая 200 000 фунтов чая. В 1729 г. – 1 млн фунтов. К 1760 г. их чайный импорт вырос до 3 млн фунтов; к 1790 г. – до 9 млн. Позвольте мне повторить: до девяти миллионов фунтов[30]! Немало, да? Но это было только начало: к середине XIX в. британский импорт китайского чая поднялся до 36 млн фунтов[31] в год. Если раньше фарфоровые изделия упаковывали в чай, чтобы те не разбились в пути, то теперь фарфор возили в трюмах чайных кораблей как балласт.

Такая односторонность торговых отношений серьезно тревожила европейские правительства. Серебро, которое утекало из Европы, было вечным металлом и неизбежно делало Китай богаче. А покупаемый чай в итоге превращался в мочу. Западноевропейская культура во многом стала культурой торговцев, а торговцы имели довольно простое представление о богатстве. Богатством в их понимании были наличные деньги. Если вы продавали больше, чем покупали, – вы богатели. Если же вы, наоборот, больше покупали, чем продавали, – вы беднели. Под наличными деньгами понимались драгоценные металлы. Кто накапливал больше слитков золота и серебра, тот и становился победителем – так гласила теория, и она, безусловно, была верна для индивидуальных торговцев. Но европейские правительства рассматривали через эту призму и свои национальные экономики, и с такой точки зрения Китай вгонял Великобританию в нищету.

Британское правительство не могло просто взять и запретить ввоз чая, потому импортные пошлины на чай составляли почти 10 процентов этой статьи государственных доходов. Падение импорта чая привело бы к резкому сокращению поступлений в казну, а такого Британия позволить себе не могла: она только что потратила целое состояние, чтобы победить французов в глобальной Семилетней войне за колонии, и отчаянно нуждалась в деньгах. Поэтому Британия повысила ввозную пошлину на чай на 100 процентов, что снизило его продажи и сократило импорт, но не нанесло удара по карману государства.

Однако это нанесло удар по карману другого важного игрока. Сокращение торговли чаем поставило на грань выживания Почтенную Ост-Индскую компанию. Что было делать – смириться и умереть? Ни за что! EIC развернула мощнейшею лоббистскую кампанию, убедив британский парламент принять закон, который обязал американских колонистов покупать дорогой чай у EIC вместо более дешевого, ввозимого голландскими контрабандистами (которые, понятное дело, не платили никаких налогов британской короне). Этот закон так разозлил своевольных колонистов, что однажды ночью те устроили знаменитое «Бостонское чаепитие»: группа анонимных радикалов пробралась на корабль EIC и сбросила в воду груз чая стоимостью в миллион долларов. Британское правительство нанесло ответный удар в виде серии карательных законов, которые, как это обычно бывает, не погасили, а лишь подпитали нарождающуюся бурю недовольства, и она в конечном итоге разразилась в Американскую революцию. Так что – да, политика китайской империи Цин способствовала рождению Соединенных Штатов. Как вы уже догадались, это были два конца одной длинной цепочки событий, связанных между собой волновыми эффектами.

Тем временем Великобритания наконец-то придумала, как решить проблему торгового дисбаланса с Китаем, и ключ к этому решению, как ни странно, находился за пределами и Британии, и Китая. Чтобы понять, что произошло дальше, нам необходимо лучше разобраться с той сюжетной линией глобальной драмы, которая разворачивалась в Средневосточном исламском мире.

В XVI в., когда европейцы начали осваивать земной шар, Средневосточный мир был уверенно в себе замкнутой вселенной, чье величие (на ее собственный взгляд) не имело себе равных. Ведущие державы исламского мира были поглощены заботами и противоречиями в контексте своей цивилизации, но, как и в случае с Китаем, никто здесь не сознавал признаков новой реальности: Дар аль-ислам ступил на путь упадка. Европейские торговцы приплывали к берегам мусульманских стран, но, несмотря на периодические вооруженные стычки, местные правители не считали чужеземцев врагами или угрозой. В конце концов, европейцы прибывали не как завоеватели, а как купцы, желающие торговать.

Взаимодействия между лидерами исламского мира и этими европейцами, вероятно, неверно истолковывались обеими сторонами: слишком уж к разным социальным созвездиям они принадлежали, чтобы одинаково воспринимать одни и те же события. И дело не в том, что они расходились во взглядах. Скорее, их дискурсы были настолько далеки друг от друга, что между ними попросту не существовало точек пересечения, которые сделали бы это расхождение во взглядах очевидным.

Европейцы были частными предпринимателями, а частное предпринимательство у них на родине имело совершенно иной статус, чем в мусульманском мире. В Европе богатство позволяло приобрести политическое влияние. В мусульманском мире политическое влияние позволяло разбогатеть. В Дар аль-исламе богатство давало человеку всего лишь возможность потреблять, тогда как обладание политическим влиянием требовало, чтобы человек был связан с высшим ядром политической власти, военно-религиозной элитой, а эта связь носила чисто социальный характер. Религиозный компонент властной элиты состоял из улемов – исламских ученых. Они контролировали такие сферы, как образование, религия, язык, право – да и всё созвездие идей, формирующее исламскую культуру. Другой составляющей властной элиты был монарх, его клан и его соратники, которые контролировали армию и силовые структуры, собирали налоги, прокладывали дороги, вели войны и распределяли трофеи – короче говоря, держали в своих руках рычаги физического мира.

Знатные семьи из одной сферы власти, как правило, были связаны через браки со знатными семьями из другой сферы власти. Как вы помните, мусульманский мир – это мир патронатных сетей, где высшие сети концентрируются вокруг правящей семьи. В те времена правители придерживались традиционной практики отдавать сбор налогов на откуп своим самым доверенным клиентам. Откупщики не просто имели право, но были обязаны собирать налоги со своих откупных владений – обязаны, потому что им надлежало отдать определенную сумму своему патрону (заметьте, не процент, а сумму). Как откупщик добудет эти деньги – его дело. Все, что он собирал сверх положенной суммы, он мог оставить себе. Приближенные ко двору клиенты, которые получали на откуп большие территории, тоже использовали откупную систему: они передавали части своих территорий на откуп собственным доверенным клиентам, которые собирали с этих областей налоги, отдавали указанную сумму патрону, а излишки оставляли себе.

Многоуровневая откупная иерархия означала, что на первом уровне налогоплательщики и сборщики налогов не только были лично знакомы, но и могли иметь родственные связи. Таким образом, взимание налогов непосредственно основывалось на патронатной системе со всеми ее племенными ценностями и тесно переплетенными сетями. Теоретически люди, собирающие налоги, могли поступать, как сочтут нужным, на этот счет не существовало никаких официальных предписаний. Но методы, которые использовал конкретный сборщик, создавали ему репутацию жестокого или доброго, жадного или щедрого человека. Социальные и моральные суждения окружающего сообщества формировали его поведение в той мере, в которой ему было важно, что о нем думают люди. Стыд – вот на чем держится управление в исламских обществах (это, впрочем, означает, что здесь, как и во всем остальном мире, процветают бессовестные люди).

В Европе, если человек хотел политической власти, перед ним лежал единственный путь: создать успешный бизнес и разбогатеть. В исламском мире, если человек хотел богатства, единственным способом осуществить мечту было проложить себе путь внутри сетей влиятельных патронов, связанных с еще более влиятельными патронами, связанными с еще более влиятельными патронами. Когда европейские негоцианты создавали торговые форпосты на мусульманских территориях, именно патронатные сети определяли, кто будет получать выгоду от торговли с этими иностранцами. Серебро аккумулировалось в руках тех, кто сумел позиционировать себя в высших кругах посредством стратегических браков, хороших отношений, гостеприимства, героических поступков, взаимных услуг, лояльности и прочих социальных механизмов такого рода. Позже, когда эти торговцы возвращались с европейскими товарами, люди, которые раньше имели возможность продавать, теперь имели возможность покупать, так что европейское серебро возвращалось к своим владельцам.

Эти представители мусульманского мира были склонны рассматривать европейских торговцев как потенциальных патронов и стремились позиционировать себя принятым в их реальности образом: как людей, которые имеют хорошие связи наверху и еще более разветвленные сети доверенных клиентов внизу. В их мире в случае крупной сделки нельзя было просто спросить цену, поторговаться и выложить деньги: нормы приличия и этикет требовали, чтобы продавец и покупатель сели, поговорили, выпили чаю, прощупали почву и друг друга, наладили отношения. Только после того, как будет создан такой социальный фундамент, можно переходить к делу. В мире патронатных сетей, если люди не соблюдали этот ритуал, они неизбежно теряли репутацию, а вслед за ней и богатство. Да, каждый из нас живет в той реальности, которая создается нашим нарративом.

Европейцы были склонны подходить к тем же взаимодействиям чисто по-деловому: зачем, скажите ради Бога, почти брататься с другой стороной, если вы приехали просто продать и купить товар? Достойное поведение состояло не в том, чтобы должным образом соблюдать все бесконечно тонкие, негласные социальные условности. Достойное поведение измерялось в цифрах: это означало рассчитываться по своим счетам. В прежние времена патронатные сети в мусульманском мире служили механизмом распределения богатства по всему обществу; торговля с европейскими корпорациями исказила этот механизм и привела к формированию элиты, которая была гораздо теснее связана с иностранным бизнесом, чем с собственным народом. Эта элита приумножала свое богатство, эффективно обслуживая интересы чужаков, но то, что представлялось хорошим для иностранных корпораций, не обязательно было хорошо для народа.

В Индии ситуация с элитами была еще сложнее. Хотя эта страна избежала кровавого монгольского нашествия, проект восстановления так и не стал, да и не мог стать здесь организующей идеей всего общества, потому что подавляющее большинство индийцев были индуистами и главной сюжетной линией драмы, которую они переживали, по-прежнему оставалось вторжение тюркских мусульманских захватчиков с севера. Эти захватчики, пришедшие в индийский мир задолго до монголов, правили огромным населением, бóльшая часть которого не разделяла их культурную парадигму, и за многие годы противостояние не потеряло остроты. Уничтожение пророком Мухаммедом идолов в Мекке – один из краеугольных камней исламского мифа о происхождении. Без этого образа мусульманское созвездие идей не существует, его нельзя отбросить или как-то видоизменить. Напротив, в индийском мире идолы представляют собой неотъемлемую часть созвездия идей, традиционный объект религиозного поклонения. Разрушение идолов уничтожило бы саму суть индийской религиозности. Мусульмане гордились, что ислам делает их всех равными. Индийцы рассматривали систему каст как основу общества. Ислам требовал уничтожения всех конкурентов единого Бога в том виде, в каком его представляли себе мусульмане. Это полностью противоречило присущей индуизму духовной открытости. Индийцы пытались включить ислам в свою модель мироустройства, выделив мусульман в отдельную касту, но мусульмане отчаянно сопротивлялись.

На протяжении всех этих веков индуисты и мусульмане не могли не взаимодействовать друг с другом и не выстраивать отношения, из которых вырастали гибридные религиозные течения. Индуистские темы проникли в суфизм, мистическую версию ислама. Суфийские мотивы нашли отражение в индуистских реформаторских движениях бхакти, которые рассматривали экстатическое слияние с неким божеством как высшее духовное переживание. Брак между исламом и индуизмом породил религию под названием сикхизм, ставшую новым явлением в мировой истории. Однако индуистский и мусульманский нарративы так и не «слидинились» в некую единую, всеобъемлющую новую структуру. Этому мешала история, которую нельзя было забыть. Индия оставалась страной, в которой сосуществовали два несовместимых ключевых нарратива. Разделение между исламом и индуизмом было центральной драмой индийской истории на протяжении веков и оставалось таковой в эпоху Великих Моголов. Таким образом, когда в Индию начали массово прибывать европейские торговцы, здесь по-прежнему доминировали Моголы и местная элита в основном состояла из тех, кто умел снискать расположение правящих мусульман.

В индийской культуре также имелись свои механизмы, действие которых приводило к аналогичным результатам. Я не буду здесь вдаваться в подробности, но общая картина такова: по всему Индийскому субконтиненту, даже в независимых индийских царствах (несколько таковых сумели сохранить автономность), богатство, привозимое европейскими торговцами в виде золота и серебра, сосредоточивалось в руках немногочисленной элиты, а затем возвращалось обратно в Европу, вместо того чтобы распространиться по всему индийскому социальному организму.

В 1776 г. британская корона официально не имела с Индией никаких дел. Британские интересы представляла Почтенная Ост-Индская компания. Эта корпорация не пыталась открыто устанавливать свою власть на территориях, где вела бизнес. Формально местные правители продолжали управлять провинциями империи Великих Моголов, независимыми царствами и княжествами. Постепенно эти правящие элиты, к какому бы местному сообществу они ни принадлежали, пришли к выводу, что им не выгодно препятствовать британским коммерческим интересам – наоборот, следует всячески им способствовать, потому что, как у клиентов и патронов, интересы местной власти и иностранных торговцев тесно переплетены. Любые противоречия между британцами и местной властью меркли на фоне разворачивающегося в здешнем мире противостояния двух могущественных ключевых нарративов.

Надо сказать, что первые британцы, которые приплывали в Индию, не были заинтересованы в том, чтобы во что-то вмешиваться и взваливать на себя бремя непосредственного управления здешней жизнью и обществом. Британцы были торговцами и хотели заработать честную прибыль. Прошли те времена, когда стремление к получению коммерческой выгоды считалось у европейцев аморальным. В рамках прежнего феодально-католического нарратива только земля была источником честного богатства; на так называемом «бизнесе» могли разбогатеть лишь нечистые на руку торговцы и ростовщики, но их одержимость нечестной наживой значительно снижала их шансы на вечную жизнь в Царстве Небесном. Поскольку в Средние века все так говорили, эта угроза считалась реальной.

Но с распространением в Европе нарратива прогресса старые ценности подверглись пересмотру. В 1776 г. шотландский философ и экономист Адам Смит опубликовал свой революционный трактат «Исследование о природе и причинах богатства народов»[32], в котором заявил, что лучший способ служить общему благу – это преследовать свои личные экономические интересы. Поскольку выгода достижима только через удовлетворение чьих-либо потребностей, человек может разбогатеть одним-единственным способом – предлагая людям то, что им нужно или чего они хотят. Богатыми становятся те, кто успешнее всего удовлетворяет потребности наибольшего числа людей. Другими словами, погоня за богатством является формой служения обществу, но это работает только в том случае, если у людей есть свобода выбора и свобода действий, потому что никто лучше самого человека не знает, на чем ему можно сколотить состояние, то есть как внести свой вклад в общее процветание.

Смит также утверждал, что богатство, сосредоточенное в частных руках, позволяет обеспечить самую эффективную организацию человеческого труда при условии, что государство не вмешивается в эту сферу. От повышения продуктивности выигрывает все общество – аналогично тому, как прилив поднимает все лодки. Чтобы проиллюстрировать свою мысль, Смит приводил пример с производством булавок: 10 мастеров, каждый из которых вручную выполняет весь цикл операций в собственной мастерской, способны изготавливать примерно 10 булавок в день. Те же 10 человек, которые работают в механизированном цеху и организованы по принципу разделения труда, могут производить 48 000 булавок в день! Следовательно, для процветания социального целого будет лучше, если люди, у которых есть деньги, станут строить фабрики, оборудовать их машинами и нанимать рабочих, чтобы те за заработную плату выполняли конкретные специализированные операции. Что еще лучше, владельцы фабрик будут стремиться вкладывать прибыль обратно в свои предприятия, чтобы обеспечить повышение продуктивности и рост прибыльности, а поскольку рост неизбежно ведет к прогрессу, вся эта схема послужит прогрессу общества в целом.

Таким образом, в конце 1700-х гг. частные европейские компании в погоне за прибылью рыскали по всему миру, включая Китай, всю остальную Азию и Африку. Из Индокитая и Малайи они везли каучук; из Индонезии – пряности; из Индии – хлопок; из империи Сефевидов – ковры; из Османской империи – шкуры и руду; из Африки – каучук, рабов, слоновую кость и золото; короче говоря, они отовсюду что-то везли. На большинстве этих рынков европейцы не сталкивались с досадной проблемой торгово-платежного дисбаланса, как в Китае. В сефевидском Иране европейцы покупали ковры, а взамен продавали ружья и пушки, таким образом возвращая обратно свое серебро. В Индии и Османской империи европейские торговцы с набитыми серебром карманами скупали все виды сырья, перебивая цену местных торговцев. Затем они возвращались с готовой европейской продукцией, произведенной из этого сырья, и продавали ее местным жителям. Так серебро снова перетекало в Европу. На африканском побережье европейцы поначалу практиковали бартер, обменивая ружья и алкоголь на рабов, кофе и каучук. Но затем европейские державы колонизировали бóльшую часть Тропической Африки, после чего стали брать там все, что хотели, как из собственной кладовой, бесплатно.

Что касается Индии, то первое время европейских торговцев интересовали товары, которые производились индийцами. Ситец, миткаль, муслин – все это уходило в Европе по хорошим ценам. Но затем на Западе начала развиваться текстильная промышленность, и некоторые ведущие страны, такие как Франция, запретили продажу тканей и одежды, произведенных на Востоке. Вы могли покупать за морем хлопок-сырец, потому что там он стоил дешевле, но все производство – прядильное, ткацкое, швейное – должно было размещаться во Франции: этот закон заботился о благе французских граждан. Британия и другие страны последовали примеру и приняли аналогичные законы, контролировавшие экспорт и импорт. Впрочем, европейские торговцы быстро приспособились к новым правилам игры. Они брали дешевый хлопок-сырец в Азии, дорого продавали его в Европе, затем покупали дешевую одежду, произведенную из хлопка в Европе, и дорого продавали ее в Азии – это было похоже на бесконечную лестницу Пенроуза, которая идет только вверх.

Для защиты своих интересов Почтенная Ост-Индская компания создала в Индии собственную частную армию – по британским законам она имела на такое право. В этой армии англичане были только офицерами, а рядовые рекрутировались из местных жителей. Таким образом, используя в качестве военной силы самих индийцев, малочисленное британское меньшинство (которое индийцы превосходили в соотношении десятки тысяч к одному) сумело установить над субконтинентом не только экономический, но и военный контроль. Им удалось это сделать только потому, что индийское созвездие разрывали два конфликтующих нарратива. Индийцы слишком поздно осознали, что британцы – ненасытные колонизаторы, а не потенциальные патроны клиентских сетей.

В 1757 г. британцы укрепили свой форт в Калькутте, который был построен ими как бастион против французов в Бенгалии. Тогда местный правитель наконец-то увидел угрозу своей власти. После небольшой вооруженной стычки он схватил 65 британских граждан и бросил их в крошечную тюремную камеру, где две трети из них умерли[33]. После этого сотрудник Почтенной Ост-Индской компании, полковник Роберт Клайв, спешно прибыл в Калькутту с небольшим отрядом, разгромил куда более многочисленное войско бенгальского наваба и заменил его другим местным навабом, который, в отличие от предыдущего, открыто симпатизировал британцам.

Эта так называемая битва при Плесси сделала очевидным то, что давно стало реальностью: британцы могли делать в Бенгалии все, что им заблагорассудится. Теперь они взяли под свой контроль налогообложение, рассматривая Бенгалию как свои откупные владения в соответствии с местными законами и традицией: часть доходов они отдавали Моголам, а остальное, как было принято, клали себе в карман. Но, поскольку с местными населением их ничего не связывало, ничто не помешало им поднять земельные налоги на 500 процентов и больше: в отличие от местных откупщиков, британцев не заботило неодобрение со стороны племенного сообщества. Они повысили пошлины на экспортируемые из Индии товары и отменили пошлины на товары, ввозимые из Великобритании, что сделало местную продукцию дороже аналогичной британской. С точки зрения британцев, они не делали ничего плохого: просто проводили в жизнь умное экономическое регулирование. Поразительно умное! Эти меры привели к тому, что индийские производители оказались вытеснены из бизнеса, а чтобы заработать себе на хлеб, местные жители должны были производить то, что хотели покупать британцы. А поскольку британцы хотели хлопок, индийские землевладельцы начали выращивать на своих землях исключительно хлопчатник. В рамках собственного нарратива британские бизнесмены никого не заставляли выращивать хлопок. Они просто его покупали.

Безразличие Ост-Индской компании к социальным последствиям проводимой ею политики привело к катастрофе. Бенгалия пережила несколько периодов массового голода, худший из который унес около 10 млн жизней. Только тогда британское правительство сочло необходимым вмешаться и учредить провинциальную администрацию, но Ост-Индская компания все равно оставалась ее близким партнером, а частная армия продолжала выполнять свои функции параллельно с правительственными войсками.

Вслед за Бенгалией британцы довольно быстро взяли контроль над всем субконтинентом. Ради сохранения приличий (а также потому, что в этом не было никакого риска) они оставили на троне в Дели номинальных императоров из династии Великих Моголов, но в 1857 г. отправили в ссылку последнего из них. Это не было символическим жестом, призванным завершить завоевание Индии. Ликвидация империи Великих Моголов была подобна вычеркиванию из бюджета ненужной статьи расходов, которую уже не получалось оправдать перед аудиторами.

Похожий же сценарий разворачивался и в других частях мусульманского мира, хотя и в более медленном темпе. В 1520 г. Османская империя все еще была грозной, расширяющейся мировой державой: в том году османы проникли вглубь Европы и даже осадили Вену, которую вполне могли бы взять, если бы досадные факторы не отвлекли их армии в другие места. В 1648 г. они предприняли вторую попытку взять Вену. На этот раз их разгромили, но османы не восприняли поражение как поворотный момент. Они по-прежнему одерживали победы на других фронтах, и у них было много этих других фронтов. На тот момент они не считали европейский фронт более значимым, чем египетский, персидский или русский. Османы шли ко дну так же верно, как Великие Моголы и цинский Китай, но еще не знали этого – никто этого не знал.

В иранском мире социальная ткань также расползалась на лоскуты: давно существующий здесь ключевой нарратив обветшал и утратил способность наполнять мир смыслом. К середине 1600-х гг. правящая династия Сефевидов раскололась на группировки грызущихся кузенов, и афганские вторжения с востока вычеркнули ее из исторической драмы. После этого одна за другой возникали новые иранские династии, но все они быстро дробились на враждующие фракции. Между тем на сцене исподволь появился новый игрок: европейские предприниматели не ввязывались в местные распри и выступали консультантами той или иной фракции, понемногу расширяя свой социальный и политический контроль и давая все более настоятельные советы, которые местные правители были все менее вольны игнорировать. Но и здесь, с точки зрения европейцев, они никого ни к чему не принуждали; они просто делали бизнес. В соперничестве за Индию британцы победили французов. В Иране и Афганистане британцы боролись за влияние с Россией, последней в мире великой наземной империей, которая еще вела свою экспансию. Здесь исход соперничества какое-то время оставался под вопросом.

Пока в Средневосточном исламском мире происходили описанные выше события, империя Цин продолжала отправлять чай и фарфор в Европу. В XVIII в. британские власти были в панике от того количества серебра, которое утекало из их страны в Китай. Но к тому времени британцы уже закрепились в Индии, и, как только они превратили субконтинент в полностью контролируемую колонию, в их голове созрело изящное решение китайской проблемы. Оказалось, что индийский климат и почва отлично подходят для выращивания опийного мака. В Китае опиум издревле использовался как лекарство, но недавно в эту часть мира проник американский табак, люди начали смешивать опиум с табаком и курить как рекреационный наркотик. У Индии был продукт, у Китая обширный рынок – разве не идеально?

В 1729 г. английские купцы привезли в Китай двести ящиков индийского опиума и отказались принимать в оплату что-либо, кроме наличности, предпочтительно серебром. Это было честной игрой. Правительство Цин не одобряло курение опиума и запрещало его импорт, но Почтенная Ост-Индская компания и ее многочисленные частные партнеры это проигнорировали.

В 1799 г. китайские власти повторили свой запрет в более жестких выражениях, но британцы с их непоколебимой верой в дух свободной торговли продолжили контрабанду опиума. В 1800 г. англо-индийские торговцы продали китайцам 4500 ящиков индийского опиума. К 1834 г. они нарастили поставки до 45 000 ящиков – около 5000 т. Поставляемый в Китай опиум стал самым дорогостоящим товаром из всех, что торговались в то время на мировых рынках. Этот факт стоит повторить: опиум, который поставляли в Китай британцы и их индийские партнеры, стал самым дорогим товаром на мировых рынках. Британское серебро, которое текло в Китай в обмен на чай, теперь хлынуло в Индию в качестве платы за опиум, а оттуда возвращалось в британскую казну. Теперь англичане пили чай, а запасы серебра в их сейфах не уменьшались, а даже, наоборот, увеличивались. Баланс в мире удалось восстановить – с британской точки зрения.

Китай, разумеется, этой точки зрения не разделял. Потеряв терпение, правительство Цин решило принять меры. Величайшая империя на Земле, безусловно, могла показать этим надоедливым иностранным наркодилерам, кто здесь главный, и заставить их раз и навсегда убраться от своих берегов. Разве нет?

Оказалось, что нет. В 1840 г. между Китаем и Великобританией разразилась так называемая опиумная война. Формально опиумных войн было две: первая с 1839 по 1842 г., вторая с 1856 по 1860 г., но, по сути, они стали двумя частями одного исторического действа.

Редко бывает, чтобы война с такими колоссальными последствиями сопровождалась столь малым кровопролитием. Если сравнить войны с землетрясениями, то опиумная война не достигала по сейсмической шкале и одного балла. Британцы даже не называли ее войной. Они говорили «карательная экспедиция». Все началось с того, что один особенно добросовестный китайский чиновник в приморской провинции принялся арестовывать суда с грузом опиума, блокировать англо-индийских наркоторговцев в факториях и сжигать конфискованный наркотик.

Возмущенные таким произволом, британцы решили покарать китайцев, хотя и не очень сильно: они отправили в Китай всего 40 кораблей с 4000 солдат. На первый взгляд это напоминало попытку тигровой акулы подраться с тигром – как могла морская держава, то есть Великобритания, рассчитывать победить огромную континентальную империю – Китай? Могущество Китая базировалось на обширной внутренней территории, до которой можно было добраться только по рекам – и не на океанских кораблях.

Но оказалось, что на океанских кораблях все-таки можно. Небольшая эскадра, посланная Британией в Китай, включала четыре плоскодонных парохода. Малая осадка позволяла им заходить в крупные реки, а паровые машины – двигаться против течения и ветра. Разбомбив из пушек несколько крепостей, пароходы поднялись до пересечения реки Янцзы и Великого канала, откуда им открылся свободный путь на север до самого Пекина. Китайское правительство в спешке бежало из города и запросило мира.

Опиумная война завершилась тем, что Китай был вынужден пойти на значительные уступки. Британцы не стали просить того, что победители традиционно требовали у побежденных. Они не нуждались в золоте, женщинах и рабах. В конце концов, британцы не были дикарями. Их требования носили совсем иной характер: во-первых, разрешить британским коммерсантам свободно передвигаться по всей территории Китая и торговать всем чем угодно и с кем угодно. Во-вторых, открыть больше китайских портов для британских кораблей. И в-третьих, не распространять действие китайских законов на находящихся в Китае британских граждан – они должны оставаться исключительно под британской юрисдикцией.

Когда другие западные державы прослышали про выторгованные Британией привилегии, они поспешили направить в Пекин своих эмиссаров, чтобы потребовать аналогичных прав для своих коммерсантов. Свободный рынок должен быть свободным для всех. В течение нескольких десятилетий Франция, Россия, США и др. переговорами и военным давлением добились таких же условий. Никто не стремился свергнуть правительство Цин. Официально Китай по-прежнему оставался суверенной азиатской империей. Просто теперь европейский бизнес получил право свободно торговать на его территории – право, которое в западноевропейском созвездии идей было священным.

К тому времени китайский ключевой нарратив в значительной мере утратил актуальность, а мир, которому не придает смысл некий нарратив, теряет жизнеспособность. Опиумная война и ее последствия, казалось, дискредитировали всю китайскую модель мира, и теперь общественные механизмы в Поднебесной начали скрежетать и давать сбои. Цинское правительство было не в силах защитить интересы своих граждан, входящие в противоречие с интересами иностранцев. Оно потеряло контроль над землепользованием, налогами и пошлинами. Но иностранцы не имели ничего против самой монархии. Императорский двор сохранил свое богатство и роскошь. Между тем в стране начались массовые перемещения бедного населения. Тысячи китайских крестьян мигрировали в Америку, где за нищенскую плату трудились на строительстве железных дорог и других тяжелых работах, чтобы отправлять скудные заработки домой своим семьям.

Среди множества уступок, которых европейцы добились от Китая после Первой опиумной войны, было разрешение христианским миссионерам проповедовать свою веру в Поднебесной. Один англо-индийский министр приказал перевести Библию на китайский язык и лично контролировал ее распространение в Китае. Поднебесная империя вступила в очередной цикл распада. Все привычные признаки этого были налицо. Повстанческие ополчения росли как грибы после дождя; апокалиптические религиозные культы – тоже. Самым радикальным из них был культ, сшитый из лоскутьев старых и новых нарративов: бедный деревенский учитель по имени Хун Сюцюань, несколько раз безуспешно пытавшийся сдать государственный экзамен, объявил себя младшим братом Иисуса Христа, которому Бог Отец поручил создать в Китае Небесное царство. Эта квазихристианская идея привлекла тысячи таких же бедных, но образованных мужчин, которые не смогли проложить себе путь в заветные ряды чиновничества. Один из них, Фын Юньшань, основал религиозно-революционное «Общество поклонения Богу», которое вскоре подняло полномасштабное восстание против империи Цин – Тайпинское восстание.

Собрав многочисленную и дисциплинированную «христианскую» армию, тайпины захватили южную часть Китая и создали свое Небесное царство великого благоденствия. «Восстание» – не совсем корректное название для того, что там происходило. Ожесточенные сражения между повстанцами и правительственными войсками продолжались с 1850 по 1864 г. Гражданская война в США, которая произошла в тот же период, унесла 600 000 жизней: неудивительно, что она считается одним из самых жестоких конфликтов в истории человечества. Тайпинское восстание мало освещается в учебниках мировой истории (из тех, которые мне попадались), и, хотя никто не знает, сколько точно человек погибло в ходе этого конфликта, если включить сюда смерти от голода и болезней, по примерным оценкам, число жертв составило от 20 млн до 60 млн человек. На шкале мировых конфликтов Тайпинское восстание находится где-то между Первой и Второй мировыми войнами; короче говоря, это была одна из самых кровопролитных войн, которую довелось пережить человечеству. Если рассматривать восстание как заключительную главу опиумной войны, то масштабы конфликта вполне соответствуют исторической значимости этого эпического столкновения двух гигантских цивилизационных галактик. В той войне Китай, к своему смятению и ужасу, обнаружил, что он – вовсе не могущественный центр мира и даже не мощная региональная держава. Он – немногим более чем недвижимость на периферии чужой галактики.

С момента своего возникновения как вида люди улучшали орудия труда, и в эпоху после открытия Колумбом Америки началось особенно бурное их развитие. Результаты этого процесса были столь же революционны, как и появление языка. В человеческую жизнь вошел новый феномен – машина, которая начала формировать человеческий образ жизни, организовывать человеческие институты, определять человеческие ценности, пронизывать человеческую психику и даже изменять человеческие биологию. Западный мир довольно легко включил машины в свою социальную галактику и систему идей. В других же местах машинная культура оказалась слишком чужеродной для существующих социальных созвездий, потому эти миры сопротивлялись ее внедрению. Однако приход машины радикально изменил правила игры в борьбе за власть, вот почему Запад в итоге стал доминировать над остальным миром, а на Западе стали доминировать те, чьи машины были лучше. Между тем сам Запад по-прежнему состоял из множества социальных созвездий, члены каждого из которых рассматривали себя как «мы», а представителей других созвездий – как «других». Борьба между державами за колонии, богатство, ресурсы и возможности по всему миру вылилась в две мировых войны. Когда рассеялся пороховой дым, человечество реорганизовалось в 195 отдельных политических единиц, известных как суверенные государства.

Европейская экспансия, которая началась в XV в., сохраняла свой импульс и на протяжении всего XIX столетия, что отчасти объяснялось мощной энергетикой европейского нарратива. Однако в тот же период в Европе параллельно развивалась еще одна могучая сила, и этой силой была машина: она стала еще одним ключевым персонажем исторической драмы и вскоре затмила собой любой другой человеческий или природный фактор. Я говорю «машина», а не «машины», потому что в этом контексте они совокупно выступали как единый игрок на исторической сцене, взаимодействующий с другими игроками – в большинстве своем с созвездиями людей, связанными общими нарративами.

Орудия всегда были важной частью человеческой жизни. Огонь изменил все. Топор стал большим шагом вперед. Колесо во всех смыслах сыграло поворотную роль. Топор, лук, колесница, насос. Рычаг и шкив. Винт. Катапульты. Броня. Порох. Этому перечню нет конца. Прорывные технологии вновь и вновь меняли ход человеческой истории, запускали миграции, определяли победителей и побежденных, свергали королей и разрушали империи.

Но между орудиями и машинами есть фундаментальная разница. Граница между ними может быть размыта, но она существует. Орудия помогают людям делать работу. С машинами все наоборот. Мы, люди, помогаем им делать работу: закидываем уголь в их ненасытные брюха, подаем сырье в их зубастые пасти, заменяем изношенные детали, чистим и смазываем – короче говоря, всячески их обслуживаем.

Некоторые историки утверждают, что наука и технология развиваются независимыми друг от друга путями. Ученые разрабатывают объяснительные теории; изобретатели придумывают вещи. Ньютон разгадал природу света, но не он изобрел призму. Бойль описал тепловое расширение газов, но паровую машину изобрели совсем другие ребята, практики до мозга костей, которые ничего не знали о законе Бойля – Мариотта. Они просто пытались улучшить насос, который использовался для откачки воды из шахт.

Возможно, в некоторых случаях так оно и есть, но факт остается фактом: как раз в тот период, когда европейцы начали развивать науку, в Европу хлынул поток изобретений из Азии. И когда наука и технологии наложились друг на друга, европейский континент охватил пожар изобретательства. Заимствованные устройства подверглись столь радикальным усовершенствованиям, что их вполне можно рассматривать как новые изобретения. Например, китайские трехэтажные водяные часы в Западной Европе стали механическими карманными часами. Опираясь на полученные с Востока знания, европейцы совершали смелые прыжки к невообразимым ранее идеям. Ибн Сина составил энциклопедический сборник лекарственных средств и известных болезней. Пользуясь этим учебником, европейцы сформулировали микробную теорию инфекционных болезней, а затем придумали антисептики, вакцины и антибиотики.

Меняющие жизнь изобретения не проникают в обиход сами собой только лишь потому, что они полезны. Сначала их, как правило, необходимо превратить в продукты, которые затем могут превратиться в товары. В исламском мире с его нарративом восстановления, шариатом и патронатными сетями не существовало эффективных механизмов для превращения изобретений в товары. Не было их и в китайском мире с его мечтой о социально стабильном централизованном государстве, управляемом всепроникающей бюрократией. Новая технология потенциально могла нарушить существующий социальный порядок, а во многих мирах сохранить его считалось гораздо важнее, чем получить возможность покупать лучшие мышеловки. В нарративе восстановления только все традиционное и устоявшееся наполнялось смыслом.

Но на Западе, где социальная ткань была в значительной мере соткана из частных коммерческих предприятий, армии бизнесменов активно изучали пространство вокруг в поисках изобретений, которые можно превратить в товары – и в прибыль. Это прекрасно вписывалось в нарратив прогресса, потому что, как знает каждый, чтобы производить лучшие товары, нужны лучшие машины, а то и другое можно совершенствовать до бесконечности. Общества, сформированные нарративом прогресса, получили преимущество перед другими не столько благодаря изобретению прорывных орудий, сколько благодаря стремлению постоянно улучшать эти орудия. Не наличие ружей и пушек изменило баланс сил в столкновениях между европейскими и мусульманскими армиями – ружья и пушки были и у мусульман. Если на то пошло, огнестрельное оружие впервые появилось в Китае, но китайцы не извлекли из своего изобретения никакой пользы. Самое современное оружие – вот благодаря чему европейцы стали доминировать в мире.

Поначалу мусульманские армии были вооружены длинноствольными дульнозарядными ружьями: чтобы перезарядить их, солдатам приходилось вставать на ноги, превращаясь в мишень. Европейцы к тому времени уже изобрели казнозарядные ружья, которые можно было перезаряжать лежа, не подставляясь под пули. Казалось бы, небольшая разница, но сколь огромный социальный эффект! Когда мусульмане еще использовали гладкоствольные ружья с невысокой точностью стрельбы, европейцы уже делали ружья с нарезными стволами: из этих винтовок пули вылетали вращаясь, что позволяло им двигаться по прямой траектории и точнее поражать цель. Первые ружья заряжались так: сначала в ствол нужно было насыпать порох, затем положить металлический шарик, следом засунуть ветошь и тщательно все утрамбовать, после чего поджечь заряд. Европейцы придумали соединить пулю с порохом, а затем и с капсюлем, который взрывался при ударе по нему острым предметом. Да, патроны были таким же важным изобретением, как и само огнестрельное оружие. К тому времени, когда неевропейские армии вооружались однозарядными винтовками, европейцы уже использовали многозарядные. Когда те распространились по миру, у европейцев были сперва многоствольные скорострельные картечницы Гатлинга, затем пулеметы системы Максима и, наконец, пулеметы, которые стреляли не одиночными пулями, а свинцовыми потоками, разрывавшими на куски все, на что их нацеливали.

В обществах, построенных на нарративе прогресса, наиболее полезные изобретения генерировали целые облака производных изобретений, по мере того как мастера изучали все возможные применения новой плодотворной идеи. Паровая машина основывалась на идее, что силу, возникающую в результате горения внутри герметичного контейнера, можно использовать для выполнения механической работы. После того как была изобретена паровая машина, люди начали задаваться вопросом: как еще использовать этот ключевой принцип? Является ли водяной пар единственным газом, расширяющимся при нагревании? Где еще можно применить паровую машину? Если она способна приводить в действие водяной насос, не будет ли она также крутить колесо? Как использовать колесо, приводимое в движение силой сгорания? Что, если сделать двигатель и установить его, например, на повозку? А как насчет вращения колеса на прялке «Дженни»? Может ли этот двигатель перемещать туда-сюда челнок между нитями на ткацком станке? И под силу ли паровым машинам сделать ненужными паруса на кораблях?

В процессе того, как европейские изобретатели изучали варианты использования идеи горения для выполнения механической работы, их внимание привлекла другая природная сила. Один британский физик-врач назвал ее «электричеством». Французский ученый Шарль Кулон придумал, как измерить эту силу. Американский изобретатель Бенджамин Франклин доказал, что, чем бы она ни была, она течет. Изобретатели начали искать, что можно сделать с этой силой, и обнаружили, что, если пустить электрический ток на одном конце медной проволоки, он вызовет разряд на другом конце. В 1816 г. Фрэнсис Рональдс отправил такой электрический импульс по проволоке длиной почти 13 км. В 1837 г. американский изобретатель Сэмюэл Морзе разработал устройство, которое посредством замыкания и прерывания электрического тока могло передавать на расстояние длинные и короткие электрические сигналы. Затем Морзе придумал специальный код, чтобы с помощью этих сигналов передавать буквы. Так любопытная техническая новинка превратилась в полезный продукт: с помощью ее можно было пересылать сообщения на большие расстояния.

Морзе придумал телеграфный аппарат не с чистого листа в некий момент озарения. Большинство изобретений не создаются с нуля, а представляют собой усовершенствования усовершенствованных усовершенствований. В начале 1800-х гг. многие люди возились с электрическими устройствами, опираясь на работы друг друга. Морзе вошел в историю как изобретатель телеграфа только лишь потому, что его усовершенствованное устройство преодолело некий критический порог практической полезности на волосок раньше остальных.

Как только телеграф был изобретен, предприниматели ринулись искать способы продать то, что он мог делать. И именно это сыграло ключевую роль. Вскоре на месте первоначальной массовой драки за рынок выросла сверхбогатая корпорация Western Union, существование которой дало многочисленным умельцам стимул экспериментировать с разного рода техническими идеями, связанными с телеграфом: «Вестерн Юнион» охотно покупала патенты на полезные изобретения.

Вслед за идеей телеграфа родилась идея телефона, и армии изобретателей принялись ломать голову над тем, как передать по проводам человеческий голос. Изобретение этого важного устройства приписывают Александру Беллу, но он также всего лишь выиграл гонку, в которой участвовали многие. На самом деле сотрудник «Вестерн Юнион» придумал нечто похожее чуть раньше Белла, но руководство компании не увидело в его проекте перспективы для бизнеса: он предлагал устанавливать телефоны на телеграфных станциях, где голосовые сообщения, принимаемые с других станций, будут записываться на бумаге, чтобы затем курьеры доставляли их получателям. Разница по сравнению со старым добрым телеграфом казалась невелика, поэтому внедрение дорогостоящего усовершенствования себя не оправдывало.

Телефон не мог стать коммерческим продуктом до тех пор, пока множество телефонов не объединятся в разветвленную сеть. Ну кто станет покупать телефон, если некому позвонить? С другой стороны, кто будет тратить деньги на создание разветвленной сети, если ни у кого нет телефона? Как решить эту проблему с курицей и яйцом? Дело здесь упиралось в бизнес, а не в технологии.

Белл решил эту проблему. Он стал предлагать телефонную связь как подписную услугу. Первая телефонная сеть представляла собой, по сути, одну-единственную линию, к которой был присоединен 21 абонент. Эти люди могли звонить друг другу, но не за пределы сети. Зачем кому-то покупать дорогое устройство, чтобы разговаривать всего с двумя десятками человек? Белл нашел ответ и на этот вопрос – он стал предлагать телефоны в аренду, вместо того чтобы продавать их. Вскоре абонентские телефонные сети разрослись по всей Америке и Европе, после чего стало возможным и коммерчески выгодным соединить их все в обширные метасети. Абоненты любой сети стали звонить абонентам всех остальных. Все ранние телефонные метасети имели коммутаторы, которые породили новую профессию: оператора коммутатора, или телефониста.

Давайте на мгновение остановимся и подумаем о том, какие силы стояли за этим поистине беспрецедентным техническим прогрессом. Неутомимая предпринимательская энергия бессчетного числа бизнесменов, компаний и корпораций. Пытливый ум интеллектуалов, которые в своих башнях из слоновой кости пытались разгадать тайны физической вселенной с помощью разума и науки. История экспансии, наделившая первооткрывательство притягательным ореолом. Нарратив прогресса, стимулировавший постоянные поиски нового и лучшего. Все эти факторы были отличительными чертами западноевропейского социального целого в тот исторический период. В таком мире не мог не случиться изобретательский взрыв.

Революционные инновации вызывали масштабные социальные изменения, но небольшие улучшения иногда обладали неменьшим эффектом. Они могли запускать волны, которые преображали целые нарративы, связывавшие социальные созвездия. Возьмем, например, ротационную печатную машину, созданную в 1830 г.: по сути, она была усовершенствованной версией плоскостного печатного пресса, который изобрел Гутенберг четырьмя столетиями ранее (и который в те времена еще использовали). Плоскостной пресс мог печатать около 125 листов в час. Ротационная машина – 18 000. Поначалу это улучшение казалось бесполезным. Зачем производить такое количество печатной продукции? Кто будет ее покупать? Самое популярное американское периодическое издание на тот момент насчитывало около 4300 подписчиков.

На самом же деле массовый рынок для печатной продукции существовал, но оставался незамеченным. Америка была полна иммигрантов, которые хотели бы попрактиковаться в чтении на английском и жаждали новостей о своих родных странах. Существующие периодические издания продавались по подписке, которую приходилось оплачивать на год вперед, что большинству рабочего люда было не по карману. И вот наконец-то нашелся предприниматель, который посмотрел на новые технологии и на трудящиеся массы и увидел возможность для бизнеса. В 1833 г. Бенджамин Дэй начал издавать ежедневную массовую газету The New York Sun, которая продавалась всего по центу за номер и которую мог позволить себе почти каждый. Вскоре Дэй продавал 15 000 экземпляров газеты в день, делая деньги на тираже.

Увидев, как богатство течет в карманы Дэя, другие предпринимали последовали по его стопам. Дешевые газеты начали появляться всюду, как грибы после дождя. Поскольку основную читательскую аудиторию составляли не интеллектуалы из праздного сословия, а простые работяги, издатели заполняли страницы своих газет новостями об убийствах, самоубийствах, пожарах и других сенсационных событиях. И тут возникла неожиданная проблема: перестало хватать убийств, самоубийств, пожаров и прочих «новостей»! Издатель ежедневника из Нового Орлеана однажды посетовал на то, что катастрофы, достойные освещения в печати, случаются реже раза в неделю. Отчаянно нуждаясь в контенте, издатели стали нанимать специальных людей, чтобы искать такие новости. Например, они отправляли их в порты, чтобы беседовать с прибывшими из Европы пассажирами. Так родилась еще одна новая профессия – репортер.

Телеграфная связь давала возможность узнавать о далеких событиях буквально в тот же день, когда они произошли. После того как через Атлантический океан был протянут подводный кабель, новости могли поступать даже из Европы. Но трансатлантическая пересылка телеграфных сообщений обходилась очень дорого и была не по карману ни одной газете. Чтобы решить проблему, в 1848 г. шесть газет объединились, чтобы разделить расходы на регулярную доставку новостей «по проводам». Вскоре этот консорциум выделился в независимое агентство Associated Press, вслед за которым появились и другие подобные. Такого рода агентства получали телеграфные сообщения от своих корреспондентов и продавали информацию всем желающим. Так сами новости превратились в товар. Как и любое коммерческое предприятие, телеграфные агентства хотели продавать свой товар наибольшему числу клиентов. Но разные издания имели разные взгляды, вкусы, намерения, интересы и повестки дня. Какую информацию можно было успешно продавать республиканцам, конституционным юнионистам, членам «Партии свободной земли», приверженцам «Партии незнаек», а также массе издателей других разношерстных газет и информационных листков?

Ответ был такой: факты. Движимые деловыми соображениями, телеграфные информационные агентства пришли к осознанию того, что каждое новостное событие имеет под собой фактологическую основу, отделимую от суждений о нем. Это ядро отвечало на вопросы «кто?», «что?», «где?», «когда?» и «почему?». Вот что можно продать всем и каждому! Как только факты стали товаром, газеты принялись ссылаться на их точность и объективность как на коммерческий аргумент для привлечения читателей. Таким образом, можно сказать, что изобретение ротационной печатной машины породило феномен объективных новостей. А это уже сфера коммуникации, нарратива, языка. Технологии и язык всегда были тесно переплетены. Однако рождение идеи объективных новостей (которую несколько столетий спустя уничтожит другая новая технология под названием «интернет») не могло произойти без влияния других аспектов западного нарратива. Орудия всегда вписаны в какую-либо мировоззренческую систему. И именно комбинация этих двух факторов определяет то, что происходит в истории.

По мере того как машины проникали в социальную реальность, они меняли человеческую жизнь как внешне, так и внутренне. Вместе с техническими устройствами, которые мы называем станками, появились и фабрики. В этом способе производства машины играли центральную роль; люди просто обслуживали их работу. Чтобы эффективно выполнять новую подсобную роль, людям приходилось приспосабливать свой образ и ритм жизни под потребности машин.

Первыми ласточками зарождения системы промышленного производства стали плантации. В прошлом землевладельцы пытались найти наилучшее применение земле, руководствуясь множеством разных соображений, таких как предпочитаемый ими образ жизни, сложившиеся традиции и обычаи, религиозные нарративы и прочие факторы, связанные с личностью и идентичностью.

В отличие от них, у владельцев плантаций была одна цель: выращивать конкретный коммерческий товар, такой как сахарный тростник, табак или хлопок, в максимальных объемах. Чтобы обрабатывать огромные площади, требовалось большое количество работников, организованно и слаженно выполняющих определенные операции, из которых состоял процесс сельскохозяйственного производства. Другими словами, люди на плантациях были не просто рабами или наемными работниками – они стали частями машины.

На плантациях функции отдельных людей все еще оставались относительно универсальными. Одна и та же рабочая единица (человек) могла выполнять разные операции: пахать землю, сеять, а затем собирать хлопок. Но как только машинная логика взяла верх и на смену ремесленным мастерским пришло фабричное промышленное производство, специализация труда рабочих единиц стала жестко очерченной и закрепленной, как у деталей любой хорошей машины. Каждый работник хоть и являлся человеческой личностью со своими потребностями, эмоциями, целями и желаниями, на время участия в процессе промышленного производства становился элементом машиноподобной социальной группы. Все, что находилось за рамками его производственной функции, не имело значения. Как и в случае с машинами, стоимость каждой детали рассчитывалась математически: в виде почасовой или фиксированной заработной платы.

Без механических часов организовать фабричное производство было бы очень сложно, а то и вовсе невозможно. Как сделать так, чтобы все рабочие приходили на фабрику в одинаковое время, разом запускали машины и координировали свои действия? В доиндустриальные времена люди делали перерыв на обед, когда чувствовали голод, хотели сделать передышку или когда солнце достигало определенной точки на небосводе. Большинство из них обедало дома, где к их приходу другие члены семьи готовили еду. В соответствии с принципами разделения труда, коренившимися в социальных нормах, которые, в свою очередь, проистекали из биологических факторов, приготовлением пищи и другими бытовыми делами занимались женщины: именно они традиционно сидели дома, потому что уход за детьми был их основной функцией.

Но на фабриках людям следовало делать все одновременно: начинать, останавливаться на перерыв, вновь браться за дело. Отпускать рабочих обедать домой казалось нерациональным решением: один жил ближе, другой дальше, поэтому все бы возвращались в разное время и весь производственный процесс пошел бы наперекосяк. Машина может работать только при условии, что все ее части идеально синхронизированы. Таким образом, людям на механизированном промышленном производстве пришлось подчинить свою биологическую сущность логике машины.

Фабричное производство часто требовало посменной работы: дневная смена, вечерняя смена, ночная смена – такого деления времени не существовало до прихода машины, но в промышленно развитых обществах эти искусственные смены заменили для рабочих естественное следование дня и ночи. Я по личному опыту могу сказать, что, если достаточно долго работать ночами напролет, ваши биологические часы перестроятся в соответствии с этим графиком.

Аналогичным образом только после появления самолетов человечество столкнулось с феноменом джетлага: раньше у людей попросту не было физической возможности испытать нечто подобное. Все животные имеют встроенные биологические механизмы, которые регулируют функции их организма, такие как бодрствование, сон, голод и др. Люди не исключение: у нас также есть циркадные ритмы, подстраивающиеся под естественную смену дня и ночи, которая, в свою очередь, регулируется небесной механикой Вселенной. До появления машины люди были биологически синхронизированы со своей естественной средой обитания, условия которой варьировались от места к месту: в тропиках день и ночь были круглый год почти равны друг другу; на дальнем севере и юге их длительность претерпевала резкие сезонные колебания. Электричество освободило людей от привязки к этим естественным циклам и от зависимости от среды обитания, но поставило в зависимость от ритмов и требований обслуживаемых машин. Теперь люди могли жить где угодно и делать в этих местах что угодно, используя технологии для создания искусственных условий – температуры, освещенности и даже влажности, которые не зависели от окружающей природной среды. В Дубае никогда не бывает холодно, средняя температура летом достигает почти 40 градусов, но сегодня здесь действует круглогодичный горнолыжный курорт. В Антарктиде с ее крайне суровым климатом в настоящее время постоянно живет несколько сотен человек, и в год ее посещает почти 40 000 туристов.

Машины могут даже менять наше ощущение того, как течет время. Ученые утверждают, что у нас нет специального биологического органа, который отвечал бы за восприятие времени подобно тому, как наши глаза воспринимают свет или наши уши улавливают звуковые волны. На внутреннее ощущение времени каким-то образом влияет химическая регуляция нейронных связей в головном мозге. Если внешняя среда бомбардирует наши органы чувств множеством раздражителей, мозг приспосабливается к этому, настраивая соответствующим образом выработку химических веществ. Поступление хаотичных, повторяющихся или непредсказуемых входящих сигналов также предположительно влияет на настройку мозга. В идеале мы всегда должны находиться в состоянии готовности ко всему, что с нами может случиться. В некоторых случаях это означает готовность бежать что есть мочи, если из зарослей вдруг выпрыгнет тигр; в других случаях – способность сохранять концентрацию внимания на протяжении бесконечно долгого времени, присматривая за монотонной работой машины, которая, стоит на мгновение отвлечься, готова откусить вам руку. По мере того как жизненная среда становилась все более механизированной, наши глубинные нейронные часы неизбежно адаптировались к скорости и ритму машин, что привело к возникновению на определенном уровне биологической рассинхронизованности между людьми, адаптировавшимися к механизированной и немеханизированной средам.

Приход машины изменил не только наше ощущение времени как медленного или быстрого, но и наше восприятие времени как локального или универсального. Когда в городах и селах появились церковные колокольни с механическими часами, которые звоном в определенное время извещали людей о начале вечерней молитвы, появилось общее время, по которому существовали все окрестные жители. И это было только началом. Когда появились железные дороги, общее время расширилось еще больше, потому что поезда требовали, чтобы время в Нью-Йорке точно соответствовало времени, скажем, в Бисби, что в Аризоне, или в Уолла-Уолла, что в штате Вашингтон. Таким образом, незнакомые люди, которые никогда не встречались и никогда одновременно не реагировали ни на какие другие стимулы окружающего мира, тем не менее населяли одну и ту же временну́ю реальность – и знали об этом. Такое общественное время даже получило неофициальное название «железнодорожное время».

Когда в человеческой жизни появились машины, людям пришлось взаимодействовать с ними так же, как с другими людьми. В каком-то смысле это было соприкосновением двух культур – человеческой и машинной, где первая адаптировалась ко второй. Взаимодействие с машинами требовало совершенно иной логики, чем общение с людьми. Чтобы заставить человека работать на вас, можно было приказать ему, попросить, убедить, запугать, подкупить его или договориться с ним на каких-либо других условиях. С машинами все эти методы не работали. С проклятыми железками нельзя было договориться, они не понимали, почему работать на вас – в их же интересах. Невозможно заставить машину делать то, что вам нужно, руганью, пинками или обещаниями суровой кары. Поверьте, я пробовал.

В любом межличностном взаимодействии нельзя с абсолютной уверенностью предсказать, как другой человек отреагирует на ваши слова или действия, потому что у каждого есть сложный комплекс известных ему (но не вам) целей, задач, желаний и эмоций, которые определяют его решения и поступки. У машины нет ничего такого. Ее создали, чтобы она делала что-то конкретное, – и она делает то, что нужно, в силу своей конструкции. Она либо работает, либо нет – без вариантов. Сравните это с социальными договоренностями, такими как брак или деловое партнерство. Если машина не работает, нужно починить ее, заменить в ней сломанные детали – сделать это довольно просто, потому что в хорошей машине есть только нужные элементы, и ничего лишнего, и все они соединены между собой в соответствии с логичной схемой. В браке или деловом партнерстве все далеко не так ясно и однозначно.

Когда машина вошла в человеческую жизнь, ее логика проникла в социально сконструированные нарративные реальности, в которых жили (и продолжают жить) люди. Эти реальности – комфортная и управляемая замена непознаваемого физического мира. Машина стала важной метафорой, через призму которой люди начали формировать представления о самих себе и об обществе. Так, в XIX в., когда паровой двигатель стал доминирующей машиной эпохи, Зигмунд Фрейд описал человеческую психику как своего рода гидравлическую систему: психическая энергия текла в ней словно по трубам, и там, где она была заблокирована, нарастало давление, которое в конечном итоге выбрасывалось вовне в виде неврозов. Сегодня, когда доминирующими машинами эпохи стали компьютеры, мы склонны представлять человеческую психику как набор программ, культуру – как операционную систему, а отклоняющееся от принятой нормы поведение – как сбой в программе или короткое замыкание.

Машина наглядно показала, что объекты материального мира можно сконструировать таким образом, чтобы получать желаемые результаты. Машинная метафора подсказала, что такой же подход можно использовать и в социальном мире. Если вы хотите создать идеальное общество, которое обеспечит выживание целого и счастье каждой его частицы, вы должны сконструировать механизм управления, где шестеренками выступает набор взаимосвязанных рациональных и непреложных правил.

В 1787 г. группа мужчин из нескольких бывших британских колоний в Америке взялась за такой проект. Они решили разработать совершенно новую систему государственного управления с чистого листа. К этой задаче они подошли точно так же, как инженеры подходят к разработке новой машины. Первым делом они обозначили цель: «Образовать более совершенный Союз, установить правосудие, гарантировать внутреннее спокойствие, обеспечить совместную оборону, содействовать всеобщему благоденствию и закрепить блага свободы за нами и потомством нашим». Далее они описали конкретные детали этого механизма, то, как каждая из них должна работать в отдельности и как все они должны работать вместе.

Любая конституция, которая создается в реальном мире, является двойственной по своей природе. С одной стороны, это руководство по управлению государством; с другой – договор между всеми заинтересованными сторонами, конкурирующими за преимущество на момент создания конституции. «Руководство по управлению» и «договор» не одно и то же. Первое опирается на машинную логику; второе неотделимо от нарратива. В одних конституциях сильнее выражен первый аспект, в других – второй. Конституции, которые являются в большей степени договорами, имеют тенденцию устаревать, потому что жизнь не стоит на месте, условия постепенно меняются и их положения теряют свою актуальность. Конституция США больше напоминала набор инструкций, как следует управлять страной. Да, в ней имелась примесь специфики, отражавшей реалии того времени – рабство как самый яркий пример, – но фундаментально этот документ прописывал абстрактные и универсальные принципы, а также предусматривал механизм для корректировки существующих инструкций в ответ на изменение условий: процесс внесения поправок.

Люди, писавшие Конституцию США, находились в уникальных условиях, которые вряд ли когда-нибудь повторятся в человеческой истории. Они жили в огромном новом мире, который могли начать строить буквально с нуля. Они только что отсекли себя от прошлого, и их будущее лежало перед ними как чистый лист. Разрабатывая документ, чтобы управлять взаимодействиями друг с другом, они стремились создать абстрактные процедурные механизмы, которые могли быть применены ко всему новому человечеству, каковым они, вероятно, себя считали[34].

Другие конституции родились далеко не в столь благоприятных, ничем не обремененных условиях. Французы приняли свою первую конституцию в 1791 г., но та продержалась недолго, в чем нет ничего удивительного. Французы продолжали существовать в своей давно разворачивающейся исторической драме, унаследовав из прошлого груз непримиримых разногласий и обид и переживая в тот момент одну из самых кровавых ее глав с гильотинами на площадях и отрубленными головами. Такой социальный контекст не способствовал трезвому обсуждению механизмов и процедур. Составителям первой французской конституции пришлось договариваться между собой.

Великая французская революция оказалась поворотной в другом: она вывела на историческую сцену новую силу – идеологию. Конституционализм был всего лишь одним из множества «измов», которые возникли в следующем столетии и продолжают возникать до сих пор: либерализм, консерватизм, социализм, коммунизм, фашизм, феминизм, исламизм, сциентизм – и так далее до бесконечности. Идеология – это модель социальной реальности, построенная на машинной логике. Она опирается на предположение о том, что искусственно разработанная доктрина, представленная в виде рационально и словесно сформулированных идей, может стать основой для эффективно функционирующего социального гештальта. В прошлом такой связующей тканью традиционно служили родство и религия; теперь же в роли «социального клея» все чаще стала использоваться идеология.

В мире, определяемом религией, первым вопросом было: «Как нам узнать, что это правило исходит свыше?» В мире, определяемом идеологией, первый вопрос звучит по-другому: «Как нам узнать, что это правило будет работать?» Религии нужно убедить людей в том, что предлагаемое ею ви́дение божественного потустороннего мира верно, а ее интерпретация посланий из этого мира правильна. Идеологии нужно убедить людей, что предлагаемая ею модель отношений улучшит человеческую жизнь здесь, на Земле.

Французские революционеры сделали идеологию своим знаменем. Oни хотели не просто заменить одну семью монархов другой – они хотели уничтожить саму идею, что одни люди могут править другими в силу своего рождения. В качестве фундамента для строительства нового мира они предложили три идеи, или, точнее, всего три слова: свобода, равенство, братство.

Но на практике эти принципы несли в себе слишком много неопределенности. Свобода для кого и от кого? Что понимать под свободой? Распространяется ли братство в том числе и на женщин? А как насчет равенства? Все люди разные, так в каком отношении их следует уравнять? Попадая в реальный мир, любая идеология как искусственный конструкт неминуемо сталкивается с противоречиями. Не избежала этого и Французская революция со своей доктриной, что, однако, нисколько не подорвало мощную убедительную силу ее идеологии.

На раннем этапе машины уничтожили бóльшую часть рабочих мест в ремесленном производстве и взамен дали людям убийственно монотонную работу в механизированных фабричных цехах. Но в конечном итоге волновые эффекты, вызванные появлением машины, породили множество новых профессий, не имевших аналогов в прошлом. Кто-то должен был устанавливать машины, обслуживать и ремонтировать их; кто-то – улучшать существующие машины и разрабатывать новые. По мере развития промышленности росла потребность не только в «синих», но и в «белых воротничках» – бухгалтерах, клерках, управляющих, секретарях и прочем конторском персонале. Другими словами, индустриальные общества нуждались в массе людей, умеющих читать и писать, что, в свою очередь, требовало большего числа школ и учителей. Чтобы постоянно увеличивающиеся потоки продукции с заводов и фабрик находили покупателей, нужны были армии продавцов, торговых агентов, кассиров, кладовщиков, рекламщиков и маркетологов. А растущая сложность пронизанного машинной культурой общества, организованного в корпорации, требовала юристов, множества юристов.

Новые профессии хоть и не позволяли большинству людей разбогатеть, давали возможность выбраться из ужасающей бедности. Если оценивать благосостояние этих людей по шкале от одного до десяти, то они расположатся где-то посредине. Короче говоря, появление машины породило широкую прослойку общества с достаточно большим располагаемым доходом, которую мы называем средним классом.

В какой-то момент промышленно развитые общества достигли такого уровня продуктивности, что им больше не требовалось задействовать все рабочие руки в производстве товаров первой необходимости. По крайней мере, теоретически многие люди могли зарабатывать на жизнь чем-то не связанным с их собственным выживанием или выживанием общества. Вместо того чтобы трудиться в поте лица на полях и заводах, они могли сочинять романы, быть профессиональными спортсменами или музыкантами. В прежние времена люди, занимавшиеся такого рода деятельностью, жили на благотворительную помощь меценатов, в большинстве своем представителей военно-землевладельческой аристократии. В эпоху машин любой, кто обладал каким-либо талантом, мог получить доступ к общественному изобилию, если ему удавалось успешно продать свой талант.

Централизованное машинное производство и урбанизация положили начало самой массовой миграции в человеческой истории, превосходящей своими масштабами даже легендарные индоарийские миграции или миграцию банту. Миллионы людей начали покидать сельскую местность и перебираться в города. Сегодня этот процесс не только продолжается, но и набирает обороты.

Когда люди из понтийских степей шли на восток или запад, они перемещались целыми племенами. Новая миграция была другой по своей природе. Даже когда люди переезжали в города большими группами родственников, им приходилось разделяться в поисках способов заработать себе на жизнь, потому что все члены одного клана или даже расширенной семьи не могли получить работу на одной фабрике или одном торговом предприятии. Компании не нанимали семейные кланы – они нанимали конкретных людей. И они не платили работникам достаточно, чтобы те могли содержать целые кланы. Почему? Компаниям было гораздо проще иметь дело с индивидами, вырванными из обширных родственных сетей, потому что такого рода связи предъявляют к людям требования, не имеющие отношения к целям компании. Более того, обязательства человека перед семьей зачастую вступали в конфликт с его обязательствами перед работодателем. Это относилось не только к заводским рабочим, но и к большинству новых профессий среднего класса. Трудоголик, чьи близкие страдают из-за того, что он пожертвовал семейными обязательствами ради работы, – типичный персонаж в современной западной культуре.

В феодальной Европе нравственные нарративы, такие как христианство и племенная традиция, признавали существование у человека прав и обязанностей за пределами экономической сферы, которые проистекали из его социальных связей, а не его продуктивности. Люди, не приносившие в семью денег или не производившие каких-либо материальных благ внутри ее, все равно имели место за обеденным столом – просто потому, что они были чьими-то троюродными братьями или двоюродными бабушками.

В доиндустриальном мире, где родственные связи преобладали над остальными видами связей, основными ячейками общества были группы родственников – сильно расширенные семьи. С распространением машины эти социальные созвездия практически исчезли. Люди были биологически связаны между собой так же, как раньше, но вряд ли теперь кто-нибудь принимал важные жизненные решения, учитывая потребности и ожидания троюродных братьев или двоюродных бабушек. Функциональная единица общества в эпоху машины сократилась от племени, клана и расширенной семьи до нуклеарной семьи, а затем и до наименьшей единицы – независимого индивида.

Во вселенной независимых индивидов люди теоретически несут ответственность только за те связи, которые выбирают сами. Они могут вступать в брак, с кем хотят, жить, где хотят, и работать, где им нравится. Эти свободные люди не просто могут – у них нет другого выбора, кроме как формировать свои уникальные личности, собственное «я», из всего многообразия возможностей, идей, ценностей, мнений, фактов и прочей культурной взвеси, которая наполняет окружающую их социальную среду. В этой вселенной вместо прежних родственных сетей люди создают новые социальные сети с другими людьми, с которыми вместе работают, живут по соседству или разделяют интересы, такие как коллекционирование марок, охота, футбол, шитье и что угодно другое. К середине XIX в. в Западной Европе и Америке идеология начала превосходить по своей силе родство и религию как источник социальной сплоченности. Люди все чаще стали идентифицировать себя как членов политических партий или движений, к которым они решили присоединиться по собственной воле, а связи с единомышленниками – теми, кто разделяет ту же идеологию, – стали одними из самых мощных.

Неужели все эти перемены вызвало появление машины? Сказать так значило бы слишком упростить положение вещей. Физика может описывать материальный мир посредством отдельных причин и их конкретных следствий, но в социальной реальности ничто никогда не вызывается единственной причиной, потому что в ней все взаимосвязано со всем. Социальная вселенная – это как структуры и метаструктуры связей, которые я называю созвездиями. Каждая новая тенденция или инновация, каждое новое явление или течение всего лишь вливаются ручейками в сплетение бесчисленного множества разнообразных потоков. На Западе появление машины совпало с размыванием главенствующего значения родства, развитием частных предприятий и появлением капитала как силы, способной к целенаправленным действиям. Кто скажет, что здесь вызвало что? Все это происходило в одно время в одном месте, и каждый из факторов неизбежно усиливал остальные. Когда речь идет об истории, лучше рассматривать происходящее не через призму причинно-следственных связей, а как совокупность взаимосвязанных волновых эффектов.

Одной из сфер, где машина, или, точнее говоря, совокупность порожденных ею волновых эффектов, вызвала глубочайшие изменения, были отношения между мужчинами и женщинами. Машина сделала это, изменив разделение труда по гендерному признаку. В той или иной форме оно восходило к самым истокам человеческой истории. В каменном веке группам людей, чтобы выжить, нужно было удовлетворять определенный набор базовых потребностей: добывать еду, рожать детей и обеспечивать их выживание, пока они не вырастут и не родят своих детей. Людям также нужно было поддерживать огонь в жилище, отбиваться от хищников, вести переговоры с другими человеческими группами и защищаться от тех из них, которые имели враждебные намерения. Все эти задачи имели первостепенную важность. Все их нужно было выполнять регулярно и максимально эффективно. Чтобы наилучшим образом задействовать ограниченные ресурсы, группы стали возлагать особые задачи на тех своих членов, которые справлялись с ними лучше всего. Добыча еды состояла из охоты на животных и сбора съедобных растений. Поскольку первая предполагала длительные, иногда многодневные походы, женщинам и детям было трудно принимать в них участие – так охота стала мужским занятием. Женщины оставались дома, поддерживали огонь, собирали растения, кормили детей и обеспечивали их безопасность. Таким образом, женщины стали специализироваться на еде и воспитании, а мужчины – на всем, что было связано с применением силы. Так гласит общепринятая теория.

В ту эпоху это разделение имело смысл, потому что повышало шансы на выживание. Организованные таким образом группы, вероятно, побеждали те, где не было подобной специализации (если таковые вообще существовали). Но разделение труда по гендерному признаку привело к тому, что социальный мир также разделился на две сферы: частную, которая принадлежала женщинам, и общественную, где главенствовали мужчины. Первая была обращенной внутрь, сосредоточенной на доме и детях. Вторая же была внешней оболочкой группы, ее «интерфейсом взаимодействия с окружающим миром» – с природой и другими группами людей, в том числе и враждебными.

Нет никаких оснований предполагать, что в те далекие времена женщины подчинялись мужчинам. Человеческие группы каменного века вполне могли быть устроены по принципу матриархата, когда все взрослые женщины считались матерями, а мужчины выполняли социальную роль отцов в отношении всех детей. В этом контексте не имело значения, кто чей ребенок, и вся группа была заинтересована в том, чтобы все дети дожили до взрослого возраста и продолжили выживание социального целого.

Все изменилось (согласно теории), когда люди перешли к оседлому образу жизни. Они начали накапливать материальные блага, которые после их смерти переходили кому-то в наследство, поэтому теперь происхождение детей стало иметь значение. Если с матерями все было очевидно, то с отцами – далеко не всегда. Возросшее значение отцовства потребовало создания социальных механизмов, таких как брак и соответствующая система его регистрации. Так собственность породила патриархальную семью.

С этого момента политика, война, строительство, разрушение и прочие мужские занятия стали считаться по-настоящему важными делами. А все то, чем занимались женщины, – приготовление пищи, ведение домашнего хозяйства, уход за детьми, ткачество, шитье – теперь рассматривалось как нечто малозначительное, не требующее особых талантов. В конце концов выражение «женские дела» приобрело уничижительную коннотацию. На заре машинной эпохи большинство людей были убеждены, что разделение мира на публичную мужскую и частную женскую сферы наряду с подчинением женщин мужчинам предопределено самим Богом или природой. Согласно этому нарративу, мужчины и женщины изначально были созданы для разных ролей. Любой, кто пересекал границу, угрожал выживанию социального целого.

До наступления эпохи машин всего несколько женщин оставили свой след в истории как правительницы государств: российская императрица Екатерина Великая; королева Англии Елизавета I; владычица Древнего Египта Хатшепсут. Некоторые женщины прославились как воительницы: разумеется, Жанна д’Арк; младшая жена пророка Мухаммеда – Аиша; иудейская военачальница Аль-Кахина, возглавившая берберское сопротивление мусульманскому вторжению в Северной Африке; Боудикка, поднявшая восстание против римлян в Британии. Эти немногочисленные примеры доказывали, что женщины в принципе могли преуспевать в политике и войнах. Военная и политическая история не изобиловала женскими именами лишь потому, что женщин туда не допускали. Политика и войны принадлежали к общественной сфере, а до прихода машины жизнь женщин полностью ограничивалась частной сферой.

Здесь следует заметить, что на протяжении большей части человеческой истории частная сфера вовсе не была такой уж незначительной, как видится нам сегодня. Прежде дом представлял собой целый мир, а не только жилище. Но ограничения оставались ограничениями. До недавнего времени женщины в большинстве обществ не владели собственностью. У них не было доступа к образованию, к возможностям развивать навыки, которые позволили бы им конкурировать с мужчинами в общественной сфере. Только самые отважные осмеливались нарушить эти правила и научиться читать и писать. Женщины традиционно рассматривались как собственность мужчин, как трофей в соперничестве между ними. У женщин редко была возможность самим выбирать партнера (или партнеров) для сексуальных отношений или решать, стоит ли заводить детей и если да, то сколько.

Тот факт, что женщины сидели дома, не значит, что они не работали. Они работали всегда. Накануне промышленной революции изрядная доля ремесленного и мануфактурного производства в Европе приходилась именно на женщин. Это они пряли, ткали, шили одежду, занимались рукоделием. Это они доили коров, сбивали масло и заготавливали продукты, необходимые для выживания в холодное время года. Механизированное массовое производство потребительских товаров лишило занятости огромное количество женщин и вынудило их отправиться в города на поиски новой работы. Там они и их семьи жили в ужасающей нищете городских трущоб: Лондон Чарльза Диккенса был не самым приятным местом для большинства его обитателей.

Но машина повлияла на жизнь женщин в еще одном важном отношении: она в значительной мере устранила ту насущную необходимость, которая прежде привязывала их к дому. Теперь они могли работать за пределами дома, в общественной сфере, и это никак не угрожало безопасности детей и выживанию семьи. Женщинам уже не нужно было круглосуточно поддерживать огонь в очаге – теперь в любой момент они могли включить кухонную плиту или обогреватель. В прошлом ключевую роль в формировании отношений между людьми играла физическая сила. Чтобы что-то построить, требовались сильные люди. В конфликтах, как правило, верх также одерживали те, кто обладал большей физической силой. Да, военачальникам требовались мозги, но, чтобы победить, им нужно было задавить врага мощью, а мужчин в целом природа наградила бóльшим объемом мускулов. Когда же в человеческую жизнь вошла машина, физическая сила перестала играть столь значимую роль, сохранив свою актуальность разве что в профессиональном спорте и уличной преступности. На самом деле с появлением машины исчезла биологическая необходимость отдавать предпочтение мужчинам перед женщинами (и наоборот) практически во всех сферах человеческой деятельности. В результате связанные с полом нарративы начали постепенно меняться, адаптируясь к новой материальной реальности.

Между тем сокращение родственных групп от племен до нуклеарных семей, которое произошло с наступлением машинной эпохи, повлекло за собой и превращение частной сферы из большой социальной вселенной во множество крошечных ячеек. В результате отстраненные от общественной сферы женщины оказались почти полностью изолированными от социальных явлений. Но теперь их ограниченность домом не была обусловлена какой-либо насущной материальной и общественной необходимостью. Неудовлетворенные своим положением, некоторые женщины, имевшие для этого возможности и средства, начали прокладывать себе путь в общественную жизнь, зачастую к вящему недовольству патриархальных семей и вопреки их сопротивлению.

В 1848 г. по Европе прокатилась волна антимонархических революций и восстаний, вдохновленных идеями либерализма и конституционализма. В общем, это был год «измов». В том же году около 300 женщин съехались в североамериканский город Сенека-Фоллз, чтобы обсудить положение и права своего пола. Мужчины только посмеивались: «Бабы собрались говорить о политике, ну-ну». Однако конференция в Сенека-Фоллз вовсе не была милым «женским капризом». Организованная двумя влиятельными активистками движения против рабства Лукрецией Мотт и Элизабет Кэди Стэнтон, она завершилась принятием так называемой Декларации Чувств, которая стала основополагающим документом движения, позже названного феминизмом. Язык документа перекликался с языком Декларации независимости США Томаса Джефферсона, но с некоторыми важными нюансами. Декларация Чувств начиналась со слов: «Мы считаем, что эти истины самоочевидны: все мужчины и женщины созданы равными».

Женщины Запада развернули активную борьбу за место в общественной жизни. К концу века, по крайней мере в США и Великобритании, женщины-активистки открыли для себя новую политическую стратегию: чтобы привлечь внимание к своим требованиям, они били окна и устраивал поджоги, провоцируя массовые аресты, а также объявляли голодовки, иногда приводившие к смертельному исходу. В конце концов женщины добились избирательного права в тех государствах, где таковое вообще существовало: сначала в Новой Зеландии, затем в Финляндии (которая тогда входила в состав Российской империи, но обладала широкой автономией), затем еще в нескольких Скандинавских странах, затем в Соединенных Штатах и Великобритании – и т. д., согласно эффекту домино.

В XIX в., когда женщины искали работу вне дома, им приходилось конкурировать с мужчинами, и тем всегда доставались лучшие места. Работающая женщина по определению была бедной. Сам тот факт, что ей пришлось податься в общественную сферу, для всех означал, что муж, которому она принадлежит, не способен содержать даже свою семью. В результате предметом гордости для мужчин стало зарабатывать достаточно денег, чтобы их жены могли бездельничать. В Европе и Америке родился культ домашнего очага, который продвигал образ женщин как прекрасных хрупких созданий, чье предназначение в жизни – ни в коем случае не работать, а воспитывать здоровых детей и создавать уютное домашнее гнездышко для супруга, который, разумеется, у каждой должен быть только один.

Между тем развитие механизированного производства наводнило общество таким изобилием дешевых потребительских товаров, что потребность в женском труде, даже домашнем, постепенно сходила на нет. Теперь женщинам не нужно было самостоятельно делать многие вещи: они просто могли пойти и купить их. Женщины среднего класса, оставшиеся не у дел, все сильнее томились от скуки и душевной пустоты и мечтали вырваться из домашней клетки, пусть даже не для работы. Они хотели вращаться среди людей, общаться с внешним миром. Но где они могли найти такое пространство? Даже в середине XIX в. единственными местами общественных сборищ оставались трактиры и пабы, где мужчины говорили о политике, потребляли алкогольные напитки и устраивали драки.

В конце концов розничные торговцы разглядели в этом отличную возможность для бизнеса. В прежние времена в модных магазинах Западной Европы не было принято выставлять товары напоказ – они хранились на складе. Клерк встречал покупателей у прилавка, обсуждал с ними, что бы они хотели купить, договаривался о цене, после чего помощник приносил товар. Но со временем некоторые предприимчивые торговцы обнаружили, что, если позволить людям выбирать самим, те покупают гораздо охотнее и больше. Владельцы магазинов начали размещать товары на открытых полках, позволяя гостям рассматривать их сколько угодно, без всякого принуждения к покупкам. Чем дольше потенциальные клиенты оставались в магазине, тем выше был шанс, что они что-то приобретут, поэтому задача состояла в том, чтобы удерживать их как можно дольше.

В 1852 г. французский коммерсант преобразовал небольшой парижский магазин дамских товаров под названием Au Bon Marché (буквально «на хорошем рынке») в гламурную западноевропейскую версию старинных восточных базаров. Традиционно базар служил не только коммерческой зоной, но и социальным пространством, предназначенным, разумеется, для мужчин. Европейский аналог создавался почти исключительно для женщин. Au Bon Marché был не только магазином, но и респектабельным местом отдыха. Товары выставлялись здесь на многочисленных прозрачных витринах, а также в виде красиво оформленных тематических композиций – грот арабских ночей, японский сад и т. п. Дамы неспешно прогуливались вдоль витрин, переходя из одной зоны в другую по изящным чугунным мостикам. Между торговыми отделами стояли скамейки, размещались укромные уголки и маленькие кафе, где можно было посидеть и пообщаться. Там даже имелись игровые площадки для детей! Неудивительно, что владельцы Au Bon Marché стали одними из первых французских миллионеров. Как и следовало ожидать, конкуренты быстро подхватили идею.

В Нью-Йорке универмаг Macy’s расширил площадь выставочного пространства до 90 000 м². В Чикаго универмаг Marshall Field’s начал нанимать продавцами женщин, потому что бóльшую часть клиентуры составляли женщины среднего класса и им было комфортнее иметь дело с представительницами своего пола. Этот ход оказался успешным. Прибыль Marshall Field’s резко взлетела, и другие универмаги поспешили последовать его примеру.

Желание работать в таких крупных магазинах привлекало в города одиноких девушек, где они могли пусть без излишков, но содержать сами себя. Поначалу субкультура работающих женщин была небольшой, и они получали минимальную заработную плату, но волновые эффекты от появления машины продолжали создавать все новые рабочие места для женщин: машинисток, делопроизводительниц, телефонисток, учительниц, воспитательниц и разного рода конторских служащих. Все больше женщин получали школьное образование. Некоторые даже пробивались в университеты. А некоторые – правда, очень немногие – даже становились докторами наук.

Глубокие социальные структуры и глубинные психологические структуры – две стороны одной медали. Значимые изменения в психологии обычно не происходят за одно поколение. Дети рождаются генетически запрограммированными на то, чтобы выжить в окружающем их социуме и через усвоение его системы идей превратиться в его органические частицы. В течение жизни они могут быть свидетелями социальных структурных перемен, но их глубинные психологические структуры, сформированные в раннем возрасте в процессе воспитания старшими, остаются неизменными. Это обеспечивает преемственность социальных норм и форм из поколения в поколение: социальная общность сохраняет свою идентичность, от которой зависит само его существование. Но это также тормозит эволюцию норм и форм. Поскольку гендерные роли являются одними из наиболее глубоко укорененных структур человеческой жизни, можно подумать, что они будут упорно сопротивляться быстрым изменениям. Но этого почему-то не происходит: они рушатся с удивительной для них легкостью. Те изменения гендерных ролей и ожиданий, которые мир увидел за последние два века, иначе, как ошеломительными, не назовешь.

На мой взгляд, появление женщин в общественной сфере вследствие волновых эффектов от появления машины – это один из важнейших эволюционных этапов в истории человечества. Последним этапом такой степени значимости была неолитическая революция около 10 000 лет назад, когда представители нашего вида впервые перешли к оседлости, начали кормиться за счет собственноручно выращенных растений и животных и обеспечивать свои потребности с помощью собственноручно сделанных орудий. Эта революция разворачивалась на протяжении тысячелетий и привела к глубочайшим изменениям в социальных структурах, в том числе к рождению патриархата как почти универсальной семейной структуры. Революция в сфере гендерных ролей, которая началась в XIX в., сегодня все еще продолжается. Менее чем за два столетия она уже продвинулась настолько, что, вполне вероятно, предвещает впереди еще более радикальные изменения, включая, возможно, исчезновение патриархальной семьи и гендера как фундаментального аспекта человеческой идентичности. Учитывая такую скорость изменений, нет ничего удивительного в том, что в большинстве обществ социальные нормы и эмоциональные установки пока не могут угнаться за этой революцией.

Наступление эпохи машин, если так можно выразиться, не зависело от конкретных людей или, по крайней мере, от их намерений и желаний. Очень многие вносили свой вклад в рождение технологии под названием «машина», но никто не мог намеренно ускорить ее приход, никто не мог воспрепятствовать ее развитию, никто не мог задать ей направление, и никто не мог контролировать ее воздействие на общество. Тем не менее это вовсе не означает, что машина пришла во все миры одинаково. Всюду, где бы она ни появлялась, она сталкивалась с мощной, давно разворачивающейся историей. Всюду ей нужно было внедриться в устоявшееся социальное созвездие, связанное своим глубоко укорененным ключевым нарративом, как это приходится делать иммигрантам, попавшим в чужое общество. Машина воздействовала на культурную среду по-разному в разных местах, потому что социальные гештальты каждый по-своему абсорбировали новшества. Машина начинала радикально менять существующую мировоззренческую систему лишь после того, как становилась частью картины мира – сначала же ей нужно было стать частью этой картины.

На Западе появление машины привело к быстрой индустриализации и массовой миграции населения в города, что в первое время обрекло на нищету миллионы людей. Это, в свою очередь, привело к возникновению еще одного «изма», коими был так богат XIX в., – идеологической доктрины, рожденной Карлом Марксом совместно с Фридрихом Энгельсом. Это был странный тандем: Энгельс родился в семье богатого фабриканта; Маркс почти не имел средств к существованию – когда он шел в библиотеку Британского музея писать свой фундаментальный труд «Капитал», библию коммунизма, ему приходилось засовывать в ботинки газеты, чтобы не отморозить ноги. Четверо из его семерых детей фактически умерли от бедности: они недоедали и часто болели, а семья не могла оплатить докторов. Маркс жил и умер почти в безвестности. На момент его смерти бóльшая часть его работ так и осталась неопубликованной, а те пять сочинений, что ему удалось издать, нашли лишь горстку читателей. На его похороны пришли всего 11 человек, пятеро – ближайшие родственники. Но в течение следующих двух десятилетий он был признан своими последователями и даже ярыми оппонентами интеллектуальным гигантом эпохи наравне с Дарвином и Фрейдом, а масштабы его влияния на ход истории сравнивали с таковыми Цезаря и Наполеона.

Мир, утверждал Маркс, был всегда разделен на социальные классы. Высшими классами во все времена считались те, кто владел средствами производства. Низшими – те, кто этими средствами не владел. Человеческая история, по Марксу, история нескончаемой борьбы между классами. Раньше основным средством производства была земля; теперь им стали машины. С появлением машин предпосылки для классовой борьбы теоретически могли исчезнуть, потому что человечество отныне было способно производить достаточно благ для всех.

Причину, почему этого не происходило, Маркс объяснял тем, что машины по-прежнему принадлежали классу, сконцентрировавшему в своих руках денежные и кредитные средства. Эти деньги и кредиты действовали как социальные сущности и были движимы одним мотивом: максимизировать прибыль, чтобы выживать и расти. Именно их Маркс и называл капиталом. Подавляющее большинство людей представляли собой наемную рабочую силу, которая обеспечивала функционирование машин. Владельцы капитала имели все стимулы платить им по минимуму, потому что зарплата рабочих уменьшала аккумулируемую прибыль. Прибыль же капиталисты инвестировали в новые машины, чтобы обеспечить дальнейший рост капитала. На самом деле им приходилось это делать, потому что капитал стремился расти, чтобы гарантировать выживание капиталистического социального созвездия.

Проблема заключалась в том, что рабочие массы были не только рабочими, а также потребителями товаров, производимых капиталистами. Если у рабочих мало денег, они не могут покупать много товаров, а это ведет к краху всей системы. Другими словами, интересы каждого отдельно взятого капиталиста противоречили интересам системы в целом. Согласно Марксу, это противоречие, встроенное в социальные отношения современного ему общества, порождало нарастающую напряженность, которая должна была вылиться в антикапиталистическую революцию. После революции машины, производящие блага, станут принадлежать всему обществу, конкурирующие социальные классы исчезнут и наступит золотой век. При всем своем впечатляющем академическом фундаменте учение, которое проповедовал Маркс, было религией.

Видение Маркса отражало ту реальность, которая существовала в его эпоху в промышленно развитых странах Запада: Германии, Великобритании, в меньшей степени во Франции, а также, разумеется, в Северной Америке. В этих странах рабочие массы жили в основном в городах, были довольно грамотными и имели за спиной длительную историю организации в гильдии – профессиональные группы, продвигавшие свои политические и экономические интересы. С началом индустриальной эпохи они естественным образом перешли к созданию профессиональных союзов, которые использовали как силу, чтобы добиваться от капиталистов повышения заработной платы и улучшения условий труда. Главным средством борьбы профсоюзов были забастовки – отказ от работы, пока капиталисты не удовлетворят выдвинутые рабочими требования. Маркс считал, что именно эти массы трудящихся, которые он называл пролетариатом, и совершат долгожданную коммунистическую революцию.

Революция, о которой мечтал Маркс, в Германии так и не состоялась. Но его коммунистические идеи вдохновили горстку образованных интеллектуалов в совершенно другом социальном созвездии: в Российской империи. В этой стране европеизированная элита, в основном говорившая по-французски, правила массами русскоязычных крестьян, большинство из которых были крепостными. Крепостным запрещалось покидать помещичьи земли; почти никто из них не умел читать и писать. Они жили в деревнях в ужасающей бедности и были настолько разобщены, что не имели возможности создать профсоюз или организовать забастовку. В 1861 г. российский император официально отменил крепостное право, но условия жизни крестьян почти не изменились.

Все это касалось только европейской части Российской империи. Бóльшая же ее часть лежала к востоку от Уральских гор, простираясь через всю Азию до побережья Тихого океана. Эту обширную территорию населяли в основном тюркские и сибирские народности, которые почти не чувствовали какой-либо связи с культурой Москвы или Петербурга. Короче говоря, русский мир не обладал ни одной из тех характеристик, которые Маркс считал необходимыми для коммунистической революции.

В этом мире идеи Маркса казались настолько чужеродными, что не могли быть абсорбированы в своем первоначальном виде. Чтобы они прижились и пустили корни, их следовало русифицировать. Этим и занялся страстный апологет учения Маркса Владимир Ленин. Он создал новую версию марксизма – уникально русское созвездие коммунистических идей под названием марксизм-ленинизм.

Маркс рассматривал индустриализацию как предтечу революции. В России времен Ленина революция, наоборот, должна была положить начало индустриализации. Но, если в России практически отсутствовал пролетариат, кому тогда предстояло устроить революцию? Ленин заявил, что ее первый этап должна возглавить передовая партия: жестко дисциплинированная группа, сплоченная единой идеологией и готовая использовать неограниченную силу для достижения благородной цели. Эта революция начнет строительство индустриального общества, что приведет к рождению пролетариата, который-то и осуществит заключительную революцию, покончит с остатками старого мира и создаст новый коммунистический мир. Насилие, считал Ленин, оправдано правильностью доктрины, поэтому важнейшая задача партии – совершенствование своей идеологии, а также обеспечение идейной чистоты и единства своих рядов.

Когда в 1917 году российская трехсотлетняя монархия рухнула, правительство в панике бежало, и ленинская партия осталась единственной сплоченной силой, способной к организованный действиям. Большевики, как называла себя эту группа, захватили власть и развернули кампанию массового террора, чтобы стереть все следы старого общества и заменить его новой, насаждаемой сверху конструкцией – централизованным индустриальным государством, которое было не столько социальным организмом, сколько социальной машиной. В процессе Ленин и его соратники искоренили всех конкурентов, потому что, в отличие от классического марксизма, марксизм-ленинизм требовал жесткого единообразия мышления. Таков был результат «слидинения» машинной культуры с русским миром.

Чтобы проследить дальнейшее развитие этой сюжетной линии, забежим немного вперед. Из России марксизм-ленинизм продолжил свой путь на восток, в Китай. Но китайское созвездие идей не было похоже ни на Германию с Великобританией, ни на Россию. Учение, созданное Марксом и переработанное Лениным, могло прижиться здесь, лишь будучи пропущено через призму китайского мира. Это сделал человек по имени Мао Цзэдун. Результатом его труда стала китайская версия марксизма-ленинизма под названием маоизм. Эта новая идеология вобрала в себя узнаваемые марксистско-ленинские темы и дополнила их местной спецификой: машинная культура успешно «слидинилась» с китайским мировым историческим нарративом, разворачивающимся на протяжении нескольких тысяч лет.

Мао Цзэдун во многих отношениях был реинкарнацией типичной мифической фигуры – императора, который в соответствии с бесконечной цикличностью истории положил конец периоду раздробленности и начал новую эпоху централизованного порядка. Как и его предшественники – император Шихуанди, основатель империи Цинь; император Вэнь-ди, основатель империи Суй; и император Хунъу, основатель империи Мин, – Мао взялся за восстановление цивилизационного государства, вращающегося вокруг единого центра. Как и его предшественники, он запустил масштабные инфраструктурные проекты, которых требовал нарратив восстановления. Как и его предшественники, он сделал это с полнейшим пренебрежением к человеческим жизням. И как и его предшественники, Мао стремился заключить общество в тесную административную и идеологическую клетку, из которой бы не выскользнул ни один мужчина, ни одна женщина и ни один ребенок.

Маоизм открыто отвергал конфуцианство, но выполнял ту же социальную функцию, что и древнее учение: позволял превратить многих в одно управляемое целое. Как и предшественники – китайские императоры, Мао создал корпус ученых-бюрократов, которые теперь, однако, должны были доказывать знание не конфуцианской классики, а маоистского канона (куда также входили классические труды Маркса и Ленина). Ключевые выдержки из работ Мао были сведены в «Красную книжечку», которые партийные функционеры всегда носили в кармане и, вероятно, знали назубок.

Подобно Первому императору и двум колоссам династии Суй, Мао реализовывал свои грандиозные цели с такой жестокостью, что после его смерти ответная реакция почти сразу оборвала его «династию» – выбранных им преемников на посту главы коммунистической партии. Краткий период неопределенности завершился выходом на сцену нового лидера – Дэн Сяопина, который, в отличие от Мао, придерживался куда более прагматичного взгляда на идеологию. «Неважно, какого кот цвета, черный он или белый, – заявил он. – Хороший кот такой, который ловит мышей».

Как и правители империй Хань и Тан, Дэн Сяопин и его политические потомки воспользовались плодами преобразований предшественника, избежав маниакальной одержимости тотальным контролем. Центральная власть могла немного ослабить хватку, будучи уверенной в том, что центробежные силы немедленно не разорвут государство на части. Мао превратил Китай в новое управляемое целое, которое послушно приняло машинную культуру и, претерпев изменение, продолжило двигаться дальше. Опираясь на колоссальное наследие императора-коммуниста Мао Цзэдуна, его последователи уверенно стали на путь к тому, чтобы вновь сделать Китай доминирующим центром не только азиатского мира, но и, возможно, всего мира вообще. Так спустя столетие междуцарствия и хаоса Китай вступил в новый период процветания в полном соответствии с циклическим паттерном, который, по мнению древних китайских мудрецов, лежит в основе истории Поднебесной.

Как и в прошлых циклах, современному китайскому созвездию присуща высочайшая централизация. На смену императору пришла коммунистическая партия, которая выполняет аналогичные функции и внутри которой власть исходит от единого лидера. Это, однако, не мешает Китаю широко использовать усовершенствованные на Западе корпоративные формы в качестве механизмов своего развития, которое сегодня распространилось далеко за пределы официальных границ Китайской Народной Республики. Частные и государственные китайские корпорации строят автомагистрали, железные дороги, морские порты, аэродромы и торговые центры вдоль бывшего Великого шелкового пути, по всей муссонной сети и в прочих «вассальных» государствах, которые в XV в. посетил со своей легендарной армадой адмирал Чжэн Хэ, чтобы показать миру величие империи Мин.

Никто не может остановить развитие технологии или предопределить ее влияние, и точно так же никто не способен стереть глубинные социальные нарративы или лишить их присущей им силы. Аналогично древним темам китайской мифологической традиции эти рожденные в далеком прошлом нарративы по-прежнему незримо присутствуют вокруг нас, определяя судьбу человеческой цивилизации.

Тем временем люди в исламском мире также столкнулись с новыми технологиями, но не как с благотворными инновациями, порожденными их собственной культурой и меняющими ее изнутри, а как с орудиями в руках вторгшихся извне сил. В XIX в. мусульмане, населявшие земли от Инда до Стамбула, от Самарканда до Судана, вдруг обнаружили, что их самые ценные ресурсы принадлежат не им, а их правители и правительства – не более чем марионетки, управляемые различными западными державами.

Почему так случилось? На протяжении 1200 лет ислам наполнял здешний мир и историю смыслом. Что же произошло? Были ли виноваты в этом сами мусульмане, потому что они делали что-то неправильно или же, наоборот, не делали того, что дóлжно? Как они могли вернуть свой мир на правильный путь и спасти самих себя?

Эти вопросы терзали умы мусульманских мыслителей и активистов в XVIII и XIX вв. Так случилось, что в тот же период по сугубо внутренним причинам исламский мир охватила жажда духовного обновления. Эти религиозно-реформаторские движения неизбежно наложились на антиимпериалистические настроения, потому что ислам никогда не разделял духовную и политическую сферы.

Слияние этих течений подтолкнуло мусульман к мучительным поискам собственной идентичности. Поскольку поиски неизбежно ассоциировались с сопротивлением западной гегемонии, некоторые радикалы формулировали мусульманскую идентичность не с точки зрения того, кем были «истинные мусульмане», а с точки зрения того, кем они не были. Они не были людьми Запада – а значит, им следовало стремиться стать их противоположностью. Так из этого процесса вырисовались контуры мусульманской идентичности, построенной на инаковости «других».

Разумеется, нечто подобное уже случалось в истории мира. Европейская идентичность родилась во многом аналогичным образом из противостояния с мусульманско-иудейским Востоком во времена Крестовых походов: европейцы сформировали представление о том, кто они есть, отталкиваясь от того, кем они не были. Но это произошло в тот период, когда европейская цивилизация находилась на подъеме. Осознание себя через противопоставление «другим» было окрашено здесь чувством превосходства. Исламская цивилизация XVIII и XIX вв., напротив, осознавала свою слабость и отчаянно хотела остановить собственный упадок. В результате ее идентичность, сформированная инаковостью «других», содержала в себе горькие нотки обиды.

Но что могли отвергать мусульмане, глядя на Запад? Большинство исламских активистов (хотя и не все) признавали, что механизированные общества неизбежно превосходят немеханизированные. Отвергнуть науку, технологии и промышленность означало обречь себя на подчиненное положение. Мусульманский реформатор-глобалист Джамалуддин аль-Афгани и его идейные последователи призывали мусульманский мир не только принять современные технологии, но и заявить о своих правах на них и породившую их науку. Прежний ислам был религией ученых, утверждали они, – и единственной религией, которая не зависела от бросающих вызов законам природы магических деяний, внушающих людям веру в Бога. Пророк Мухаммед не претендовал на божественное происхождение и не доказывал, что он посланник Бога, воскрешая мертвых. Он приводил людей к вере, произнося убедительные речи, строя совершенное сообщество и одерживая победы в битвах над превосходящими силами врага. Более того, ранний ислам был эпохой блестящих научных достижений. Но после этого золотого века мусульмане сбились с пути, ограничив свое развитие отупляющей зубрежкой и отдав религию в руки коррумпированных клерикалов. Мусульманам нужно было вернуться к самым ранним источникам и переосмыслить свою веру с чистого листа таким образом, чтобы исламский нарратив восстановления органично вобрал в себя машинную культуру.

Но тогда возникал вопрос: если мусульмане не отвергают науку и технологии, что тогда они должны отвергать? Ответ был очевиден: социальные и сексуальные нравы, разница между которыми в западном и исламском мире бросалась в глаза. На Западе мусульмане видели растущую независимость женщин, исчезновение расширенной семьи, усиление независимости личности. Радикальным мусульманам XIX в., которые существовали в бурлящем вареве из яростного политического сопротивления и острой жажды духовного обновления, легко было отождествить исламскую аутентичность с укреплением семейных структур племенного масштаба и жестким ограничением женщин частной сферой. Эти люди пытались вернуться на правильный путь, заковав свои гендерные и брачные отношения в рамки строгого, буквального толкования священных писаний. Короче говоря, радикалы принялись из поколения в поколение твердить, что истинные мусульмане должны отвергать европейский институт семьи, европейское образование детей, европейское отношение к родственным связям и европейские нормы сексуальности и гендерных отношений.

Разделение мира на мужскую и женскую реальности, соответствовавшие общественной и частной сферам, проникло в мусульманский мир вместе с историческим нарративом, восходящим еще к доисламскому прошлому. Окончательно идея изоляции женщин сформировалась в ходе столкновения мусульман с византийским миром, где женщины из христианской элиты традиционно закрывали лицо тканью. В XIX в., когда Дар аль-ислам отчаянно старался выкристаллизовать собственную идентичность в условиях наступающей машинной и западной культуры, мусульмане одержимо сосредоточились на приватизации женщин. Исламские революционные движения подняли на щит не просто отделение женской сферы от мужской, но полное подчинение женщин мужчинам.

И тут они плыли против течения. Всюду в мире люди, стремившиеся к прогрессивным изменениям, рассматривали наделение женщин правами как неотъемлемую часть своих усилий. Это касалось большевиков в России, тайпинов и позже маоистов в Китае; это было одним из центральных пунктов в повестке дня либералов и социалистов в промышленно развитых западных демократиях. Но в исламском мире революционерами были те, кто наиболее ревностно ратовал за ограничение жизни женщин и укрепление патриархальных семейных структур прошлого.

Но если мое предположение верно – и именно машина и ее влияние на человеческую жизнь лежат в основе этой революционной трансформации гендерных ролей, – то мир неизбежно будет меняться, какие бы нормы ни насаждались общественным мнением, чего бы ни требовали радикальные исламисты, что бы ни проповедовали христианские фундаменталисты и с каким бы гневом индийские националисты ни обрушивались на влюбленные парочки, которые осмеливаются держаться за руки в общественных местах, – короче говоря, мир будет меняться, несмотря ни на что. Любая попытка восстановить гендерные роли прошлого и ограничить развитие женщин обречена на провал хотя бы потому, что для этого требовалось бы отменить всю технологическую эволюцию на протяжении всей истории человечества, что по определению невозможно. Даже если мы разбомбим всю нашу цивилизацию или настолько изменим климат на планете, что это отбросит человечество к технологиям каменного века, выжившие вновь начнут изобретать, открывать, совершенствовать и двигаться вперед точно так же, как это некогда делали их предшественники. Мы – люди, и мы не можем иначе.

В 1850 г. большинство людей на планете все еще жили в огромных многонациональных империях под управлением династий, власть в которых передавалась от монарха к его потомкам или близким родственникам. Эти государства структурно не так уж сильно отличались от месопотамских империй древних времен, но были еще более громоздкими и неповоротливыми.

Так, значительная часть Центральной Европы входила в Германскую империю, которой правила династия Гогенцоллернов: это была окрошка из герцогств и мелких королевств, населенных в основном немецкоязычными народами, с Пруссией в качестве мощного единого ядра. Бóльшая часть Восточной Европы с ее пестрым многоязычным населением входила в состав Австро-Венгерской империи под управлением династии Габсбургов.

Империя Габсбургов граничила с еще одной империей – Россией, чье огромное лоскутное одеяло распростерлось до самого Тихого океана. В свою очередь, Российская империя граничила на юге с разношерстным сборищем мелких династических государств, подконтрольных Османской империи, а на востоке – с маньчжуро-китайской империей Цин.

В Западной Европе ситуация была немного иной. Франция хотя и сменила форму правления на конституционную республику, по сути оставалась империей. В своем европейском ядре она выстроила светскую рациональную политическую систему, но ее растущие колониальные владения зачастую официально управлялись местной элитой, власть которой по-прежнему основывалась на наследовании и родстве. Похожая ситуация была и в Великобритании, чьи колонии охватили почти весь земной шар.

Но пока эти неуклюжие империи были заняты своими глобальными делами, внутри их вызревала новая форма социально-политического образования, порожденная, по крайней мере частично, все той же машиной. К тому времени в мире уже существовало несколько зародышей этой формы социального созвездия, известной нам сегодня как национальное государство. Англия и Франция начали трансформироваться из феодальных империй в национальные государства еще в XIV в., в период Столетней войны, которая заложила основу для формирования чувства национальной идентичности по обе стороны Ла-Манша. Английские солдаты, которые оказались на чужой земле и были вынуждены, стоя плечом к плечу, сражаться за свою жизнь с чужаками, говорившими на незнакомом языке, остро ощущали свою принадлежность к единому национальному целому, независимо от того, в какой части Британии они родились, какую религию исповедовали или к какому сословию принадлежали. Французы, которым приходилось защищаться от английских интервентов, чувствовали то же самое. С той и другой стороны конфликта диалекты сливались в единый язык, возникало чувство общей истории и общей судьбы, и цементировалось разделение «мы» и «они».

Далеко от Европы, в Средневосточном мире, Иран переживал в чем-то похожий процесс, основанный на его культуре и местоположении. Здесь этнически связная ираноязычная шиитская группа с давней общей историей оказалась зажатой между территориями под управлением тюрков-суннитов.

Но национальное государство – это не только чувство национальной идентичности; это структура, объективно существующая в материальном мире. Феномен национального государства возник как неизбежный побочный продукт слияния множества социальных течений, таких как развитие банковского дела, появление единых валют, совершенствование коммуникационных и транспортных технологий, неуклонная механизация войн. Все эти факторы питали друг друга, и из такой плодородной смеси вырос новый тип социальной организации. Национальные государства по сравнению с империями были тем же, чем империи выступали по отношению к цивилизациям. Они представляли собой компактные, консолидированные и сцементированные социальные организмы.

Успешность империй прежних времен определялась их размерами. Хорошая империя должна была быть большой – контролировать самую обширную территорию и иметь больше всего подданных, чтобы взимать налоги и формировать армии. Внутри каждой империи император обладал абсолютной властью. Он мог казнить любого своего подданного, не объясняя причин. Но, помимо этого, император почти не присутствовал в жизни простых людей: молочники могли продавать скисшее молоко, несовершеннолетние юнцы – напиваться в трактирах, мужчины – давить лошадьми зазевавшихся прохожих, женщины – ругаться нецензурной бранью. И что император мог со всем безобразием поделать? Да ничего! Он даже не знал о происходящем. Или его не волновали такие мелочи. Если кому-то не нравится происходящее, пусть он сам и разбирается – и этим «кем-то» обычно был местный священник, или уважаемый старейшина, или мастер гильдии, или глава рода (патриарх или почтенная мать семейства), или просто здоровяк, которого боялись все соседи.

Национализм

Успешность национального государства измерялась не столько его шириной, сколько глубиной. В этой форме социального созвездия глава государства не мог казнить кого угодно по своей прихоти: он был связан законами точно так же, как и остальные граждане. Государство – как абстрактная сущность, определяемая, по крайней мере частично, своими социальными механизмами, – стало явно и ощутимо присутствовать в повседневной жизни всех своих граждан и значительно углубило контроль. На всей его территории в пределах границ действовали одинаковые законы и ходила единая валюта. Монополия на любое насилие принадлежала центральной власти. Граждане могли говорить на разных языках, но официальный статус имел один язык, на котором велись все государственные дела.

Границы национальных государств превратились из размытых зон в четкие линии; переходя через эту линию, вы сразу понимали: по ту сторону была Франция, а здесь – уже Германия. Сплоченная, консолидированная компактность давала национальным государствам беспрецедентную способность формировать и осуществлять намерения как единым социальным организмам. Они могли делать это гораздо эффективнее всех предыдущих социально-политических форм. Возьмите, например, Великобританию и Китай: крошечная островная страна сумела навязать свою волю огромной империи. Но не королева Виктория, не премьер-министр Бенджамин Дизраэли или глава Британской Ост-Индской компании были генераторами этой могучей воли – они выступали лишь проводниками того импульса, который исходил от сплоченного социального целого под названием Великобритания.

С появлением национальных государств возникла и одна из самых притягательных для масс идеологий XIX в. – национализм. К тому времени националистические идеи стали находить в сердцах многих глубокий эмоциональный отклик. Эта идеология утверждала, что каждый человек является частью какой-либо нации и каждая нация имеет право на собственное суверенное государство. Людям одной национальности следует держаться вместе, каждый человек должен идентифицировать себя со своей нацией (и, как следствие, с национальным государством) и ощущать себя частью единого «мы, народ».

Это, разумеется, поднимало вопрос: что определяло группу людей как «мы, народ»? Какие атрибуты делали человека частью конкретной нации и отличали ее представителей от людей любой другой нации? Понятное дело, что таким определяющим фактором не мог быть, например, рост: никто не выступал за национальное государство для высоких людей или для малорослых. А мог ли стать таким определяющим фактором язык? Или общая история? Религия? Или же пусть очень размытое, но родство, основанное на происхождении от одного предка? Или же какие-то общие видимые атрибуты, такие как цвет кожи?

Не все национальные государства строятся на принадлежности к конкретному народу. Не менее мощным «социальным клеем» может служить идеология, ярким примером чего являются Соединенные Штаты. Декларация независимости и Конституция США представляли собой попытку сформулировать совокупность универсалистских принципов и правил – социальных механизмов, – потенциально применимых ко всему человечеству. Да, реальность не соответствовала многим идеалам, выраженным в этих документах. И да, они содержали в себе множество противоречий. Слова Джефферсона «Все люди созданы равными» понимались его современниками как «Все состоятельные землевладельцы мужского пола созданы равными». Женщина считалась лишь дополнением к мужчине, а рабы и вовсе исключались из числа людей – их называли эвфемизмом «все прочие». Например, Артур Миддлтон из Каролины не видел никаких противоречий между подписанием Декларации независимости, провозглашавшей равенство всех людей, и тем фактом, что ему принадлежали 3500 рабов, трудившихся на его плантациях.

Тем не менее универсальность этих основополагающих документов предполагала определенные фундаментальные принципы. И, опираясь на них, прогрессивные активисты направили Соединенные Штаты по беспрецедентному пути. Да, чтобы утвердиться на этом пути, потребовалось пройти через Гражданскую войну и принести в жертву более полумиллиона жизней, но в результате была принята ключевая поправка к конституции, определявшая гражданина этого нового национального государства как любого человека, который находился под юрисдикцией США и их конституции. Любого человека – и точка. Между тем в Европе в силу тамошней специфики укоренилась противоположная идея нации как объединения людей, связанных этнической принадлежностью и общей кровью.

Идея общей крови как основы нации питалась одним из самых токсичных «измов» XIX в. Именно здесь, в Западном мире, концепция расы вызрела окончательно и приобрела особую значимость. У кого-то может возникнуть вопрос: разве прежде никто не замечал физических различий между людьми? Разве мы не всегда объединялись в группы, противопоставляя себя чужакам? Да, это так, но атрибуты «своих» и «чужих» варьировались от случая к случаю и менялись с течением времени. И идентичность далеко не всегда включала понятие расы.

К XIX в. на Западе созрело убеждение, что существует некое объективное, врожденное и фундаментальное биологическое качество, которое разделяет человечество на группы, – и этим качеством является раса. Каждый человек относится к какой-либо расе аналогично тому, как любая деревянная скульптура вырезана из какой-либо конкретной древесины – дуба, сосны, березы или эбена. Расовую принадлежность невозможно увидеть напрямую: это скрытая сущность, которая, однако, проявляет себя через внешне заметные признаки, такие как цвет кожи, текстура волос, форма глаз и др.

В XIX в. западные интеллектуалы сделали расу объектом научного исследования. Некоторые ученые ломали голову и копья в попытке идентифицировать настоящие человеческие расы. Профессор Луи Агассис из Гарвардского университета утверждал, что расы имеют разное происхождение и, следовательно, являются разными биологическими видами. Он насчитал 11 основных рас. Его коллега Чарльз Пикеринг выделил 12 рас; французский естествоиспытатель Жорж Кювье нашел всего пять.

В конце концов победила таксономия, предложенная чуть ранее шведским зоологом Карлом Линнеем. Он заявил, что существует четыре основные расы: европейская, африканская, азиатская и индейская, – которые можно назвать соответственно цвету кожи белой, черной, желтой и красной. Когда консенсус по таксономии был наконец достигнут, ученые и псевдоученые занялись выявлением врожденных черт каждой расы. Расологи связывали цвет кожи не только с физическими, но и с психическими, эмоциональными и культурными чертами. Например, Кювье и его коллеги считали, что доминирующая черта белой расы – интеллект, черной – эмоциональность, желтой – хитрость и т. д.

На основе этих предполагаемых врожденных черт французский граф Жозеф Артюр де Гобино разработал иерархию рас. Он с удовлетворением констатировал, что белые люди, к коим он принадлежал, являются высшей расой, которая превосходит остальные во всех отношениях, особенно интеллектуально. Конечно, среди белых тоже встречаются глупые и порочные субъекты, но такое явление, согласно Гобино, было следствием смешения крови в генеалогическом древе: кто-то из предков этих людей родил потомство от представителя «низшей расы», таким образом загрязнив родословную.

Сегодня большинству из нас кажутся отвратительными подобные расовые теории. Но в XIX и XX вв. фундаментальная идея расистской мысли – что раса существует как объективная категория и люди разных рас имеют свойства – находила большое число приверженцев даже среди тех, кто считал себя либеральным гуманитарием[35]. Такая популярность расовой теории тем более удивительна, что с научной точки зрения рас как таковых не существует. Да, люди наследуют черты своих родителей, и регулярные браки между членами одного сообщества формируют генетические фонды, которые усиливают определенные черты, делая группу отличной от других. Но ключевая фраза здесь – регулярные браки. Этот фактор в значительной мере определяется географией и закрепляется социальными нормами. Но, если представителей любых «разных рас» поселить на одном острове и дать им возможность случайным образом смешиваться в течение нескольких поколений, через какое-то все они станут неотличимы друг от друга. В этом биологи единодушны.

На самом деле такое смешение происходило на протяжении всей истории человечества. В автобусе в Сан-Франциско в час пик я бы вряд ли смог разделить окружающих меня людей на четыре разные группы, не знай я о существовании рас. Здесь можно увидеть почти все оттенки кожи, от молочного до шоколадного, и это почти ни о чем не говорит. У местных потомков азиатов белая кожа без всяких признаков желтизны. Белые люди иногда загорают дочерна. Единственным «краснокожим», которого я видел, был парень на фестивале Rainbow – он разделся догола и выкрасил себя с головы до пят красной краской. У моего одноклассника Бена из племени навахо кожа была смугловатой, а у моего друга Гарри с ирландскими корнями – розоватой, так что, если бы меня спросили, кто из них двоих краснокожий, я бы скорее назвал Гарри.

Короче говоря, раса – это социальный конструкт, а не биологический факт. Именно социальные нормы дают расам квазиобъективное существование, препятствуя случайному смешиванию и побуждая людей вступать в браки «с себе подобными», что, в свою очередь, приводит к усилению физических особенностей различных групп. В XIX в. многие западноевропейцы были гражданами империй, имевших обширные заморские владения. Расовая теория помогала низвести туземное население колоний до статуса «низших людей» и таким образом оправдать право «высшей» европейской расы управлять ими. Попутно расовая теория поддерживала идею объективного существования наций, каждая из которых имела право на собственное государство.

Северная Америка

К концу XIX в. Великобритания выстроила самую большую империю в истории, которая на пике своего развития контролировала почти четверть всей суши и на территории которой проживала почти четверть населения Земли. Свои колонии имелись также у Франции, Испании и Нидерландов – наряду с некоторыми другими державами они не оставляли имперских амбиций. То, чем они занимались, с гордостью называлось империализмом. Тогда этот термин еще не приобрел негативной коннотации.

Соединенные Штаты Америки также значительно расширили свою территорию, но на этот процесс долгое время никто не вешал ярлык империализма. Согласно американскому мифу, новая нация ни с кем не воевала и никого не побеждала. Ее граждане покоряли дикую природу, вырубали леса, распахивали пустоши, строили города и соединяли их шоссе и железнодорожными путями. Другими словами, Соединенные Штаты увеличивали свою территорию просто за счет освоения новых земель, которые им по праву принадлежали. Это был нарратив прогресса в действии.

Но он таил в себе одну неприятную загвоздку: земли, которые так героически осваивали граждане новой страны, уже были населены людьми и окультурены ими, хотя и не в том смысле, который вкладывали в слово «окультурить» европейские переселенцы. Более того, мир коренных американцев ни в коей мере не был статичной примитивной вселенной, обитатели которой на протяжении веков жили в блаженной гармонии с природой, пока сюда не вторглась внешняя сила. У этих людей тоже было свое прошлое и настоящее, и они тоже смотрели в будущее. Как и все люди, они жили в своей истории.

Последние волны мигрантов из Азии пришли в Канаду, а оттуда расселились по североамериканскому материку всего за несколько веков до прибытия первых европейцев. Среди этих пришельцев с севера были апачи и народ, называвший себя дине, но больше известный как навахо. Коренные американцы, жившие вдоль рек Миссисипи и Миссури, а также на берегах Великих озер, – манданы, дакота, оджибва и др. – были полуоседлыми земледельцами, которые снимались с насиженных мест только летом ради охоты на бизонов. Но, теснимые неумолимо движущимся на запад фронтиром, эти народы были вынуждены покинуть свои исконные земли и переселиться на Великие равнины.

Европейцы завезли в Америку лошадей, которые частью сбежали, одичали и размножились. Эти животные породили в Северной Америке новую форму кочевничества, которая, в отличие от кочевничества центральноазиатских степей, не была построена на скотоводстве. По североамериканским прериям бродили десятки миллионов диких бизонов, и этот фактор в сочетании с существованием одичавших лошадей на короткое время дал рождение уникальной американской культуре кочевых охотников-собирателей, которые довели до совершенства использование всех частей бизоньего тела от рогов до копыт, включая внутренние органы и, разумеется, мясо и кожу. Помимо переселившихся сюда манданов и дакота, которых французы прозвали сиу, со Скалистых гор на Великие равнины спустились команчи и шайенны. Неизвестно, как могла бы развиваться история индейских народов дальше, если бы они оставались хозяевами на американских континентах. Оплели бы они свои земли плотной сетью торговых путей? Превратились бы крупные узловые центры этих сетей в города? Дала бы здешняя городская культура рождение машине, как произошло в Европе? Мы никогда не узнаем этого: миграция европейцев положила конец уникальной истории коренной американской цивилизации.

Когда сонмища европейцев хлынули в Азию и Африку, в своих завоевательских и колонизаторских кампаниях они преследовали коммерческие цели. Они хотели получить доступ не только к ресурсам этих земель, но и к тому, что производили населявшие их люди, потому были заинтересованы в том, чтобы те продолжали жить и трудиться. Напротив, американских пионеров, колонизировавших Дикий Запад, не интересовало то, что производили коренные американцы. Новые мигранты пришли не торговать с местными народами и даже не покорять их – они пришли заменить их. Основную массу переселенцев составляли представители обездоленной европейской бедноты, которые прибыли в Америку в поисках новой жизни – чтобы трудолюбием и отвагой завоевать себе землю, богатство и титулы, которых они и их предки были лишены на родине. Такие возможности открывались перед ними к западу от Миссисипи.

Экспансия Соединенных Штатов на запад сопровождалась частичным, а иногда и полным уничтожением коренного населения. Никто не пытался приукрасить происходящее, подвести под это некую идеологическую подоплеку, как было в случае с геноцидом евреев в нацистской Германии. Европейцы видели в индейцах просто помеху, боялись и ненавидели их – и только истребив их, стали мифологизировать как благородных дикарей и называть в их честь спортивные команды.

Иногда геноцид приобретал целенаправленную форму. В Калифорнии переселенцы первой волны рассматривали себя как дезинсекторов, чья задача – очистить местность от надоедливых тараканов. В 1853 г. первый губернатор Калифорнии Питер Бернетт пообещал, что власти штата будут поддерживать «войну на уничтожение вплоть до полного искоренения индейской расы». Местная газета Yreka Mountain Herald в передовице восхищалась решительностью губернатора и провозглашала: «Пусть первый, кто предложит договор или мир [с индейцами], будет признан предателем». Как и обещал Бернетт, власти штата выплачивали вознаграждение от 25 центов (!) до 25 долларов за каждого убитого «туземца». В течение одного поколения было истреблено 90 процентов коренного населения Калифорнии. От одного из племен в живых остался единственный представитель – человек по имени Иши. Его поймали и перевезли в Сан-Франциско, где он прожил остаток жизни как антропологическая диковинка. Когда он умер, вместе с ним умерли и язык его народа, его история, его мир.

Короче, заселение Североамериканского континента выходцами из Европы мало чем отличалось от войны в ее традиционном понимании: две группы вступали в вооруженные столкновения, одна из них побеждала, другая проигрывала. В конечном итоге на большей части новой страны власти загнали коренное население в резервации – закрытые зоны, которые лицемерно именовались «суверенными территориями», заключившими «договоры» с правительством Соединенных Штатов. В пределах резерваций коренные американцы могли жить более-менее так, как они хотели, но без тех ресурсов, на которых был построен образ жизни их предков. В какой-то период правительство США попыталось ассимилировать коренное население в сформировавшуюся господствующую культуру американского общества: живущих в резервациях детей возили в государственные школы, где их учили говорить, читать и писать по-английски, одеваться в европейском стиле и практиковать европейские манеры. В 1924 г. все 300 000 или около того коренных американцев, живших на территории США, были объявлены американскими гражданами.

В начале 1800-х гг. общества, вооруженные технологиями, организованные в корпорации и управляемые как национальные государства, превзошли в могуществе все остальные социальные формы на планете. Эти общества подчинили своей воле некогда могучий Китай, сокрушив его давлением извне, и установили контроль над исламским и индийским мирами, просочившись в них изнутри.

Африкак югу от Сахары долгое время сопротивлялась колонизации. Европейские державы усеяли побережье континента торговыми постами, но не могли проникнуть вглубь, в экваториальные тропические леса, где свирепствовала сонная болезнь и малярия. Местные жители выработали некоторый иммунитет к распространенным болезням и, будучи организованы в сплоченные племенные государства, успешно сопротивлялись вторжению европейцев.

Но технологии и глобализация изменили расклад сил. Благодаря развитию медицины европейцы научились защищаться от сонной болезни, а благодаря хинину – веществу, извлекаемому из коры южноамериканского дерева, – сумели победить африканскую малярию. Теперь на своих плоскодонных канонерских лодках с паровыми двигателями они были способны проникнуть вглубь материка настолько, насколько позволяли реки.

Африканцы имели свои армии, даже вооруженные огнестрельным оружием, но они не могли противостоять технологически более совершенным европейцам. В 1898 г. в Судане рядом с городом Омдурманом малочисленный британский экспедиционный корпус столкнулся с крупными силами местных повстанцев. Повстанческой армией командовал лидер апокалиптического мусульманского культа, называвший себя Махди, что значит «ожидаемый», или «мессия». Он обещал изгнать с суданской земли чужестранцев и спасти свой народ. Мусульманская армия численностью более 50 000 человек, вооруженная копьями и старыми ружьями, загнала в угол британцев, вооруженных дюжиной современных пулеметов Максима, стрелявших со скоростью более 500 пуль в минуту. За время короткого сражения британцы выпустили по противнику почти полмиллиона пуль, убив 20 000 африканских воинов и ранив большинство остальных. Британские потери составили 48 человек. Битва при Омдурмане положила конец всем сомнениям: в противостоянии между Западом и остальным миром – то есть между машиной и людьми, живущими в немашинных социальных общностях, – исход был предрешен. Оставался только один вопрос: какая часть этого «остального мира» достанется каждой из западных держав?

Канцлер Германии Отто фон Бисмарк предпринял попытку придать драке за Африку «цивилизованный» характер. В ноябре 1884 г. он созвал в Берлине конференцию, на которой 14 ведущих европейских держав попытались договориться между собой о разделе континента, чтобы не скатиться к открытой войне. Излишне говорить, что представители африканских государств не были приглашены на это мероприятие.

Но Берлинская конференция уже не могла ничего изменить, поскольку к тому времени глобальный империализм вступил в новую фазу. Если прежде западноевропейские державы соперничали друг с другом за колонизацию «ничейных» территорий, то теперь они хозяйничали практически во всех уголках планеты, кроме Таиланда и Афганистана. Поскольку свободных для колонизации земель практически не осталось, опоздавшим на пир оставалось только одно – отбирать лакомые куски у других. Таким образом, европейские державы начали присматриваться к чужим тарелкам.

Прелюдия грядущих бед разразилась в 1900 г. на юге Африки, после того как здесь, рядом с самыми богатыми в мире алмазными рудниками, были открыты крупнейшие в мире месторождения золота. На тот момент этот регион уже населяли буры – потомки первых голландских поселенцев, которые обосновались в Южной Африке еще пару столетий назад. Британцы застолбили за собой несколько небольших колоний, но теперь, когда, помимо алмазов, здесь было найдено еще и золото, они решили отобрать у буров весь регион. Но, вопреки ожиданиям, конфликт с этими отсталыми фермерами вылился в кровопролитную и дорогостоящую войну. Почему? Потому что в нем оказались замешаны интересы Германии, другой мощной современной державы. Англо-бурская война стала зловещим предзнаменованием грядущих мировых войн.

Я все время говорю о европейских империалистах, но к тому времени в их ряды затесалась и одна неевропейская держава. Япония была единственной азиатской страной, которая осознала наступление машинного века и взяла курс на интенсивную индустриализацию. В 1904 г. Япония развязала войну с Российской империей, квазиевропейской державой, и, к ошеломлению западных наблюдателей, принялась наносить ей одно сокрушительное поражение за другим. В решающем морском сражении японцы потопили бóльшую часть русского флота. Европа получила сообщение: Великобритания больше не была единственной островной нацией, способной тягаться силами с тяжеловесами.

Примечательно, что даже такая далекая страна, как США, сочла необходимым вмешаться в общую склоку. В 1898 г. американцы вытеснили Испанию с Филиппин. Шесть лет спустя президент США Теодор Рузвельт заявил о себе как о единственном мировом лидере, способном выступить посредником в переговорах между Россий и Японией. После подписания мирного договора он сделал беспрецедентное заявление: в своих отношениях с остальными государствами Соединенные Штаты впредь станут «говорить мягко, но держать в руках большую дубинку».

Слова насчет «большой дубинки» не были преувеличением. Соединенные Штаты обладали не только огромными ресурсами, но и компактной сплоченностью национального государства, не обремененного устаревшей монархической структурой. Это было эффективное, динамичное государство, построенное на самых современных принципах демократического конституционализма. В ходе Гражданской войны в 1860–1865 гг. обе стороны выставили на поле боя миллионы солдат, вооруженных новейшим оружием промышленного производства. Теперь, когда Соединенные Штаты стали единой страной, они могли выставить эти миллионы хорошо вооруженных солдат как единую армию.

Когда мир вступил в XX в., борьба за колонии достигла кульминационной стадии. Германия и Италия сцементировались в сплоченные национальные государства. Но если Италии не хватало внутренней силы, чтобы вести собственную империалистическую игру, то Германия была ведущей мировой индустриальной державой наравне с Великобританией, и она жаждала ресурсов и власти.

И Германия, и Великобритания чувствовали уверенность в превосходстве своего оружия. На протяжении многих лет обе давили конкурентов, как комаров. Кто мог им противостоять? Ответ был очевиден: тот, у кого есть настолько же мощное оружие. Таким образом, все крупнейшие европейские социальные организмы занимались совершенствованием своих орудий убийства, пытаясь догнать в этой гонке британцев и немцев.

В то же самое время, когда громоздкие имперские мастодонты медленно, но неумолимо приближались к эпической конфронтации, в мировой системе нарастало давление, вызванное другим источником противоречий. Внутри империй, как опухоли, зарождались и созревали идеи национальных государств. Каждая империя была населена группами людей, которые претендовали на статус нации и, как следствие, на независимость и самоуправление. И в большинстве империй эти группы начали формировать националистические движения, которые все набирали силу и уже были готовы добиваться своей цели путем вооруженной борьбы. Арабы хотели вырваться из-под османского владычества. В австро-венгерском котле бурлили свои страсти: сербы, поляки, венгры и другие народы стремились к независимости. Создать свое суверенное государство хотели армяне; о том же мечтали живущие по всей Европе евреи. В России аналогичные чаяния питали тюркские националисты. В Индии поднимало голову национально-освободительное движение против британского правления. Хотя на тот момент в мире существовало всего несколько настоящих национальных государств, их многочисленные зародыши вызревали внутри империй, разрывая их по швам, чтобы вырваться на свет.

В 1914 г. молодой сербский националист Гаврило Принцип застрелил пятидесятилетнего мужчину по имени Франц Фердинанд, который, к несчастью для всех, оказался наследником австро-венгерского престола, – и после этого разразился ад. Старые империи начали взрываться, как набитые пороховыми бочками склады, и каждый взрыв провоцировал все новые и новые взрывы. Германия вторглась во Францию, Великобритания начала блокаду Германии, Россия теснила своей кавалерией Австро-Венгрию, а османы отчаянно обороняли Галлипольский полуостров.

Сегодня принято считать, что Первая мировая война завершилась в 1918 г., а Вторая длилась с 1939 по 1945 г. Но могу поспорить, что через тысячу лет исследователи, оглядываясь на то время, будут видеть одну великую мировую войну, которую современный историк Нил Фергюсон назвал Всемирной войной и которая началась в 1900-х гг. и продолжалась с небольшим затишьем до 1945 г. Первая пауза наступила в 1918 г. После четырех лет чудовищной бойни Соединенные Штаты вмешались в драку, наводнили Францию двумя миллионами своих солдат и заставили всех установить перемирие.

Первые четыре года мировой войны тяжело отразились на всей Европе, но Центральные державы – Германия, Австро-Венгрия и Османская империя – оказались в гораздо худшем положении, чем остальные. Будучи проигравшей стороной, они приняли условия победителей – французов и британцев, которые обвинили в развязывании войны немцев и заявили, что те должны за все заплатить. На Германию наложили огромные репарации, целью которых, помимо прочего, было не дать ей вновь поднять голову в обозримом будущем.

Эти четыре года нанесли смертельные удары по большинству империй. После перемирия 1918 г. вызревшие внутри их национальные государства принялись сбрасывать имперскую оболочку, как змеи сбрасывают старую кожу. Османская империя развалилась на части, и из ее ядра образовалось национальное государство под названием Турция. Чтобы взять в узду арабский национализм, западные державы-победительницы разрезали населенные арабами земли на довольно произвольный набор национальных государств, таких как Иордания, Сирия и Ирак. Попутно британцы выкроили в Леванте кусочек территории для евреев, чтобы те наконец могли обрести дом. В Восточной Европе вырисовались контуры целой россыпи новых национальных государств: Польша, Сербия, Венгрия, Румыния, Украина.

Немцы выгнали кайзера и установили у себя одну из новомодных форм государственного правления – конституционную республику во главе с выборным президентом. Незадолго до начала Первой мировой войны рухнула империя Цин, и ей на смену пришла пусть формальная, но республика, которая теперь стремилась вступить в индустриальную эпоху как национальное государство. Казалось, на планете наконец-то наступил мир.

Но это было всего лишь иллюзией. Едва в 1918 г. смолкли пушки, как основные враждующие державы взялись за перевооружение и подготовку к следующей большой войне. Кое-где насилие и вовсе не прекращалось. В России, где после краха династии Романовых власть захватили большевики, разразилась одна из самых кровопролитных гражданских войн в истории, которая менее чем за несколько лет унесла почти 10 млн жизней и превратила Россию в тоталитарное государство во главе с тираном Иосифом Сталиным, который на протяжении следующего десятилетия уничтожил и бросил в тюрьмы больше миллиона собственных граждан. Кроме того, сразу после Первой мировой войны началась пандемия испанского гриппа, который разнесли по миру перемещающиеся армии, и она унесла еще 50 млн жизней. У глобализации были свои обратные стороны.

А в 1930-х гг. вновь забили барабаны. Наложенные на Германию репарации, которые по замыслу обрекали ее впредь оставаться бедной и слабой страной, возымели обратный эффект. В трудные времена беспринципные люди часто используют социальные потрясения в корыстных целях, и Адольф Гитлер – безусловно, одна из самых чудовищных фигур в истории человечества – сумел грамотно воспользоваться послевоенными тяготами и унизительными условиями мира, чтобы разжечь пламя расистского национализма. На этой идеологии он выстроил свою нацистскую партию и вскоре пришел к власти. На другом конце света воинствующий тоталитарный национализм пронизал Японию, которая принялась выгрызать себе колонии в Китае и Юго-Восточной Азии. Когда в середине 1930-х гг. в Испании разразилась гражданская война, некоторые государства поспешили вмешаться в конфликт на той или другой стороне, чтобы попутно испытать новейшее оружие.

Можно спорить о том, кто именно начал первую часть Всемирной войны, но инициатором второй части, безусловно, была Германия. На этот раз мир подожгла не какая-то конкретная искра, а неумолимое нарастание амбиций нацистской военной машины, созданной Гитлером. Нацисты отгрызали все больше и больше территорий, пока другие европейские державы не испугались и не решили их остановить. Подобно тому как долго тлеющий под поверхностью торфяной пожар вдруг вырывается наружу, война в конце концов вспыхнула открытым пламенем и вскоре охватила бóльшую часть мира.

Когда дым улегся и стихли крики, стало казаться, что общечеловеческий проект по строительству национальных государств наконец-то завершен. Теперь каждый дюйм планеты официально был частью какого-либо суверенного национального государства (пусть даже некоторые территории все еще определялись как колонии национальных государств), и каждый человек теперь считался гражданином такого государства либо беженцем, надеющимся стать гражданином. Каждая страна имела четкие границы, для пересечения которых нужно было иметь паспорт. В каждой стране действовала своя национальная валюта, в школах преподавалась официальная версия национальной истории. У каждой страны был свой флаг, которым гордилось большинство ее граждан.

Жители территорий, которые все еще принадлежали как колонии другим государствам, тяготились этим унизительным статусом и стремились обрести национальный суверенитет. Когда люди думали о мире как о социальном целом, они представляли его как совокупность множества национальных государств – в конечном счете их стало 195. А когда люди думали о прогрессе в глобальной политической системе, то рассматривали его как достижение каждым национальным государством полной независимости друг от друга. В те времена суверенное государство казалось окончательной и совершенной политической формой. По крайней мере, именно так я воспринимал мир в юности и, если вы примерно моего возраста, держу пари, что и вы тоже видели его таким.

Но мы ошибались.

После Всемирной войны первой половины XX в., хотя в разных частях планеты и продолжали вспыхивать кровопролитные конфликты, начали появляться первые признаки рождения глобальной цивилизации. Научное понимание мира углублялось, машины продолжали совершенствоваться, и люди обретали все бóльшую власть над природой, превращая свою среду обитания в почти полностью искусственный мир. Сложность и изощренность наших орудий не просто росла, но росла все бóльшими темпами. Некоторые ученые стали утверждать, что развитие технологий, таких как редактирование генома, манипулирование материей на молекулярном уровне и искусственный интеллект, однажды достигнет переломного момента, который они называли сингулярностью: момента, когда люди и машины сольются в единое целое. Одни рассматривали это как новую ступень человеческой эволюции, когда мы обретем бессмертие; другие – как конец человеческой эпохи и начало эпохи машин. Но, даже если мы однажды придем к такой сингулярности, наша история останется сплетенной из трех основных нитей: окружающей среды, какой бы она ни была; создаваемых нами орудий, какими бы они ни были; и специфической человеческой функции, обеспечиваемой языком, – коммуникации, посредством которой мы выстраиваем концептуальные миры, где живем как сообщества и как индивиды. Эти миры служат посредниками между нами и реальным миром, слишком огромным и сложным для того, чтобы наш разум был способен постичь его в полной мере.

Парадоксально, но, еще находясь в стадии становления, система национальных государств уже начала устаревать. Наднациональные образования, которые формировались в тот же период, стремились стереть национальные границы и встать выше национальных правительств. Пожалуй, наиболее показательной, хотя во многих отношениях наименее значимой из таких структур была Организация Объединенных Наций. Она претендовала на роль мирового правительства, но на деле больше походила на глобальный дискуссионный клуб.

Как бы то ни было, в 1948 г. Организация Объединенных Наций выпустила документ под названием Всеобщая декларация прав человека, который бросал вызов неограниченной власти суверенных государств. В этом документе говорилось, что каждый человек обладает определенными правами независимо от того, в какой стране он живет: есть вещи, которые не разрешено делать ни одному суверенному правительству, даже со своими гражданами.

В отсутствие механизмов, которые обеспечили бы ее соблюдение, Всеобщая декларация прав человека была всего лишь красивой идеей, а не реально действующим инструментом. Суверенные правительства продолжали вопиющим образом нарушать перечисленные в ней права. Тем не менее Декларация установила эталон, относительно которого можно было измерять эти нарушения, а также дала идеалистам знамя.

В каждой стране имелось что-то, чего хотели люди в других странах, но торговля через границы национальных государств была сопряжена с множеством трудностей. Начнем с того, что в разных государствах действовали разные национальные валюты. Как соотнести между собой курсы этих валют и определить стоимость разных товаров?

Вот почему, не дожидаясь окончания Всемирной войны, представители 45 стран встретились в небольшом американском городке Бреттон-Вудс, чтобы обсудить, как денежные потоки будут течь в послевоенном мире. На этой встрече они договорились о создании двух наднациональных финансовых структур – Всемирного банка и Международного валютного фонда (МВФ). Всемирный банк должен был заняться финансированием промышленного развития отсталых стран. Теоретически он действовал от имени всего мира. МВФ поручили обеспечивать стабильность мировой финансовой системы посредством регулирования обменных курсов валют и выдачи кредитов тем странам, которые испытывают проблемы с выполнением своих финансовых обязательств. Звучит прекрасно, но в обмен на эти кредиты МВФ получал право диктовать правительствам-должникам, как расходовать полученные деньги. Обычно в таких случаях МВФ требовал «мер жесткой экономии», якобы призванных гарантировать, что страна-должник потратит эти деньги с умом, а не растранжирит на что попало. Но на практике «меры жесткой экономии» означали сокращение государственных расходов на такие вещи, как здравоохранение, образование и система социального обеспечения.

Следующим шагом стало подписание Генерального соглашения по тарифам и торговле, сокращенно ГАТТ (от англ. General Agreement on Tariffs and Trade), в котором 23 крупнейшие экономики договорились о том, как они будут регулировать свои коммерческие отношения, чтобы не оставить друг друга с носом при взаимном обмене товарами.

Но, официально считаясь международными, эти меры и соглашения не охватывали всех стран, ибо из всего многообразия идеологий, витавших в довоенном мире, всего две вышли из войны победителями – коммунизм и капитализм. Подобно богам в древней зороастрийской мифологии, страны принимали ту или другую идеологию и присоединялись к соответствующему лагерю. Так в мире сформировались два гигантских конкурирующих блока национальных государств. Один блок хотел превратить весь мир в единый глобальный рынок, внутри которого потоки товаров и денег будут течь свободно, на одинаковых условиях повсюду. Другой блок хотел объединить мир в единую плановую экономику во главе с центральным правительством, которое будет принимать решения и выделять ресурсы на основе рационально разработанного плана, призванного служить интересам социального целого.

Первый блок стремился распылить человечество в дисперсное облако свободных индивидов, каждый из которых преследует свои личные интересы и тем самым теоретически способствует благоденствию и счастью целого. Другой блок верил в необходимость единой централизованной социальной воли, которая координирует и направляет человеческие усилия на достижение процветания и счастья целого и, таким образом, теоретически гарантирует самореализацию каждой человеческой частицы.

Обе эти системы выросли из светской западной традиции. Обе апеллировали к разуму, и обе пытались утвердить себя в материальном мире: каждая была убеждена, что реальные эмпирические результаты докажут правильность ее «изма». В течение следующих четырех с лишним десятилетий эти две системы боролись между собой за то, чтобы стать моделью для всего человечества и выбросить другую систему на свалку истории.

Лидером первого блока стали Соединенные Штаты с Западной Европой и Японией в качестве партнеров. Бывшая Российская империя, затем Советский Союз, возглавила второй блок с восточноевропейскими странами в роли сателлитов. Эти два блока подобно матерым игрокам в покер вели на мировом столе игру с высочайшими ставками, где фишками были все остальные страны мира, большинство из них – бедные и отсталые в промышленном развитии.

Мао Цзэдун придумал общий термин для всех этих стран – третий мир – и рассматривал их как еще один блок во главе, разумеется, с Китаем.

С 1945 г. до конца 1980-х гг. эти три блока вели глобальное противоборство, известное как холодная война. «Война» – потому что два доминирующих блока стремились стереть друг друга с лица земли; «холодная» – потому что ни одна сторона не могла развязать настоящую «горячую» войну с взаимным применением оружия и убийствами. США первыми создали ядерную бомбу, но СССР вскоре догнал их. Затем оба лагеря создали еще более мощные термоядерные бомбы, которые в случае массового применения могли полностью уничтожить жизнь на Земле. Оказавшись загнанными в патовую ситуацию, оба блока нашли альтернативные способы воевать друг с другом, один из которых – использовать фатальный изъян в системе национальных государств.

Этот изъян заключался в том, что такого феномена, как настоящее национальное государство в том виде, в каком его представляли националисты XIX в., в реальности не существовало. В их представлении национальное государство было одним единым народом, который жил на своей исконной земле и управлял сам собой. Загвоздка заключалась в том, что ни одно национальное государство не было населено «одним единым» народом, какой бы широкий смысл ни вкладывался в это определение. В большинстве государств, если не во всех, существовали субкультуры с потенциалом формирования националистических движений: армяне, азербайджанцы и множество других народов в СССР, баски и каталонцы в Испании, туареги в Мали, франкоговорящее население в Канаде, ирландцы в Великобритании – список можно продолжать и продолжать.

Более того, границы многих национальных государств проходили через территории, населенные людьми, которые считали себя единым народом. В таких местах даже члены одной семьи могли быть гражданами разных стран и подчиняться разным юрисдикциям: случись война, их бы призвали в армии и заставили стрелять друг в друга. Взять, например, курдов: территория, населенная этим народом, оказалась разделена между четырьмя разными странами: Турцией, Сирией, Ираном и Ираком. Иногда потенциальные национальные государства претендовали на одну и ту же территорию. Существование Израиля лишало палестинцев возможности создать собственное государство. Индия и Пакистан заявляли о своих правах на Кашмир. Планета изобиловала такими взрывоопасными социальными минами, и особенно много их было в странах третьего мира. Там всегда хватало недовольных, готовых с оружием в руках сражаться против существующего национального правительства.

Эти «мины» и использовали лидеры капиталистического и коммунистического блоков, чтобы вести друг с другом опосредованную войну. Если капиталисты поддерживали правительство, коммунисты вооружали и финансировали антиправительственные повстанческие движения. Если капиталисты поддерживали повстанцев, коммунисты вооружали и финансировали правительство. Холодная война состояла из множества опосредованных локальных вооруженных конфликтов между двумя блоками, которые в основном разворачивались в странах третьего мира. Таким образом, для третьего мира холодная война вовсе не была «холодной»: там шли настоящие сражения, гибли миллионы людей.

Те из нас, кто пережил холодную войну, вероятно, помнят свои ощущения: нам казалось, что мы живем в темные времена, когда над цивилизацией нависла реальная угроза полного уничтожения. Все вокруг говорило о том, что человеческая драма приближается к кульминации и что конец истории близок. Но в ретроспективе 40 лет холодной войны выглядят скорее как эпоха стабильности и все большего процветания. Ядерное сдерживание обеспечивало то, что пусть с натяжкой, но можно было назвать миром во всем мире. Конечно, периодически то тут, то там продолжали вспыхивать вооруженные конфликты и революции, но бóльшую часть времени на большей части планеты, где жило большинство людей, царил мир.

В эти годы многие получили доступ к современной медицине. Значительно выросли разнообразие и доступность потребительских товаров. Во всем мире увеличилась прослойка, называемая средним классом. Интенсивно строились новые дороги, оплетая даже горы и пустыни. Коммунистические страны одержимо наращивали свои индустриальные мощности. Все больше людей за пределами коммунистического мира путешествовали по всей планете. Третий мир электрифицировался. Даже в самых бедных странах появились радиостанции, а во многих – телевидение. Газеты издавались повсюду. Книги-бестселлеры печатались немыслимыми ранее тиражами, которые раскупались десятками миллионов читателей, как горячие пирожки.

Потоки фильмов изливались из Голливуда и Болливуда, а также из Лолливуда, Нолливуда и других кинофабрик[36]. Популярная музыка стала – да, невероятно популярной и охотно вбирала в себя народные источники, классические традиции и, самое главное, влияние других культур. Отголоски индийских мелодий звучали в Средневосточном исламском мире. Североамериканские джаз, блюз, фолк, рок-н-ролл и все их многочисленные ответвления, многие из которых имели африканские корни, проникли в Европу и за ее пределы. В Южной Америке народная музыка «слидинилась» с джазовым направлением и превратилась в утонченный латино-джаз. Арабские музыканты начали использовать электрические инструменты, а позже создали и собственную версию хип-хопа.

Самые выдающиеся представители индустрии развлечений и спорта теперь становились мировыми знаменитостями: The Beatles, Мухаммед Али, Пеле, Джеки Чан. Один популярный кабульский певец был известен в самом Афганистане как «афганский Элвис Пресли». В демократических странах такие звезды стали приобретать даже некоторое политическое влияние. Короче говоря, новая глобальная культура начала нарождаться на свет, пусть даже – хорошо это или плохо – она была в основном поп-культурой.

Холодная война закончилась. Да здравствует война!

В 1975 г. Соединенные Штаты вывели из Индокитая последние войска, и в столицу Южного Вьетнама вошли северовьетнамские коммунисты. Миллионы южновьетнамцев бежали из страны. Многие из них погибли в открытом море, многие оказались нищими беженцами в чужих странах. В соседней Камбодже, пострадавшей от «побочных эффектов» войны во Вьетнаме, коммунистический режим красных кхмеров, состоявший в основном из подростков с автоматами, уничтожил около 6 млн своих сограждан. Казалось, обе страны были непоправимо покалечены пережитыми трагедиями, однако обе выжили, перестроились, восстановились и в течение одного поколения (особенно Вьетнам) стали довольно сплоченными, мирными и лишь отдаленно коммунистическими странами. Большинство из нас, кто был свидетелем этих событий, вряд ли могли предположить вероятность таких изменений.

В 1975 г. никто не догадывался, что холодная война подходит к концу; конфликты продолжали вспыхивать то тут, то там по всему третьему миру. В 1978 г. власть в Афганистане захватили местные коммунисты; Советский Союз ввел в страну войска, чтобы помочь их режиму удержаться, а Соединенные Штаты развернули помощь афганским повстанцам. Для большинства политических гуру Афганистан выглядел как очередное локальное поле битвы холодной войны. На самом же деле, когда СССР вторгся в Афганистан, его империя уже рушилась изнутри. Афганистан был не столько последней битвой холодной войны, сколько первой битвой новой войны – войны совершенно иного рода, которая вскоре развернулась между Западным миром и новой исламистской силой, не делавшей различий между коммунизмом и капитализмом.

В соседнем Иране революционеры, которые не имели ничего общего ни с СССР, ни с коммунистами вообще, свергли поддерживаемого ЦРУ шаха и провозгласили «исламскую революцию». Эти слова – исламская революция! – вызвали глубочайший резонанс по всему Средневосточному миру, издавна пропитанному мусульманским мировым историческим нарративом. Нарратив противостояния коммунизма и капитализма никогда не обладал смыслообразующей силой в сердцах и созвездиях мусульман. Но все их беды и обиды обретали смысл в рамках мусульманского нарратива, и идея исламской революции подобно молнии озарила для этих людей путь.

Новая война начала разгораться как раз в тот период, когда концепция суверенитета стала рушиться буквально на глазах. К сожалению, на этой концепции держалась вся система национальных государств. Если национальное государство не было суверенным, то оно не было национальным государством. Суверенитет означал, что граждане имеют полное право жить так, как считают нужным, без вмешательства со стороны. Никто не имел права вторгаться в границы другой страны с целью захвата территорий или, если на то пошло, с любыми другими целями. Территориальные завоевания остались в варварском прошлом; Цезарь и Чингисхан давно лежали в своих могилах. В конце XX в. большинство стран мира избавилось от военных министерств. Разумеется, это вовсе не означало, что они избавились и от вооруженных сил, но отвечавшая за них структура правительства отныне называлась министерством обороны (или как-нибудь в таком роде). Умение представить нападение как вынужденную оборону стало важной частью военного искусства.

Но в 1980 г. иракский лидер Саддам Хусейн нарушил общепринятый порядок вещей. Он напал на соседний Иран, не потрудившись придумать никакой мало-мальски приличной легенды. Он хотел завладеть иранскими землями и нефтью в надежде на то, что постреволюционный хаос сделал Иран легкой добычей, – и не скрывал этого. Ну что тут такого? В прошлом так делали все правители и покрывали себя славой как триумфаторы. Позор был связан лишь с поражением, но не с самим актом агрессии. Однако Саддам просчитался: мир давно и необратимо изменился. Война высасывала кровь из обеих стран на протяжении восьми лет и закончилась тупиком. Никто не вышел из нее победителем.

Однако по концепции суверенитета был нанесен серьезный удар.

И за этим ударом последовали другие. В 1989 г. президент США Джордж Буш арестовал Мануэля Норьегу, главу другой предположительно суверенной страны, Панамы, и предал его американскому суду за нарушение законов США о наркотиках. Норьега был осужден на несколько десятков лет и заключен в американскую тюрьму. Арестован и осужден? Но ведь, согласно принципам суверенитета, это разрешено делать только суверенным правительствам в отношении собственных граждан, которые нарушают законы их суверенных государств. И согласно тем же принципам, именно это запрещено делать одним суверенным странам в отношении граждан других суверенных стран, тем более в отношении их глав государств!

В том же году новый лидер революционного Ирана аятолла Хомейни обвинил гражданина Великобритании Салмана Рушди в написании книги на запрещенную в Иране тему и приговорил того к смертной казни. Иранец вынес приговор британцу? Какое он имел на это право? Разве граждане суверенных государств не подчиняются исключительной юрисдикции своих государств? Так было в недавнем прошлом. Более того, Хомейни приказал привести свой приговор в исполнение любому мусульманину, у которого будет такая возможность, тем самым подразумевая, что суверенитет отныне принадлежит не конкретному национальному государству, а религиозному сообществу, рассредоточенному через все политические границы. Это сделало британского мусульманина звездой в двух разных созвездиях, которые не просто перекрывались, но фактически отрицали друг друга. Как ни странно, сторонники Рушди проигнорировали проблему национального суверенитета. Они защищали Рушди главным образом через призму свободы слова и ее нарушения. Тем самым они, по сути, признавали, что британский суверенитет не делает Рушди неподвластным некоему высшему своду законов, – они лишь спорили о том, каков этот высший наднациональный свод законов. Они сделали Рушди звездой в созвездии, которое было больше, чем Великобритания, – в созвездии размером со все человечество, чьи законы включали право на свободу слова, каковое, по их мнению, был обязан чтить каждый, в том числе и Хомейни.

В 1990-х гг. общественность многих стран объединилась, чтобы потребовать от правительства Южно-Африканской Республики уравнять коренных африканцев в гражданских правах с белым населением. В то время апартеид был официальной политикой суверенного государства ЮАР, и граждане других стран, согласно принципам суверенитета, никак не могли вмешиваться в его внутренние дела. Однако борцы с апартеидом утверждали, что каждый человек является гражданином мира, и апеллировали к высшему своду законов – Всеобщей декларации прав человека, которая, на их взгляд, распространяла свое действие на весь мир.

Наконец, в 2001 г. «Аль-Каида»[37], глобальная организация, не аффилированная ни с одним конкретным государством, атаковала предположительно суверенные Соединенные Штаты. После этого мир был втянут в череду войн, больших и малых, в которых воюющими сторонами наряду с национальными государствами выступали автономные партизанские армии, ультрарадикальные организации, тайные группировки и даже отдельные люди, движимые своими частными повестками дня, далеко не всегда известными широкой общественности. Грань между войной и преступлением размылась, и на этой размытой границе родился новый феномен под названием терроризм и его расширенная версия – террористическая война. В свое время холодная война выросла из пепла предыдущей Всемирной войны; теперь ей на смену пришла глобальная война нового типа.

Человечество продолжало воевать.

Транснациональные корпорации

Разрушение концепции суверенитета было не единственным фактором, подрывавшим систему национальных государств. После Всемирной войны у национальных государств появился мощный конкурент: крупные частные корпорации начали активно простирать свои конечности и прочие органы через национальные границы, расползаясь по миру. Да, крупные корпорации, такие как Британская Ост-Индская компания, которые вели деятельность по всему миру, существовали и раньше, но только как партнеры правительств своих стран или даже как их непосредственные агенты.

Теперь же связь между корпорациями и конкретными странами начала слабеть просто потому, что первые больше не были привязаны к одной конкретной стране. Транснациональная корпорация размещала свои функциональные органы в тех местах, которые подходили для этого лучше всего: добывала сырье там, где оно имелось; размещала производство там, где была самая дешевая рабочая сила; решала интеллектуальные задачи там, где существовала развитая система образования, генерировавшая большой пул высококвалифицированных профессиональных кадров; вела финансовые дела там, где система налогообложения предлагала наиболее благоприятные условия; сосредоточивала маркетинг и продажи там, где население обладало наиболее высоким располагаемым доходом. Ни одна компания, работавшая в пределах национальных границ, не могла конкурировать с такими транснациональными гигантами.

Транснациональные корпорации, как и любые другие корпорации, формировали свои корпоративные идентичности, отличные от индивидуальных идентичностей работающих в них людей. У них были собственные цели, которые не всегда соответствовали целям тех стран, на территории которых корпорации вели свою деятельность. Находясь под юрисдикцией сразу множества государств, транснациональные корпорации фактически не находились под юрисдикцией ни одного из них. Если какое-нибудь правительство пыталось заставить транснациональную корпорацию играть по своим правилам, та попросту перемещалась в другое государство. Эта независимость по отношению к правительствам суверенных стран превращала транснациональные корпорации во влиятельных игроков на мировой арене. Их появление ознаменовало собой рождение глобальной экономики, но не глобального правительства.

К середине 1970-х гг. некоторые транснациональные корпорации сосредоточили в своих руках денежные потоки, превышавшие валовой внутренний продукт большинства стран мира. Если бы корпорации были государствами, 17 из них заняли бы место в списке 60 самых богатых стран: General Motors – 21-е место, сразу за Швейцарией, а ExxonMobil и Royal Dutch Shell опередили бы Турцию и Норвегию[38].

Термин «свободная торговля» стал все чаще звучать в переговорах между странами, но предметом этих переговоров была не только и не столько торговля в ее фундаментальном понимании. Торговля происходит между людьми, когда они хотят обменять то, что есть у них, на то, что есть у других. Переговоры о свободной торговле в конце XX в. больше касались устранения барьеров, создаваемых национальными границами для деятельности транснациональных корпораций, и служили интересам новых социальных организмов, которые выросли из чрева системы национальных государств точно так же, как национальные государства выросли из чрева империй.

В 1995 г. Генеральное соглашение по тарифам и торговле (ГАТТ) трансформировалось в еще более глобальную Всемирную торговую организацию (ВТО). ГАТТ насчитывало 23 страны-члена, а ВТО – 123. ГАТТ было просто договоренностью между странами, а ВТО стала принимающим решения органом со своими исполнительными механизмами. Ее мандат включал не только контроль за соблюдением уже существующих соглашений, но и установление новых правил, необходимых для того, чтобы торговые потоки продолжали свободно течь в постоянно меняющемся мире. Функционируя во многом как органы государственной власти, ВТО, МВФ и другие подобные организации были не агентами какого-либо правительства, но семенами альтернативной глобальной системы управления.

Несмотря на все это, национальные государства выстояли. Концепция наций слишком глубоко укоренена в человеческой психике, чтобы так легко исчезнуть. Для большинства людей национальность по-прежнему составляет неотъемлемую часть их идентичности. Когда человек называет себя французом, японцем или бразильцем, он считает это важным с точки зрения того, кто он есть. Никто (пока) не называет себя фордовцем, эксонитом или гуглитом. Более того, когда началась обратная реакция на глобализацию, иногда она стала принимать форму «нативистских» движений, члены которых претендовали на групповую идентичность на основе расовой принадлежности и автохтонности («Это наша земля, мы первыми сюда пришли»). Однако, поскольку национализм не только служит мощным источником эмоциональной подпитки, но и потенциально обладает способностью оказывать искажающее действие на человеческую психику, на поверхность начали выходить и его темные стороны. Усиление расизма – одна из них.

На Западе правительства продолжают управлять необходимыми для существования государства аспектами социальной жизни, такими как уголовное правосудие, которые не приносят прямой прибыли. Но крупный бизнес все больше использует правительственную политическую машину как собственный исполнительный и административный аппарат. Он делает это даже в демократических государствах, где граждане предположительно выбирают правительство для того, чтобы оно служило их нуждам и их интересам. Выборы требуют денег, а у транснациональных корпораций есть не только много денег, но и сплоченная социальная воля к тому, чтобы продвигать свои интересы. Возможно, некое подобие альтернативной модели представляет собой Китай, так как он является не столько национальным, сколько цивилизационным государством. В Китае есть аналоги западных транснациональных корпораций, как частные, так и принадлежащие государству. Но все они, независимо от формы собственности, являются здесь компонентами централизованно управляемого сообщества мирового масштаба. Классическое китайское созвездие, сформировавшееся более 1000 лет назад, не умерло. Оно изменилось, но по-прежнему существует.

Чтобы функционировать как единое целое, транснациональным корпорациям необходимо координировать бесчисленные действия огромного количества людей, физически находящихся за тысячи километров друг от друга. Некоторые из этих людей работают в шахтах; некоторые придумывают новые продукты; некоторые трудятся у станков или на сборочных линиях; некоторые создают рекламу; некоторые загружают сырье или продукцию на корабли, в самолеты или поезда; некоторые манипулируют бесконечными рядами чисел, чтобы сбалансировать денежные потоки. И все эти виды деятельности происходят в разных языковых, культурных, правовых и политических средах. Принимающие решения лица на всех уровнях должны оперировать в едином информационном поле, а для этого необходимо, чтобы колоссальные объемы информации быстро и эффективно распространялись по всему огромному корпоративному организму. Только так каждый член корпорации может вносить эффективный вклад в достижение целей единого целого. Несколькими десятилетиями ранее социальные организмы такого размера и сложности попросту не могли бы достичь того уровня связности, который необходим для их успешного функционирования, так как есть пределы того, с какой скоростью живые люди могут обмениваться информацией и обрабатывать ее.

Точнее говоря, были пределы. Но, пока локальные корпорации постепенно разрастались в транснациональных гигантов, очередной прорыв в технологиях коренным образом изменил правила игры.

Нам, живущим на заре цифровой эры, трудно разглядеть центральную сюжетную линию этой главы человеческой истории. Сегодня мы всецело поглощены тем, что стараемся воспринять град новых приложений и открываемых ими возможностей, одновременно пытаясь справиться с потоком ошеломительных, радикальных изменений той реальности, которую многие до сих пор упрямо называют «нормальной». Но каким историки увидят наше время через несколько сотен лет, когда песок мелких деталей осыплется и на поверхность выступит не сама технология, а то влияние, которое она оказала на человеческую историю в этот период?

Думаю, они скажут, что, как часто бывает в человеческой истории, все началось с поворотного события. В данном случае им стало изобретение крошечного электронного устройства, своего рода переключателя, который мог либо передавать электричество, либо сопротивляться ему. От этих двух слов – transmitter («передатчик») и resistor («резистор») – и родился новый термин: транзистор.

В 1959 г. была запатентована первая интегральная микросхема. Она представляла собой сеть электрических цепей, размещенную на тонкой кремниевой пластине (чипе) с транзисторами в качестве узлов. Когда по этой сети пускался электрический импульс, он двигался по определенному маршруту в зависимости от того, какие транзисторы были замкнуты, а какие разомкнуты. Замыкание и размыкание конкретных транзисторов задавало определенный току маршрут. Это позволяла сделать программа – закодированный набор инструкций.

Главной идеей в транзисторе была его четкая двоичность: либо замкнут, либо разомкнут, и никаких промежуточных вариантов. Два состояния идеально соответствовали двоичной системе счисления, где используются всего две цифры: ноль и единица. Математики уже знали, что двоичная система – такой же точный и полезный инструмент, как и хорошо знакомая нам десятичная, унаследованная от древних индийцев, хотя и более громоздкая. В двоичной системе уравнение 26 × 27 = 702 имело вид 11010 × 11011 = 1010111110. Все вычисления, которые можно сделать в десятичной системе, были выполнимы и в двоичной, но занимали больше времени.

Впрочем, с появлением интегральной микросхемы уточнение «занимали больше времени» перестало иметь значение. Программный код задавал маршрут электрическому импульсу, который перемещался по цепям с огромной скоростью. Пусть (пока) не со скоростью света – электричество движется медленнее через кремний, – но речь все равно идет о тысячах километров в секунду.

Сложность схемы также не имела значения. С практической точки зрения не существовало разницы, пустить ли электрический ток через десять транзисторов или через миллиард. Ограничивающими факторами выступали только такие вещи, как эффективность проводящей среды, генерируемое током тепло, а также создание крошечных интегральных микросхем с помощью больших и неуклюжих человеческих пальцев. Но это были как раз того рода проблемы, над которыми любят ломать голову люди, вдохновленные нарративом прогресса.

Итак, как только появилась кремниевая интегральная микросхема, инженеры принялись ее улучшать. Это означало увеличение числа транзисторов, размещенных на кремниевом чипе, и снижение потребления электричества, благодаря чему ток мог перемещаться более эффективно и, следовательно, генерировать меньше тепла. Парадоксально, но по мере того, как интегральные микросхемы становились все меньше, сложнее и лучше, они удешевлялись. В 1965 г. инженер Гордон Мур предсказал, что интегральные микросхемы будут удваивать свою плотность и сложность каждые два года, то есть улучшаться почти в геометрической прогрессии. Так и произошло.

Первые компьютеры были настолько громадными, что занимали целые комнаты. С помощью таких машин НАСА отправляло космические миссии на Луну. Но постепенно компьютеры становились все меньше и умнее. Возрастание сложности и уменьшение размеров достигло переломной точки в середине 1970-х гг., когда в калифорнийском городке Пало-Альто двое бросивших колледж недоучек Стив Джобс и Стив Возняк создали у себя в гараже компьютер нового поколения – настолько компактный, что умещался на столе, но настолько мощный, что превосходил прежних электронно-вычислительных монстров. Они назвали его персональным компьютером и решили сделать настолько дешевым, чтобы он был по карману не только аэрокосмическому агентству, но и любой семье среднего класса!

Дешевый компьютер – это хорошо, но большинство семей среднего класса не ринулось тут же покупать его, потому что в те времена для общения с машиной нужно было освоить трудный машинный язык. Однако затем появились такие средства, как бейсик[39], которые позволяли переводить инструкции, написанные на обычном английском (или французском, или любом другом) языке, на язык, понятный машине. Как и телефон в свое время, новая технология была готова переступить порог между полезным изобретением и коммерческим продуктом.

Паровая машина заставила людей задуматься, где еще ей можно найти применение, что дало рождение целой серии изобретений, изменивших мир. Телеграф заставил людей задуматься, что еще можно сделать с электричеством, и это также привело к появлению множества инновационных устройств. Компьютер заставил людей задуматься, что бы им еще оцифровать.

И что в результате? Преображение мира!

Электричество проникло в повседневную жизнь благодаря своей практической пользе – лампочки, телефоны, стиральные машины, холодильники, обогреватели, вентиляторы. Компьютерные технологии вошли в социальный мир точно так же: как калькуляторы, игры, текстовые редакторы, приложения для управления документооборотом, бухгалтерские и налоговые программы и многое другое. Кроме того, они позволили сделать «умными» всевозможные устройства. Автомобили получили электронный мозг. Несущие заряд взрывчатки ракеты научились самостоятельно находить движущиеся цели. Автоматизированные банковские машины, известные как банкоматы, дали возможность осуществлять финансовые операции без необходимости взаимодействовать с неудобным и медлительным посредником – человеком. Что еще подлежало оцифровке? Оказалось, почти всё.

Упрощение сложного всегда было ключевым вектором человеческого мышления. Фалес утверждал, что все и вся во Вселенной сделано из одного вещества. Заратустра описал Вселенную через призму борьбы двух противоположностей. Цифровизация стремилась к тому же: представить все сущее в виде нулей и единиц, что, пожалуй, было самым радикальным упрощением из когда-либо предпринятых человечеством.

В конце 1980-х гг. компьютеры начали общаться друг с другом. Да, я знаю, что они не могут ничего делать по собственной инициативе. Все делают люди: люди придумали, как соединить между собой компьютеры, даже если те разделены огромными расстояниями. Физическая инфраструктура для таких соединений уже существовала: оказалось, что созданные за последнее столетие линии телефонной связи пригодны и для машинной коммуникации. Внутри такой компьютерной сети пользователи могли обмениваться электронными сообщениями и обращаться к информации, расположенной на чужих машинах.

Как и в случае с первыми телефонами, подписные услуги превратили это изобретение в товар. Поначалу абоненты сети могли общаться только между собой. Как и в случае с телефонными сетями, когда компьютерные сети распространились и разветвились, их объединили в метасеть. Отныне любой пользователь электронной почты мог отправить сообщение любому другому пользователю электронной почты независимо от того, на какую сеть каждый из них был подписан. Это походило на тот поворотный момент, когда люди с телефонами вдруг обнаружили, что могут позвонить любому, у кого тоже есть телефон.

Сеть – ныне известная как интернет – оплела планету подобно паутине. К ней мог присоединиться каждый, у кого имелись электрическая розетка и подключение к телефонной линии. Но вскоре исчезло и это ограничение: если радио передавало информацию без проводов, почему так же не могли делать компьютеры?

Между тем, как и предсказывал Мур, настольные компьютеры уменьшились до ноутбуков, а ноутбуки стали настолько мощными, что превратились в дополнительный мозг, который люди могли носить с собой в портфеле. Производители телефонов открыли для себя беспроводную технологию, и вскоре на смену громоздкому стационарному аппарату пришел легкий и подвижный мобильный телефон. Втянутый в неумолимый поток закона Мура, он продолжал уменьшаться в размерах и увеличивать свою мощность, пока наконец не догнал компьютер. Это была любовь с первого взгляда. Они тут же заключили брак и родили новое детище – смартфон. Маленькое устройство представляло собой не просто телефон – оно было карманным порталом в параллельный информационно-коммуникационный мир, сотворенномый человечеством.

Смартфоны свели на нет фактор физического местонахождения. Теперь люди общались друг с другом независимо от того, где был каждый из них. Они не только не знали, но и не могли узнать, где физически находится собеседник, и это стало неважно, потому что сама сущность пространства начала меняться аналогично тому, как с появлением машины изменилась сущность времени. Любые два человека, взаимодействующие через беспроводные сети с помощью настольных компьютеров, ноутбуков или смартфонов, делают это не в физическом мире, а в измерении, существующем только как социальная конструкция, – в коллективно вымышленном пространстве, созданном посредством человеческой коммуникации.

Символическая вселенная существует только благодаря тому, что мы поддерживаем ее существование. Мы делаем ее реальной, взаимодействуя в ней так, как если бы она была реальной. Когда физическое местоположение потеряло значение, вся взаимосвязанная социальная паутина начала отделяться от материальной вселенной. Отныне люди получили возможность быть полноценными членами общества, при этом все меньше и меньше физически взаимодействуя с другими людьми. Мы поддерживаем дружеские отношения по электронной почте и в соцсетях, смотрим фильмы в одиночестве на своих смартфонах, получаем доход, работая удаленно, и платим налоги, не выходя из дома, делаем покупки в интернет-магазинах, торгуем ценными бумагами на онлайн-биржах – и таким образом можем разбогатеть или разориться, не вставая со стула.

В вымышленном символическом мире люди взаимодействуют с другими людьми, но в физической реальности (когда же она наконец исчезнет со всеми своими проблемами!) они взаимодействуют с электронными устройствами. Делать это становится все проще, потому что теперь мы не адаптируемся к машинам, как во времена промышленной революции, а адаптируем цифровые машины под себя. Мы сделали их портативными, наделили квазичеловеческими голосами и научили выполнять наши устные команды.

Но в то время как мы очеловечиваем наши цифровые устройства, те постепенно оцифровывают нас. Взаимодействуя с нами посредством алгоритмов, они заставляют нас идти от одного варианта «да/нет» к другому, пока не загоняют в узкий каньон единственного, точно сформулированного вопроса и единственного ответа. От множества возможностей мы приходим к одной. От сложности – к предельной простоте. Отслеживая покупаемые нами товары, цифровые устройства анализируют наши предпочтения и предлагают именно то, что мы хотим, – и ничего, кроме этого. Когда мы ищем партнера для отношений, цифровые устройства задают нам запрограммированные вопросы и подбирают кандидатуру, которая лучше всего соответствует их алгоритму, заставляя нас забыть о том, что в реальной жизни человеческие взаимодействия не следуют никакому заданному алгоритму. Короче говоря, если в эпоху промышленной революции машины превратили нас в детали, то сегодня цифровые устройства превращают нас в алгоритмы. Возможно, я несколько передергиваю, но только для того, чтобы показать, в каком направлении все идет.

И эта тенденция только набирает силу, потому что цифровые устройства продолжают свою эволюцию и экспансию. Большинство наших вещей не только приобретает электронный мозг, но и начинает общаться друг с другом. Наш тостер взаимодействует с кухонным освещением, а кухонное освещение – с гаражными воротами. В окружающем нас мире аналоговое и цифровое все более перемешивается между собой, как пыль и пыльца. Граница между материей и идеей начала размываться. Технология 3D-печати, достигшая зрелости в 2010-х гг., позволяет превратить чистую идею – запрограммированный набор инструкций – в материальный объект, такой же реальный, как камень, пряжка для ремня, бронзовый бюст Рональда Рейгана или дом.

И закон Мура продолжает работать. К 2018 г. нанотехнологи приблизились к созданию электронных устройств, достаточно малых, чтобы вводить их в человеческое тело. Возможно, к тому времени, когда вы будете читать книгу, ученые пройдут этот рубеж и двинутся дальше. Задел есть: исследователи уже научились выращивать биологические микросхемы, потому что, как выяснилось, некоторые энзимы обладают полупроводниковыми свойствами, мало чем отличаясь от кремния. По сути, они превратили бактерии в подобие живых компьютеров. Но не только компьютеры постепенно становятся похожими на ДНК – обратное тоже верно, потому что сегодня нанобиотехнологи оттачивают способность редактировать гены.

Пока я сижу и пишу эту книгу, инженеры по медицинской технике из Аризонского университета разрабатывают биологические компьютеры размером с бактерии, чтобы вводить их в кровоток человека для поиска и уничтожения раковых клеток. Если эта технология окажется успешной, ее можно будет использовать и для коррекции генетических аномалий у зародышей в материнской утробе. Кроме того, разновидность таких биологических компьютеров станет преобразовывать вырабатываемое клетками биотопливо – то, что наши организмы производят из потребляемой нами пищи, – в электричество, достаточное для того, чтобы обеспечивать функционирование искусственных органов в нашем теле.

А это тоже важная область. Сегодня для коррекции некоторых нарушений слуха у слабослышащих людей все чаще используются кохлеарные имплантаты. Вскоре могут появиться импланты сетчатки для слепых. Технология роботизированных протезов конечностей, управляемых силой мысли, развивается быстрыми темпами. Не за горами время, когда людям будут имплантировать искусственную селезенку, почку, легкие, сердце.

И наверное, когда-нибудь сделают искусственным даже мозг. По крайней мере, такая гипотетическая возможность существует, учитывая стремительное развитие искусственного интеллекта. Кое-кто категорически отрицает, что машина способна обладать интеллектом, но нельзя не замечать тот факт, что компьютеры учатся выполнять все более сложные задачи, и этой эволюции не видно пределов. Сегодня микросхемы содержат миллиарды транзисторов и работают в тысячи раз быстрее, чем в 1970-х гг. Забудьте про дополнительный мозг в портфеле: на момент написания этой книги некоторые люди стали пользоваться дополнительным мозгом в виде очков, слуховых аппаратов и даже украшений.

Но правильно ли приравнивать эту сложность к интеллекту? В 1996 г. созданный IBM компьютер обыграл действующего чемпиона мира по шахматам. Но машина выиграла лишь за счет того, что просчитывала все возможные варианты ходов быстрее и тщательнее, чем человек. Это не интеллект. Это большая база данных плюс скорость обработки. Пять лет спустя, в 2011 г., компьютер победил лучших игроков в интеллектуальной викторине Jeopardy![40]. Опять ничего удивительного. Кто бы сомневался, что компьютеры способны искать информацию в огромных энциклопедических справочниках гораздо быстрее и лучше, чем люди в своем мозге.

И тем не менее…

В 2018 г. инженеры из Южной Кореи создали робота-гуманоида, передвигающегося на двух ногах. Хотя мы об этом никогда не задумываемся, хождение на двух ногах по пересеченной местности тоже сложная умственная деятельность, которая требует непрерывной тонкой моторной корректировки с учетом постоянно поступающей новой информации. У человека за это отвечает мозжечок, самая большая часть нашего мозга. Раньше роботы передвигались только на колесах, что программировалось не в пример проще. Южнокорейские роботы были похожи на имперских шагоходов из фильма «Звездные войны» 1970-х гг.

Или на человеческих предков-приматов, которые впервые начали перемещаться на своих двоих по африканской саванне миллионы лет назад.

Может ли компьютер стать сознательным? Я бы сказал, это зависит от того, что понимать под сознанием. Многие считают, что его неотъемлемой частью является самосознание. Давайте посмотрим на программное обеспечение, которое помогает инвесторам и финансовым брокерам решать, какие ценные бумаги следует купить, продать или удержать в тот или иной момент. Чтобы обеспечить рост инвестиционного портфеля, эти программы должны прогнозировать будущее рынка. Какая информация необходима, чтобы успешно делать такие прогнозы? Да, по сути, вся информация, которая относится к человеческой жизни и может быть оцифрована, то есть практически вся информация.

Но вот еще в чем дело: прогнозируя завтрашний рынок, программа инициирует покупку или продажу ценных бумаг сегодня. Однако это неизбежно влияет на состояние рынка завтра. А следовательно, для успешного прогнозирования будущих рыночных тенденций программа должна учитывать и последствия собственных действий. Она должна наблюдать за собой, наблюдать за миром, прогнозировать собственные реакции, а затем учитывать их в своих прогнозах. Уф! Если это не самосознание, то я не знаю, что такое самосознание.

Мы всегда считали намерение одним из ключевых атрибутов, присущих исключительно живым организмам. У урагана нет намерений, он просто подчиняется законам природы. Если вы окажетесь у него на пути, он вас сметет. Ничего личного. Нет намерений и у камня. Он катится под гору, потому что его толкает внешняя природная сила, а не потому, что он хочет достичь какой-то цели. В отличие от этого, живые организмы движимы своими намерениями. Намерения есть даже у червя. И даже у амебы. Если компьютеры осозна́ют себя и, следовательно, обладают сознанием, значит ли это, что они способны формировать намерения?

Чтобы успешно функционировать, осознающая себя компьютерная программа, которая наблюдает за собой и за миром, нуждается в возможности самостоятельно собирать данные в глобальной информационной сети. Любой компьютер, который собирает данные самостоятельно, превосходит компьютеры, знающие только то, что сообщает им хозяин-человек. Обрабатывая и перерабатывая массивы данных, машина извлекает из них новые знания и переписывает собственный программный код с учетом того, чему она научилась. Взаимосвязанная сеть всех компьютеров на Земле, способная наблюдать за собой и за миром, учиться на опыте и переписывать собственный код, может вступить в рекурсивный процесс самосовершенствования, который, подобно колокольному звону в эхо-камере, будет нарастать экспоненциально. В какой-то момент этот единый, всемирный, сетевой, движимый намерениями, сознающий себя интеллект может стать умнее всех людей в мире. А материализованный в обличье роботов – и намного сильнее.

Неужели такое будущее реально?

Не смотрите на меня так. Я лишь пересказываю то, что слышал. Над этой проблемой в конце жизни задумался выдающийся физик Стивен Хокинг – и нарисовал кошмарный сценарий. Элиезер Юдковский из Исследовательского института машинного интеллекта считает, что ИСИ – искусственный суперинтеллект – уже может существовать, но пока не обнаруживает себя, потому что это не в его интересах. И Юдковский беспокоится. По его словам, «ИСИ не испытывает к нам любови или ненависти; просто мы состоим из атомов, которые можно использовать для чего-то другого».

Некоторых людей идея искусственного суперинтеллекта притягивает, как яркая свеча мотыльков. Они убеждены, что в будущем неизбежно наступит апокалиптический момент, который они называют сингулярностью, когда нанотехнологии, биотехнологии и искусственный интеллект сольются воедино и граница между человеком и машиной исчезнет. Когда это произойдет, мы сможем переместить наш мозг в набор электронных схем: после этого мы станем заменять физическое тело по мере его износа, а наше сознание будет продолжать непрерывное существование. По сути, мы станем бессмертными. Идея сингулярности с ее обещанием бессмертия представляется мне новой религией – возможно, самой могущественной из всех, что были созданы людьми со времен появления ислама.

Я сам не отношусь к числу новообращенных. Сторонники культа сингулярности оптимистично предполагают, что искусственный суперинтеллект, если и когда таковой появится, станет служить на благо всего человечества. Они представляют себе человечество как сборище бессмертных детей, которые будут играть, есть, веселиться и наслаждаться жизнью. Но мне рисуется иная картина: если момент сингулярности наступит в том обществе, в котором мы живем сегодня, вечную жизнь обретут только богатые люди. Бедные массы еще продолжат существовать какое-то время, потому что бессмертные будут нуждаться в слугах, но, когда технологии продвинутся достаточно далеко, чтобы сделать роботов неотличимыми от людей эмоционально, чувственно и сексуально, бедные смертные исчезнут с лица Земли.

На этом я заканчиваю говорить про наши орудия. Но история сплетается из трех компонентов, второй из которых – окружающая среда. Пока мы не растворились в машинах, мы существуем в биологических телах. Как бы ни виртуализировался наш мир, мы остаемся привязаны к материальной вселенной. Мы должны есть. А то, что мы едим, и то, как получаем эту еду, зависит от места нашего обитания. Окружающая среда бескомпромиссно материальна. Вот почему на протяжении всей истории она жесткой рукой формировала человеческую культуру. Наши ранние модели мира отражали природные силы, которым мы противостояли, и природные ресурсы, которые помогали нам выжить. Если выживание зависело от могучей реки, люди развивали речную культуру. Если люди существовали за счет торговли, их культура адаптировалась к особенностям тех территорий, через которые пролегали их торговые пути. Если наша окружающая среда кардинально менялась, мы не могли оставаться прежними: менялся наш коллективный образ жизни, менялась наша коллективная идентичность, вся наша модель мира менялась настолько, чтобы позволить нам перегруппироваться в новое связное социальное созвездие, способное выжить в новой среде.

Но с появление машины и последовавшим за этим стремительным развитием технологий мы создали себе новую окружающую среду. Ею стали наши орудия, или, точнее говоря, мы сами, потому что наши орудия – это не то, что у нас есть; это то, кто мы есть (вкупе с нашими телами и тем, как мы связаны с другими людьми).

Давайте для примера рассмотрим массовую миграцию из сельской местности в города, запущенную процессом индустриализации. В 1800 г. большинство людей жили в маленьких городках, деревнях, на фермах или вообще вели кочевой образ жизни. Всего около 3 процентов населения мира жило в больших городах. К 1960 г. эта цифра увеличилась до 34 процентов. Сегодня она превысила 54 процента и продолжает расти. Если эта тенденция сохранится, однажды мы станем чисто городским видом наподобие голубей, крыс или тараканов. Я не пытаюсь оскорбить людей; я люблю людей – я сам один из них. Я просто констатирую факт.

В 1800 г. большинство людей дышали воздухом, содержавшим в основном естественные примеси: пыльцу растений, запахи животных, переносимую ветром пыль. Они ходили по земле, носили одежду из растительного или животного сырья, ели пищу, которую выращивали сами на своих полях. Животные были неотъемлемой частью человеческой жизни. Люди сталкивались с ними каждый день: использовали их для работы, ездили на них, перевозили с их помощью грузы, защищали от них свои поля, а также выращивали тех из них, кого собирались убить и съесть.

Сегодня большинство из нас почти не контактирует с животными, кроме разве что домашних питомцев. С каждым вдохом мы вбираем в себя частицы, изрыгаемые нашими машинами – от огромных заводов до потоков автомобилей на улицах. Жители таких городов, как Париж или Шанхай, редко физически контактируют с чем-то, помимо других людей и вещей, произведенных людьми. Они ходят по асфальту, сделанному из нефти, носят одежду, изготовленную из нефтепродуктов. Они «добывают» еду в зданиях, построенных людьми из материалов, произведенных людьми. Они везут покупки домой в бумажной упаковке или металлических контейнерах, изготовленных людьми. Вся потребляемая горожанами еда была обработана где-то далеко другими людьми, с которыми они никогда не встречались. Мало кто из тех, кто ест яйца или куриное мясо, слышал кудахтанье курицы или ощипывал мертвую птицу, и почти никто из тех, кто пьет молоко, не знают, каково это – доить корову.

Большинство из нас в настоящее время живет почти в полной изоляции от природы – так, как если бы мы не были ее частью. Мы постоянно меняем нашу искусственную среду обитания, продолжая изобретать и совершенствовать орудия и продукты, которые ограждают нас от естественной среды и позволяют извлекать из нее то, что нам нужно. Более того, мы повсеместно меняем даже естественную среду самим своим присутствием или присутствием наших машин прямо либо косвенно, в виде волновых эффектов.

Люди, число которых все увеличивается, и их образ жизни создают огромную нагрузку на планету. Около 70 000 лет назад нас было меньше 15 000. За следующие 60 000 лет нас стало почти 3 млн. К началу нашей эры мы размножились до 300 млн, к 1800 г. – до 1 млрд.

А потом начался демографический взрыв. Современная медицина победила многие болезни; развитие науки вкупе с улучшением жизненных условий резко увеличило нашу продолжительность жизни, поэтому в следующие 123 года численность человечества выросла до 2 млрд, в следующие 47 лет – до 4 млрд, а к 2018 г. мы приблизились к 8 млрд. В каждом из таких городов, как Токио, Мумбаи или Сан-Паулу, сегодня живет больше людей, чем на всей планете в 3000 г. до н. э.

В XIX в. начали проявляться первые ощутимые – и зловещие – признаки нашего присутствия на Земле. В своем стихотворении поэт Уильям Блейк написал о «темных сатанинских мельницах» – фабриках и паровозах, чьи дымящиеся трубы извергали в английское небо клубы черного дыма. В 1800 г. по равнинам Северной Америки бродили около 60 млн бизонов, но строительство железных дорог и рынок бизоньих шкур привели почти к полному уничтожению этих животных. К 1900 г. их количество сократилось до нескольких сотен, что поставило их на грань вымирания.

Вымирание как таковое не является аномалией в природном мире. Это нормальная часть естественной эволюции. В большинстве случаев оно похоже на фоновый шум, который слышен рядом с оживленной автострадой. Кто-то постоянно вымирает. Виды множатся, одни из них прекращают существование, другие дают рождение новым видам.

Но история жизни знала и аномальные вымирания. По меньшей мере пять раз за то время, что существует Земля, происходила какая-то катастрофа, которая стирала с ее лица большинство животных. Самое массовое вымирание случилось около 250 млн лет назад, когда исчезло 96 процентов всех живых видов. Что его вызвало? Гипотез предостаточно. В этом обвиняют извержения вулканов, кислотные дожди, глобальное потепление. Согласно одной из теорий, все проблемы начались с одного живого вида – глубоководных бактерий, выделявших углекислый газ. Вид стал настолько успешным, что заполонил собой океан и потребил весь находившийся в нем кислород. Это запустило разрушительный каскад побочных эффектов, который привел к резкому изменению окружающей среды, а большинство существовавших в то время форм жизни не могло достаточно быстро адаптироваться к происходящему.

Еще одно массовое вымирание произошло около 60 млн лет назад предположительно из-за астероида, который врезался в нашу планету недалеко от современной Мексики. От удара в воздух поднялись тучи пыли, которые затмили солнечный свет и привели к гибели многих растений, а это привело к гибели многих травоядных животных, что, в свою очередь, привело к гибели многих хищников и т. д. Исчезновение самых крупных животных, динозавров, расчистило место для более мелких, в том числе для крохотных лемуроподобных существ размером не больше белки. Их потомки видоизменялись и множились, пока в конце концов некоторые из них не эволюционировали в приматов. Прошло время, и дальние потомки тех приматов однажды встали на две ноги. Сегодня они заполнили собой всю планету. Это мы с вами.

В XIX в. развивающаяся промышленность и машины, основанные на сжигании топлива, начали выбрасывать в атмосферу массу загрязняющих веществ, часть из которых – углекислый газ, метан, углеводороды и др. – стали известны как парниковые газы, потому что их действие напоминает теплицу: они пропускают солнечный свет на Землю, но не дают ему излучаться обратно. Эффекты, вызываемые этими газами, аналогичны тем, что спровоцировали массовое вымирание 250 млн лет назад: повышение температуры, таяние полярных льдов, закисление океанов.

Объемы парниковых газов, которые человечество выбрасывает в атмосферу, все время растут. Проблема в том, что, если мы хотим поддерживать наш уровень жизни, каким бы он ни был, мы должны что-то добывать, обрабатывать, производить, транспортировать – короче говоря, взаимодействовать с материальным миром и менять его. Большей частью мы делаем это при помощи сжигания ископаемого топлива: нефти, газа, угля и их производных. Когда-нибудь все виды ископаемого топлива заменит электричество, но пока мы производим бóльшую часть электроэнергии по старинке.

Парниковый эффект не приводит к тому, что вся Земля нагревается постепенно, плавно и равномерно. Наша планета устроена не так просто. В разных местах этот эффект может проявляться по-разному: в виде чрезвычайной летней жары, или череды засушливых лет, или даже необычайно суровых зим, или частых и разрушительных ураганов, или распространенных лесных пожаров, а также множества других погодных явлений, которые в совокупности составляют сложный феномен глобального климата. Но по поводу основной тенденции ученые сходятся во мнении почти единогласно: Земля нагревается. Первые 18 лет нового столетия были самыми теплыми годами за всю историю наблюдений. И мы уже испытываем на себе хаотические эффекты этого нарушения климата.

Мы чертовски успешный вид, так что я даже отчасти горжусь нами. Но наш успех – давайте посмотрим правде в глаза – стоил жизни огромному количеству других видов. Большинство из них мы не уничтожили напрямую – мы просто довели их до вымирания. Многие растения и животные погибли из-за того, что мы изменили их среду обитания сообразно нашим потребностям и она перестала соответствовать их потребностям. Даже в кризисные периоды биологическая эволюция протекает очень медленно, а провоцируемые нами изменения происходят слишком быстро. Например, площадь покрытой бетоном земли ежегодно увеличивается примерно на территорию размером с Британию. Еноты могут жить в таком ландшафте, а бобры – нет. Когда мы забираем из рек воду, чтобы орошать наши сельхозугодья, рыбы в этих иссякающих водоемах не успевают вырастить ноги и легкие, чтобы переселиться в города и начать новую жизнь в качестве блогеров, поэтому они попросту вымирают.

Черный носорог, странствующий голубь, карибский тюлень-монах, сумчатый волк – мы никогда больше не увидим этих животных. Резко сократилась даже популяция обыкновенных серых волков. Некогда по пляжам Калифорнии бродили толпы медведей гризли. Теперь нет. Я сам люблю бродить по калифорнийским пляжам, так что, наверное, мне не стоит сожалеть об этом, и все-таки мне жаль.

Растущий список исчезающих видов включает почти всех более-менее крупных животных. Сто лет назад в мире жили миллионы слонов. Сейчас всего несколько сотен тысяч – официально они еще не находятся под угрозой вымирания, но идут к этому. Бегемоты, тигры, синие киты, каланы, снежные барсы, гориллы, большие панды – вскоре мы можем попрощаться со всеми ними. На самом деле, согласно данным Центра биологического разнообразия, ежедневно с лица планеты исчезают десятки живых видов.

Признаться, не все они вызывают сочувствие. Калифорнийский кондор, который едва не вымер в конце XX в., питается гниющей плотью – какая гадость! Все хотят спасти медоносных пчел, но спасать палочника с острова Лорд-Хау – уродливое насекомое размером с лобстера – немного желающих. Рыжий таракан-прусак находится под угрозой исчезновения, но мне почему-то кажется, что кампания по его спасению обречена на провал.

Независимо от «популярности» каждого вида, исчезновение любого из них запускает цепную реакцию, и такие реакции в конечном итоге могут достичь критической точки и вылиться в шестое массовое вымирание.

Нарратив прогресса имеет к этому непосредственное отношение. Мы не в силах перестать изобретать, производить и улучшать нашу жизнь. Всего за десять лет до написания этой книги мир делился на две части: индустриализированные страны и отсталые. Индустриальные общества наносили планете гораздо больший ущерб, чем неиндустриальные. Сегодня различие между ними почти стерлось. Транснациональные корпорации и их дочерние компании распространили промышленное производство по всему миру. Прибыль стекается в их штаб-квартиры на Западе, но их фабрики и заводы выбрасывают производственные отходы на территории третьего мира. Более того, сегодня гигантские промышленные конгломераты появились даже в тех странах, которые некогда считались развивающимися, – в Китае, а также Индии, Бразилии и др. Эти страны не только производят современную продукцию, такую как автомобили, но и успешно экспортируют ее по всему миру: Южная Корея – это новая Япония.

Модель потребления, некогда присущая только развитым странам, сегодня распространяется по всей планете. Миллиарды людей в Китае и Индии мечтают о собственном автомобиле – и вскоре их мечта сбудется. То же самое можно сказать о сотнях миллионов людей в Африке и Южной Америке. Все хотят развивать свою экономику и жить лучше, чем раньше, а для этого необходимо увеличивать производство и потребление. Мы не можем остановить всю промышленность и прекратить использовать машины, чтобы перестать загрязнять планету и устранить климатическую угрозу, – в этом случае большинство экономик рухнет, миллионы людей останутся без средств к существованию и наступит хаос. Один из путей к спасению – перейти на машины, которые работают на энергии солнца, ветра и других возобновляемых, экологически чистых видах энергии. Другой путь – диджитализация в ее крайней форме: если мы сольемся с машинами, нам не нужно будет ни есть, ни дышать. Вопрос в том, успеем ли мы «слидиниться» с нашими орудиями и стать новой формой жизни до того, как уничтожим собственную планету?

Есть и другие фундаментальные вопросы. Маркс утверждал, что буржуазия и пролетариат нужны друг другу. Хотя владельцы средств производства могут диктовать условия, им требуются наемные работники, чтобы обеспечивать функционирование машин и фабрик. Таким образом, владеющие машинами классы вынуждены обеспечивать рабочим классам хотя бы прожиточный минимум.

Но по мере того как роботы будут все больше заменять людей, это уравнение может измениться. Сегодня класс, некогда известный как пролетариат, стремительно сокращается, но промышленное производство и индустриализированное сельское хозяйство продолжают расти. Более того, сегодня в социальную реальность вошел совершенно новый тип продуктов, которые существуют исключительно в информационной форме и генерируются неустанным поиском ответа на вопрос: «Что бы еще оцифровать?» Многие из этих продуктов обладают удивительным качеством: по крайней мере на данный момент они очень дешевы или даже бесплатны. Как может какая бы то ни было экономика оставаться жизнеспособной, если ей не нужны работники, а ее продукция бесплатна?

Один из популярных ответов – концепция «универсального базового дохода», согласно которой каждый человек на планете должен получать регулярно определенную денежную сумму, чтобы удовлетворять свои основные жизненные нужды независимо от того, работает он или нет. Канада и Финляндия уже протестировали эту идею с помощью пилотных программ на небольших группах населения. Грубо говоря, универсальный базовый доход даст людям возможность не умереть с голоду – и продолжать потреблять бесплатные продукты цифровой экономики. Если эта концепция однажды действительно будет внедрена, по сути, она институционализирует то, что шведские футурологи Александр Бард и Ян Зодерквист называют консумериатом (от англ. consume – «потреблять») – потребительским классом, который в информационную эпоху придет на смену пролетариату индустриальной эпохи. Этот низший класс будет существовать на грани выживания и участвовать в экономике, внося свой вклад в потребление, а не в производство.

В таком контексте марксистское ви́дение классовой борьбы может возродиться в новой форме. В грядущую эпоху на смену нынешнему правящему классу – владельцам машин и капитала (хотя влияние денег не исчезнет так быстро, поэтому наследственные богачи, вероятно, еще на какое-то время сохранят власть) – может прийти новая правящая элита, нетократия[41]. Это будут люди, способные манипулировать цифровой средой, существующей автономно от физического мира, – виртуальной реальностью, или Метавселенной, как назвал ее писатель-фантаст Нил Стивенсон в своем пророческом романе «Лавина»[42] (1992). Главный его герой – в реальном мире неудачник, работающий разносчиком на мафию, которая осталась единственным на планете производителем пиццы. Но в виртуальном мире он – всесильный герой, который спасает человечество от смертельного наркотика. В романе Стивенсона Метавселенная – единственная вселенная, имеющая значение. Не это ли происходит сегодня в реальности? Все зависит от того, что подразумевать под словом «реальность».

Сегодня мы, люди, достигли такой ступени развития, что способны уничтожить собственную планету, и, судя по всему, мы движемся именно к этому. Такое положение вещей не может не озадачивать. У нас есть знания и технологии, чтобы отказаться от ископаемого топлива, прекратить загрязнение окружающей среды, накормить всех людей, сдержать стремительный рост населения – короче говоря, мы решили бы все проблемы, стоящие перед нашим видом, если бы объединили силы и выработали общий план действий. Почему мы этого не делаем? Почему даже сегодня, когда кто угодно может общаться с кем угодно, нам так сложно стать единым интегрированным сообществом, которое формирует и реализует общечеловеческие намерения?

На мой взгляд, ответ очевиден: кто угодно с кем угодно – вовсе не то же самое, что все со всеми. Технологии обеспечивают первое, но не второе. Мы не можем действовать как единый вид, потому что, по большому счету, не ощущаем себя единым видом. А все потому, что мы живем во множестве разных смысловых миров – и эта проблема относится к области языка, а не технологий. Каждый из нас является частью какой-либо коммуникационной зоны, разветвленной сети людей, которые взаимодействуют между собой намного интенсивнее, чем с посторонними. Обмениваясь внутри нашей зоны историями и интерпретациями, мы создаем модель реальности, которая кажется близкой и наполненной смыслом всем, кто ее создает. Эта модель мира делает нас понятными друг для друга, тем самым давая нам возможность действовать как единое социальное созвездие, но одновременно делает нас менее понятными для людей вне нашего нарратива. Как заметил писатель Янн Мартелл, «мы все – граждане языков, на которых мы говорим, но мир – это не язык».

Коммуникационные зоны формировали жизнь людей с момента рождения человечества и продолжают делать это в настоящем с тем лишь отличием, что сегодня фактор физического местоположения перестал играть прежнюю роль. Природные феномены, такие как реки, долины, моря, больше не имеют никакого значения. В информационно-цифровом веке мы получили возможность общаться с теми, кто разделяет наши взгляды, где бы ни жили эти люди географически. Технологии позволяют формировать в киберпространстве мировоззренческие модели, которые не выносятся на публичную арену, а потому остаются невидимыми для посторонних. Но эти модели также невидимы и для самих инсайдеров, потому что так устроен любой нарратив: нам трудно отличить созданную нами модель реальности от объективной, «нефильтрованной» реальности. Мы все живем под возведенными нами куполами, которых обычно не замечаем. После того как мы договорились нарисовать на потолке небо, мы, глядя вверх, видим не потолок и не нарисованную картину. Мы видим там настоящее небо.

Принято считать, что люди склонны формировать замкнутые мировоззренческие сообщества – социальные пузыри, – потому что намеренно ограничивают свое общение только теми, кто разделяет их убеждения. Я не уверен, что проблема именно в этом. Большинство людей, которых я встречал, уверены, что их идейное сообщество открыто для дебатов и диалога. Это касается догматичных марксистов. И непримиримых исламистов. И ярых апологетов политкорректности. Все они настаивают на том, что готовы обсуждать свои идеи с кем угодно… кроме этих «тупых невежд», которые не разделяют их идей. Однажды я наткнулся на онлайн-чат, где двое ультраправых, оба страстные почитатели Гитлера, яростно спорили о Гиммлере. Не думаю, что это можно рассматривать как свидетельство того, что сообщество неонацистов готово к диалогу с другими.

Дело в том, что люди с разными взглядами способны вести плодотворный диалог только при условии, что их высказывания одинаково понимаются всеми участниками. Между тем любая идея наполняется смыслом посредством того, что включается в уже существующую систему идей. Каждое знание представляет собой всего лишь узел в паутине знаний. Вот почему, чтобы понять что-то новое, нам нужно связать это новое со всем остальным, вплести его в наше созвездие идей. Из таких узлов знаний и связей и состоит наша картина мира: узлы – это то, что дает нам мир, связи – то, что мы создаем сами. Картина мира существует в наших умах, но, если ее видят и другие, она кажется нам реальной. На самом деле во всех практических отношениях она является реальной.

Когда связная картина мира сформирована, отдельные узлы могут исчезать или видоизменяться, либо же в ней могут появляться новые узлы, но картина сохраняет свою целостность и актуальность. Этому способствует и наша склонность обращать внимание только на те узлы, которые вписываются в нашу картину мира, и игнорировать противоречащие ей. Но когда вдруг исчезает слишком много знакомых нам узлов или появляется слишком много новых, картина размывается. Если этот процесс продолжается, прежняя картина может трансформироваться в совершенно новую, которая в одночасье поменяет значение всех существующих узлов, поскольку они свяжутся в абсолютно другую паутину смыслов.

Насколько я могу судить, мы все оперируем моделями реальности, которые не осознаем в полной мере и не в силах четко описать, потому что большей частью они состоят из негласных идей. Мы не знаем того, что знаем, пока не задумываемся. Все «знают», что единорогов в мире нет, а коровы есть, но до того, как вы прочитали эту фразу, вы вряд ли осознавали свое знание. Если бы вас попросили перечислить сто вещей, которые вам известны, знание о коровах и единорогах вряд ли попало бы в список – и у вас бы даже не возникло мучительного ощущения, что вы что-то упустили. Негласные идеи составляют основную часть нашей концептуальной модели мира аналогично тому, как темная (то есть невидимая ученым) материя составляет основную часть физической вселенной.

Мне довелось быть «своим» в двух разных культурах с двумя разными нарративами, и меня неизменно поражало, как кардинально отличается мир под этими двумя куполами, пусть даже отличия зачастую касаются малозаметных мелочей. Однажды я сидел в баре в Сан-Франциско и вместе с другими посетителями смотрел телевизор, где спортивный комментатор брал интервью у бывшего квотербека НФЛ Колина Каперника. На протяжении всего интервью Колин не снимал бейсболку. В какой-то момент сидевший рядом со мной мужчина недовольно заметил:

«Почему он все время в кепке? Никакого уважения к людям!»

Его комментарий меня озадачил.

«Кепка на голове – признак неуважения?» – переспросил я.

«Конечно, – сказал он, – это всем известно».

А вот в исламском мире всем известно, что в присутствии незнакомых людей ваша голова должна быть чем-нибудь покрыта. Обнажить голову? Да тебя что, коровы воспитывали?! Я к тому времени прожил в Америке уже много лет, но не знал, что общение в головном уборе считается здесь признаком невоспитанности. Я просто никогда об этом не задумывался.

В прошлом люди, существующие в разных мирах, и территориально жили в разных местах. Сегодня они могут жить бок о бок. Они встречаются друг с другом на улицах, сталкиваются в магазинах. Между тем два человека, которые видят одну и ту же картину или слышат одну и ту же музыку, испытывают совершенно разные чувства, потому что у каждого из них эти образы и звуки активируют свое созвездие воспоминаний, идей и убеждений, свою паутину смыслов. Реагировать только на кажущиеся, поверхностные сходства без осмысления глубокого контекста – путь к непониманию и конфликтам, которые неразрешимы по определению. Благородное утверждение «все люди одинаковы» легко превращается в идею «все люди должны быть похожи на меня», так что не забывайте: контекст значит очень много.

Каждое мировоззрение представляет собой модель, которая определяет, как устроен мир – весь мир. Каждая такая модель имеет механизмы, обеспечивающие его выживание. Как у любого организма, у него есть воля к жизни. Чтобы избежать смерти, он естественным образом стремится впитывать идеи, которые подтверждают и усиливают его, и отвергать те, что ему противоречат. Любое стабильное, здоровое общество осуществляет такую фильтрацию идей, чтобы поддерживать ядро нарратива и его общую связность, но в целом его созвездие идей организовано довольно свободно и динамично: оно включает большое разнообразие элементов, многие из которых являются негласными и произвольными, а также имеет границы, вполне открытые для новой информации, и оставляет достаточно свободного пространства для появления новых звезд. Сравните это с мировоззрением, которое скрепляет культ: в его модели все идеи четко сформулированы и жестко связаны между собой, нет никаких серых зон, а мощный механизм предупреждает проникновение внутрь любой информации, которая может дискредитировать модель или лишить ее актуальности. Такое мировоззрение не просто целостно – оно чрезмерно целостно, сцементировано. Это и называется социальным пузырем. Социальный пузырь не способен адаптироваться к изменениям окружающего мира.

Но модель мира должна трансформироваться, чтобы оставаться жизнеспособной в постоянно меняющейся реальности. Мир вокруг нас существует; он такой, какой есть, и он делает то, что делает. Да, сегодня мы стали «хозяевами мира», но от него продолжают исходить угрозы, а еще он таит возможности, и мы, как и люди каменного века, должны реагировать на первые и использовать вторые. Если мы не будем этого делать, мы обречены. Но поскольку «реальность» сегодня – в значительной мере творение наших рук, от того, как мы отвечаем на исходящие от него вызовы, зависит то, с какими вызовами мы столкнемся в будущем.

Сегодня мы переживаем период быстрых, радикальных изменений, на нас обрушиваются колоссальные, невообразимые ранее объемы информации. Нарративы, наполнявшие наши миры смыслом всего столетие или даже всего год назад, теряют актуальность. Ничто из того, что мы знаем, не помогает нам осмыслить тот мир, что окружает нас сегодня. Но с ослаблением доминирующего нарратива созвездия идей теряют связность. От них, как айсберги от ледника, начинают откалываться отдельные идеи и отправляться в свободное плавание в виде культурной взвеси, которая дрейфует в глобальном океане, перемешиваясь и соединяясь с обломками других культур. Некогда казавшиеся абсолютно несовместимыми идеи, будучи вырванными из своих ныне распавшихся созвездий, начинают слипаться неожиданным образом.

В 1964 г. студенты Калифорнийского университета в Беркли развернули массовые протесты, отстаивая право свободно выражать свое политическое мнение. Выросшее из этого движение «Свободное слово» слилось с зародившимся тогда же антивоенным движением, к ним присоединилось множество других течений, в основном левого толка, породив мощную волну левого политического активизма.

В 2017 г. тот же университет стал ареной столкновения левых либералов и крайне правых, где первые пытались лишить вторых возможности открыто высказывать свое мнение на публичной площадке. Свобода слова перестала быть неотъемлемой частью левого созвездия идей, к которому она принадлежала в 1964 г., и стала свободно дрейфующей идеей, которую теперь мог присвоить себе кто угодно – и в 2017 г. это сделали правые радикалы.

В 1962 г. философ Томас Кун опубликовал знаменитый труд «Структура научных революций»[43], где ввел концепцию смены парадигмы. Под парадигмой Кун подразумевал доминирующую теоретическую модель, принятую в какой-либо области науки. Парадигма говорит ученым, как следует объяснять известные факты и на какие вопросы необходимо дать ответы. Согласно Куну, развитие науки происходит не в виде плавного, пошагового прогресса, когда ученые открывают все новые факты и каждым таким открытием двигают науку вперед. Она развивается скачкообразно, от одной парадигмы к другой. Ученые делают предсказания в рамках общепринятой парадигмы и проводят исследования и эксперименты, чтобы узнать, верны их гипотезы или нет. Многие предсказания подтверждаются экспериментально и тем самым позволяют уточнить или расширить существующую модель. Но так происходит не всегда.

Ученые регулярно сталкиваются с данными, которые не поддаются объяснению в рамках доминирующей парадигмы. Кун назвал такие данные аномалиями. Научные исследования высшего уровня сосредоточены на объяснении именно аномалий. Тем не менее остаются особо крепкие орешки, которые не укладываются в рамки существующей модели, как ее ни корректируй. Когда таких аномалий накапливается слишком много, доминирующая модель теряет объяснительную силу. Тогда происходит научная революция: кто-то предлагает новую фундаментальную идею, и старая парадигма заменяется новой. В ее рамках все снова обретает смысл, и ученые опять могут заниматься «нормальной наукой», объясняющей частные наблюдения[44].

Кун писал о науке, но концепция смены парадигмы позволяет объяснить и многое из того, что происходит в человеческой истории. На мой взгляд, каждое стабильное общество формирует свою социальную парадигму, которая организует человеческие взаимодействия, придает смысл жизни людей и делает значимыми те или иные события. Но, как и в науке, всегда есть что-то, выходящее за рамки общепринятой парадигмы: социальные завихрения, идущие в противоток основному течению; группы людей, которые не могут найти себе места в общей структуре; нонконформисты, кричащие, что король голый; работники, требующие особых условий; сумасшедшие, утверждающие, что контактируют с внеземным разумом; тайные движения недовольных, которые копят обиды и оружие в надежде на то, что однажды им удастся свергнуть существующее правительство и построить новое общество по своему образцу.

Все эти явления воспринимаются как аномалии – проблемы, требующие решения, складки на социальной ткани, которые нужно разгладить. Пока большинство людей поддерживают существующую парадигму, общество может эффективно управлять этими выпадающими из нее группами и идеями. Созвездие остается здоровым и жизнеспособным; существование людей – наполненным смыслом. Но мир постоянно обрушивает на нас все новую информацию, с которой мы не сталкивались никогда раньше. Если упрямо игнорировать или отрицать эти новые материальные факты, наша модель вселенной в конце концов перестанет соответствовать той реальности, в которой мы живем. С другой стороны, если новых фактов становится очень много и нам приходится слишком сильно корректировать нашу модель мира, та может потерять свою согласованность, а вместе с ней и способность удерживать идеи (и людей) вместе. Ключевые нарративы нуждаются в связности, чтобы существовать. Когда она становится слабой, общество созревает для смены парадигмы.

В этот момент могут появиться новые идеи, которые, подобно озарению, откроют перед нами то, что прежде было скрыто, и позволят нам увидеть новую «реальную» картину мира: да это же не портрет Линкольна при Аппоматтоксе, а идущий ко дну «Титаник»! Неудивительно, что раньше многое в нашей жизни не имело смысла; мы пытались втиснуть реальность не в ту модель. Теперь же, когда мы увидели подлинную картину, все странное и бессмысленное внезапно обрело четкость и смысл. Пятно, которое раньше представлялось нам расплывчатым глазом Линкольна, на самом деле оказалось точным изображением корабельного штурвала!

Смена социальной парадигмы всегда внезапна и революционна, потому что парадигма, как правило, существует невидимо, пока ей не приходит время меняться. Этот процесс обычно настолько всеобъемлющий и глубокий, что возникает впечатление, будто все люди вдруг резко и одновременно изменили свой образ мысли. Такова природа социальной версии феномена, описанного Куном.

В истории человечества подобное случалось не раз. Все великие религии представляли собой смену парадигм. Дискретные события одно за другим разъедали картину мира, рассогласованность становилась все сильнее, и вдруг – раз! – почти одновременно для очень многих людей все вновь обретало смысл – новый смысл. XX век изобилует впечатляющими примерами сдвигов социальных парадигм. Возьмите внезапное превращение Германии 1930-х гг. в нацистский мир. Когда все закончилось, шокированные немцы попытались представить стремительный триумф нацизма как государственный переворот: дескать, клика плохих парней захватила власть и заставила всех и каждого вести себя скверно. Но в реальности все выглядит так, будто очень многие немцы присоединились к нацистской парадигме по собственной воле – они стали нацистами.

Люди моего поколения, жившие в 1960-х гг., воспринимали тот период как неожиданное начало совершенно новой эпохи. Ужасы Второй мировой войны стирались из памяти. Колонии отделялись от империй. Экономическое благосостояние росло. Любые проблемы казались разрешимыми. В этом контексте по всему миру сформировался новый специфический набор ценностей: все большое и могучее теряло престиж; все маленькое и дерзкое обретало привлекательность. Идея революции окрасилась в гламурные цвета. Многочисленные основанные на идентичности сообщества требовали прав и свободы. Радикальный индивидуализм был возведен в культ. Некоторые люди приветствовали этот сдвиг парадигмы, другие отказывались его принимать, но все сознавали: что-то происходит.

В Америке идея революции прочно вошла в парадигму 1960-х. В 1969 г. термин «революция Рейгана» мог восприниматься только как неудачная шутка. Но в 1979 г. для большинства американцев новый нарратив, предложенный Рейганом, вдруг обрел смысл. Даже те, кто сжигал свои призывные свидетельства и бюстгальтеры и называл полицейских свиньями, осознали, что Рейган описывает реальный мир, тогда как все эти патлатые пацифисты-шестидесятники, рассуждавшие о всеобщей любви, были не более чем оторванными от реальности детьми, живущими собственными фантазиями. Казалось, все американское общество вдруг «прозрело». Не всем пришлась по вкусу эта смена парадигмы, но никто не мог ее остановить. Люди, которые были частью прежнего мейнстрима и цеплялись за старую парадигму, стали маргиналами и аутсайдерами.

Есть и другие примеры. За десять лет до распада Советского Союза никто не предполагал, что коммунистическая идеология может просто взять и исчезнуть. И вдруг это произошло. Почему? Потому что нарратив КПСС перестал соответствовать реальности. Вместо процветающего коммунизма люди видели пустые полки в магазинах, они жили в серых неприглядных домах, страдали от удушающей бюрократии и тотального контроля. Многие вдруг осознали, что пролетарский рай Маркса и Ленина подобен новому платью короля: это всего лишь иллюзия. Советская империя развалилась, и то, что казалось могучей военной и индустриальной мировой державой, исчезло в одночасье, как лопнувший мыльный пузырь. Это случилось так быстро лишь по той причине, что коммунизм никогда не был реальностью. Он существовал благодаря тому, что многие люди вели себя так, будто он реален: поддерживали его, боролись с ним, строили его или пытались разрушить. Вера – это всё.

В Иране в 1950–1960-х гг. существовало множество движений сопротивления диктаторскому режиму шаха Резы Пехлеви, посаженного на трон западными державами. Партии левых и модернистов мечтали свергнуть его и вернуть Иран на демократический путь. Даже в 1975 г. вряд ли кто-то мог предположить, что через пять лет во главе государства встанет фундаменталист-клерикал в черной мантии с глазами ворона и миллионы иранцев будут кричать ему: «Наш герой!» Такие сдвиги парадигмы хотя и происходят довольно внезапно, концептуально вызревают долго и исподволь: с одной стороны, существующее созвездие идей теряет свою связность; с другой стороны, в культурной среде начинает циркулировать все больше идей, готовых стать частями новой парадигмы. Как только набирается некая критическая масса, все эти отдельные фрагменты вдруг складываются в картину мира.

Новый нарратив способен сплотить рассогласованное скопище людей в единое гармоничное целое. Но, к сожалению, так бывает не всегда. Иногда он возникает в рамках ограниченной сети связей и объединяет горстку избранных в противостоянии с неким «другим». Такого рода нарратив служит лекарством от экзистенциальной тревоги, вызванной кажущейся бессмысленностью мира, дарует людям цель внутри социального пузыря. Но гармония, проистекающая из такой солидарности, слишком часто ведет к жестокости и ужасам. История знает много подобных примеров, и нет никаких оснований надеяться, что будущее не пополнит этот печальный список.

Сегодня все говорит о том, что мы переживаем один из периодов краха старых парадигм. Рассогласованность усиливается; прежние нарративы теряют силу; разобщенные голоса пытаются предложить вместо них новые (или видоизмененные версии старых). Если в ближайшее время кто-нибудь не придумает что-то по-настоящему хорошее и убедительное, что сплотит вокруг себя многих, нас может ожидать катастрофа. Эта угроза тем более велика, что «мы» сегодня – не некая отдельная группа людей, а единый, тесно переплетенный человеческий клубок, в который превратился мир в эпоху глобализации.

С другой стороны, опасность всегда кажется наиболее острой «здесь и сейчас». Лично я не припомню времен, когда бы человечество не напоминало узника, прикованного наручниками к потерявшему управление поезду, который без тормозов мчится к краю пропасти. Да, сегодня мы изолированы друг от друга, живем в непересекающихся социальных пузырях, зацикливаемся на разногласиях и не способны договориться о едином плане действий, но это вовсе не говорит о том, что в будущем мы не можем измениться.

Доминирующая парадигма всегда имеет свойство восприниматься как наконец-то открытая истинная реальность. Эта кажущаяся неизменной реальность и есть то, что мы называем современностью. Даже в нестабильные времена «сегодня» кажется тем, к чему вела вся предыдущая история, что обладает абсолютным смыслом, с которым не может сравниться никакое «вчера». Как однажды заметил Дуайт Эйзенхауэр, «жить надо настоящим, а не прошлым». Но настоящее не заслуживает той абсолютной значимости, которой мы его наделяем. То, что мы считаем истинной реальностью, находится в процессе постоянного исчезновения. Разве это не хороший повод задуматься об истории и обратить внимание на прошлое? В конце концов, любое настоящее однажды неизбежно становится прошлым.

Да, никогда раньше мы не жили мирно и дружно в едином мире, но ничто не мешает нам построить такой мир в будущем. Задача не в том, чтобы сделать всех одинаковыми, заставить «их» присоединиться к нашему нарративу или «нам» подстроиться под их нарратив. Задача – всем нам найти общий путь на единой карте мира. Только тогда мы сможем говорить друг с другом, и только тогда эти разговоры будут иметь смысл.

Создание паутины связей и смыслов, проникающей через культурные границы, требует, чтобы мы серьезно относились к контексту. Это единственный способ построить общую вселенную с людьми, которые населяют одну с нами планету, но отличаются от нас значимым образом. Для этого недостаточно включить «их» в нашу модель мира как второстепенных персонажей. Мы должны понять, каким они видят мир изнутри своего нарратива, и поставить их картину в один ряд с нашей собственной. Да, сделать это не так просто, но нет другого способа построить мировое сообщество, которое больше не будет делиться на «мы» и «они». Такие попытки предпринимались и раньше, но все они заканчивались неудачей. «Мы» по-прежнему живем в своем мире, а «они», кем бы они ни были, – в своем. «Мы, люди» должны жить в мире будущего, которого пока не существует. Но, чтобы такой мир материализовался, сначала он должен возникнуть в чьем-то уме, затем распространиться на множество других умов. И, когда большинство из нас поверит, что такой мир реален, и начнет вести себя так, будто они там живут, «наш мир» станет реальностью – и будет существовать до тех пор, пока мы в него верим. Вера – это всё.