Художник Макс Олин

© Ханин М.И., 2019

© ООО «Издательство «Вече», 2019

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020

Сайт издательства www.veche.ru

Семнадцать лет назад я, тогда еще молодой человек, возвращался в Щебетовское из первого в своей жизни учительского отпуска. В Барнауле я навестил в краевой больнице своего коллегу, Сухарева Вениамина Тихоновича, который опекал меня, начинающего педагога, и который тем летом попал в какую-то передрягу.

Увидев его, я обмер. Боже, как он переменился за два месяца, что мы не виделись! Черты иссохшего, пожелтевшего лица заострились, как у покойника, запавшие глубоко глаза стали тусклыми. От него пахнуло дыханием смерти. Мне почудился даже трупный запах. Преодолев растерянность, я преувеличенно бодро поприветствовал коллегу.

– А, Михаил Иванович! – услышал я его слабый голос. – Очень… Очень приятно… Вы-то мне и нужны…

Он не обратил внимание на фальшь в моем голосе и поведении. Или не счел нужным обращать… Или на краю жизни уже не осталось на это ни сил, ни времени, ни желания.

– У меня для тебя, Михаил Иванович, подарок, что ли… – собравшись с силами, тихо и медленно выговаривая слова, продолжил он. – Дневник… Одного моего знакомого… О событиях этого лета… Отличный материал для романа… Я знаю – вы увлекаетесь… Читал в «Алтае» ваш рассказ… Неплохо… Честное слово… Откройте тумбочку!

Я молча наклонился и извлек из тумбочки две общие в роскошных малиновых обложках и три обыкновенные школьные тетради.

– Вообще-то я выпросил их у Валерия для себя… Надеялся – выкарабкаюсь… Но теперь ясно – не судьба… Даже и начать не успею, – вздохнув, пожаловался он и прибавил: – А вот у тебя все еще впереди. Дерзай! Впечатляющий, повторю, материал… Будет жаль, если он за невостребованностью угодит в мусорную корзину… Или будет валяться где-нибудь в письменном столе… Ведь это дневник… героя нашего… ельцинского времени…

Последние слова прозвучали очень торжественно. Вообще-то до сей поры я считал самого Вениамина Тихоновича героем нашего времени. Не жалуясь, не ропща на многомесячные задержки заработной платы и ее размер, он «сеял разумное, доброе, вечное». И никогда его личные проблемы и бытовая неустроенность не отражались на детях. Никогда! «Делай что должно, и будь что будет!» – его кредо. Я поспешил высказать свое мнение вслух. Вениамин Тихонович замер. На солнце отразилась душевная боль.

– Ну какой я герой? – после затянувшейся паузы нашел в себе силы усмехнуться он. Говорить ему было тяжело, но я почувствовал, что коллеге вдруг захотелось выговориться.

– Надо мной многие смеются… – продолжил он после очередной тягостной паузы, – считают чудаком и неудачником… И для этого… есть все основания… Вот умру – оставлю Сонечку с Гришей и Ванечкой без гроша… А вообще, без крайностей, я – рядовая жертва смутного времени… Переломной эпохи… Если хотите, либерального геноцида… Всего лишь один из того миллиона россиян, что, говорят, ежегодно сводят счеты с жизнью, оставшись за ее бортом…

Это процесс, так сказать, естественный… Точнее, естественный отбор… Строго по Дарвину… Не приспособившиеся к изменившимся условиям особи вымирают… Как динозавры…

Дело поставлено на конвейер. И скоро нас не станет совсем. Ничего тут не попишешь… зверей или птиц каких редких хоть в Красную книгу заносят, оберегать начинают. Заповедники, заказники и тому подобное… А вот мы обречены сейчас на наше время… Хотя мы – хорошие люди. Да что теперь говорить об этом… Нет, речь не обо мне… О Валерии… Он настоящий герой нашего времени…

– А как он выглядит, ваш герой? – спросил я, воспользовавшись возможностью переменить тягостную для него тему.

– Красавчик! Темно-русые волосы, выразительные синие глаза, точеный нос, ямочки на щеках… Улыбнется – как рублем подарит… Высок, строен, силен… Мастер спорта по дзюдо… – слабо улыбнулся Вениамин Тихонович. – Когда он, слегка заспанный, в одних шортах вылез из палатки и подошел к нам познакомиться, мне показалось, что это Аполлон спустился с горы Олимп… Воплощение мощи, мужества, красоты.

Бабник, хохмач… Умен, наблюдателен, несуетлив… Смел, но осмотрителен… Всегда готов прийти на помощь… Обожает малиновый цвет. А впрочем, сами узнаете…

Да… В школьных тетрадях – рассказ Валерия… «Георгий и Анастасия»… И мои фельетоны… «Виват демократия!», «Сирены»… И рассказ… Можете присовокупить, э… к роману… На ваше усмотрение…

Силы как-то резко оставили его, а голова откинулась на подушку. Было ясно, что человек до конца исполнил свой долг. В очередной раз! Сделал, что должно… Всю дорогу разговор с Вениамином Тихоновичем не выходил у меня из головы.

– Ну какой я герой? Вот умру – оставлю Сонечку с Гришей и Ванечкой без гроша… – звучали беспрестанно в ушах и сердце его слова. – Вот умру – оставлю Сонечку с Гришей и Ванечкой без гроша… Вот умру…

И мне стало страшно… за свое собственное будущее. Я вдруг отчетливо осознал, что, связывая свою жизнь со школой, и сам повторяю судьбу бедного Вениамина Тихоновича со всеми вытекающими последствиями… Наступаю на те же самые грабли.

– Хватит игрушек! – твердо сказал я самому себе по приезде в Щебетовское и спрятал тетради в дальний ящик письменного стола. – Забудь и про школу, и про рассказы, и про романы. Это баловство, игрушки. Вениамин Тихонович доигрался уже!

Вскоре я оставил школу и занялся торговлей. Жизнь «челнока» тоже не сахар. Хорошо там, где нас нет. Но ни разу за эти годы я не пожалел об уходе из школы. Ни разу! Даже сейчас, когда образование вроде бы стало одним из национальных проектов.

Не так давно я случайно наткнулся на те самые тетради, подаренные мне много лет назад Вениамином Тихоновичем, испытал угрызения совести и решил наконец выполнить его просьбу. Посмертно…

Что у меня, вернее у нас с Валерием, получилось – судить вам. В любом случае я согласен с покойным педагогом – это дневник героя того, ельцинского времени…

И еще! Вениамин Тихонович не настаивал, но, помнится, я почувствовал тогда, что для него важна публикация и рассказа Валерия, и своего собственного, но особенно фельетонов «Виват демократия!», «Сирены» в качестве приложения к роману. Ведь это то немногое, что после него осталось… Да будет так!

Раннее утро. Еще толком не рассвело. Холодно. Над горой Монастырь загорается бледно-алая полоска зари. Над рекой и лугом клубится густой туман.

– Я куплю тебе дом / У пруда в Подмосковье, – доносится из тумана чей-то ликующий голос. Певец отчаянно фальшивит. От холода у него зуб на зуб не попадает. Но это нисколько не портит его настроения.

– И тебя приведу / В этот сказочный дом, – горланит он. – Заведу голубей / И с тобой, и с любовью / Мы посадим сирень под окном.

В начале двадцатых годов восемнадцатого столетия очередная волна гонений на раскольников захлестнула Сибирь. Карательные экспедиции следовали одна за другой, отыскивая в лесах пустыни староверов и захватывая их. Нередко загнанные в угол раскольники отчаивались на крайний шаг – самосожжение.

В 1720 году сожгли себя, не пожелав подчиниться властям, обитатели монастыря на реке Ишим. В 1722 году направляется военный отряд против раскольников, обосновавшихся на реке Чумыш. Пустынь была разорена, староверы захвачены в плен и позднее казнены.

24 марта 1723 года было обнаружено и окружено войсками одно из последних убежищ раскольников на Алтае – деревня Елунина. После небольшой стычки елунинские дома вспыхнули как порох – раскольники предпочли плену гибель в огне. По преданиям, в Елунинской гари погибло более тысячи человек.

Уцелевшие староверы затаились в глухих лесных дебрях…

Проснулся я поздно. Выглянув из палатки, я увидел по соседству с моей машиной новенькую «девятку» вишневого цвета, а чуть дальше – две палатки. Возле них, разговаривая вполголоса, «накрывали поляну» двое незнакомых мужчин и Гриша. Я сразу подошел к ним познакомиться.

Выяснилось, что на помощь юноше прибыло обещанное подкрепление – его отец с приятелем. Отец – Сухарев Вениамин Тихонович. Сухонький светленький интеллигентный мужчина с несколько виноватым выражением лица, в выцветшей синей футболке и коричневых брючишках. Странное дело: сын однозначно походил на отца. При этом Гриша был ярким, красивым (одни выразительные синие глаза с длинными ресницами что стоят!), умеющим постоять за себя парнем, а его отец – ничем не примечательным невзрачным и, подозреваю, неуверенным в себе человечиком.

Его привез тот самый дядя Валера, Валерий Петрович Зуев, относительно молодой, чуть выше среднего роста, спортивного вида красавец. Слегка вьющиеся черные волосы, умные, светящиеся энергией карие глаза, крупный нос, полные чувственные губы. Одет он был неброско, но с большим вкусом: импортные светлые брючки, рубашка – все высший класс. Держался мужчина подчеркнуто просто, но чувствовалось, что цену он себе знает.

Вениамин Тихонович извинился за то, что они своим галдежом разбудили меня, что было неправдой, поблагодарил за помощь сыну, а Валерий Петрович пригласил на скромный, по его словам, холостяцкий обед. Я с удовольствием принял приглашение.

– Присаживайтесь! – вроде бы и несколько виновато, но и не без кокетства сказал Вениамин Тихонович. – С дороги мы толком не успели ничего приготовить.

– Вот это – ничего? – подыграл я ему, присаживаясь к расстеленной на траве скатерти и выразительно оглядывая море разных вкусностей. – Гриша, ты и словом не обмолвился, что отец у тебя – новый русский.

– Он друг нового русского, – буркнул Гриша. – И уже заелся!

На мой взгляд, он чувствовал себя значительно лучше, чем вчера. На смену отчаянию пришла злость. Мужик!

_ Начинается! – нарочито сокрушенно пожаловался Вениамин Тихонович.

– Раз живем! – разливая водку по рюмкам и хитровато глядя на меня своими цыганскими глазами, заговорил тезка. – Я на свою голову затеял строительство магазина. Сам понимаешь, сколько проблем: кирпич купить и завезти, цемент, гравий. Песок, сайдинг, пиломатериалы, подвести воду, электричество. За строителями глаз да глаз. Вот вырвался, наконец, на природу. Тихонович уболтал. Ну, за знакомство!

Мы выпили, потянулись к закуске. Чуть позже завязался непринужденный разговор. Мои новые знакомые были мне симпатичны, но их настрой мне не понравился. Они приехали искать исчезнувшего соседа в промежутках между пикниками, рыбалками и другими развлечениями. Да, собственно, и сами поиски Чернова они рассматривали как развлечение и маленькое приключение.

Я же был уверен, что здесь назревали о-очень серьезные события и вот-вот начнутся разборки. Уже начались! Пока без крови, но за ней дело не станет. И все было и будет как-то связано впредь именно с их исчезнувшим соседом, с Черновым.

Поэтому подключаясь к его поискам, они автоматически ввязывались в непонятную мне, но исключительно опасную авантюру. Я счел необходимым предостеречь своих новых знакомых, пока они еще не захмелели.

– Знаете, мне сегодня расслабляться нельзя – свидание с женщиной, – мечтательно ухмыльнувшись и подняв к небу глаза, мягко заметил я, когда тезка снова потянулся к бутылке. – Но я не хочу оставлять вас, не поделившись кое-какой информацией.

Мои новые знакомые недоуменно посмотрели на меня.

– Вчера Гриша охарактеризовал своего друга как человека психически больного, одержимого манией преследования, – продолжил я, убедившись в том, что они слышат меня. – Вообразив грозящую ему опасность, он устраивает экстравагантный побег.

У меня сложилось впечатление, что вы разделяете его точку зрения. Собираетесь оперативно изловить своего помешанного соседа, чтобы возвратить в больницу и вылечить его там окончательно. Я правильно все понял?

– Более или менее, тезка. Ну и отдохнуть, конечно!

– Что-то не так?

– Все! – выдохнул я, снова ухмыльнувшись и посмотрев на небо. – Кое-какие случайно полученные вчера сведения натолкнули меня на мысль, что не все в этой истории просто. Обуреваемый любопытством (попала шлея под хвост!), я тут же помчался в Щебетовское наводить справки об обстоятельствах побега Чернова из больницы. Итоги моего расследования однозначны: опасность – не плод больного воображения вашего соседа. Ему действительно угрожала опасность.

– Жене? Не может быть!

– Что-то ты, тезка, не догоняешь! Или мы?

– Да зачем кому, дядя Валер, Женек нужен? Чтобы детский мат научил ставить?

– Понятия не имею! – пожал плечами я, прикрыл глаза, выстраивая аргументацию, потом значительно посмотрел на своих знакомых и веско произнес: – Но он нужен всем! Излагаю голые факты. Судите сами! Примерно за месяц до исчезновения Чернова из больничного корпуса, где он лежал, появилась и надолго обосновалась иномарка…

– Черный БМВ! Мы видели, да, па? Как раз напротив Женькиной палаты. Прямо уперлась бампером в фундамент!

– Ее обладатель был такой крепенький парнишка с золотыми зубами.

– Стрижка бобриком, глаза навыкат, наглый как танк! – перебил меня тезка. – Я хотел ему морду набить!

– Хотеть не вредно! – поддакнул я, тактично умолчав о том, что у «наглого, как танк» паренька имеется первый разряд по боксу.

– Да, думаю, попроведую соседа – Тихонович усовестил, – продолжил ворчливо Зуев. – На входе справа – комнатка, дверь закрыта. Постучал, заглянул – там молоденькая медсестра и хрен этот. Тоже в халате. Еще подумал – нового врача прислали. Ну, улыбнулся, поздоровался, спрашиваю: в какой палате Чернов лежит? Медсестра тоже улыбнулась, ответила. А хрен этот как вскинется: «А зачем тебе, мужик, Чернов понадобился?»

Ну, я вежливо: «А какое твое собачье дело, зачем мне Чернов понадобился?»

А он, гнида, еще вежливее: «Пойдем, мужик, за угол, поговорим!»

«Поговорим, – говорю, – только вот Женьке фрукты сначала передам». Но до рукопашной дело не дошло. Когда вернулся, его уже не было. Медсестра в слезах просит ни главврачу, ни в милицию об инциденте не сообщать. Иначе, мол, ее уволят.

Еще бы не уволить. Я чуть не каждый месяц отстегиваю в больницу то на краску, то на линолеум, то на пластиковые окна… Облизывать должны, а тут такой прием… Да и не собирался я жаловаться, но злость до сих пор не прошла.

Тезка лишь рукой махнул от досады.

– Зовут этого хрена Ромео, – посмеиваясь, продолжил я. – По моим сведениям, он сынок главаря бригады барнаульских рэкетиров. За Ромео постоянно приглядывал какой-то угрюмый «шифоньер» – не то водитель, не то телохранитель. А иногда и еще кто-нибудь.

Это дежурство иномарки у больничного корпуса местная общественность приписывала, хм, бурному роману, случившемуся между Ромео и миленькой медсестрой. И все же мое вчерашнее расследование не оставило камня на камне от этой трогательной версии.

Я чувствовал, что сбиваюсь на менторский тон. Но не мог остановиться. Работа в школе уже наложила на меня свой неповторимый отпечаток.

– Роман с медсестрой был прикрытием для слежки за вашим соседом, – пояснил я. – Во-первых, иномарка дежурила возле больницы даже тогда, когда медсестры в ней не было. Во-вторых, одновременно с исчезновением Чернова (это случилось с неделю назад) исчезла и любовь Ромео к медсестре, и иномарка, и он сам.

Зуев и Сухарев переглянулись.

– Более ничем мой друг не смог порадовать меня, но… – ухмыльнувшись и по привычке воздев глаза к небу, заявил я и, многозначительно помолчав, прибавил: – Но когда я спросил его про синюю «Ниву», он, подумав, припомнил, что довольно часто какая-то синяя «Нива» появлялась на некотором отдалении от больничного корпуса. Ее владельца он никогда не видел, но я знаю его. Это Анатолий Храмцов.

– Анатолий Георгиевич? – вскинулся Гриша. Я кивнул.

– Тренер из «Спарты», – пояснил отцу и его приятелю юноша. – Ну, тот… который чуть не пришиб меня. Зверь! Орет, кидается на всех. А Женька, дурак, к нему записался.

– Я знаю его не один год. Мы поддерживаем приятельские отношения, но… он о-очень опасен.

– Ну ни фига себе, дядь Валер! Ведь он тренировал Женьку и… теперь возле него оказался. Случайно?

– Однозначно нет! – отрезал я и продолжал: – Помимо братков и Анатолия, вашим соседом интересовался один, хм, предприниматель. Но о нем – позже.

Чернову удалось их всех перехитрить. Он не так уж и прост, этот душевнобольной ваш сосед. Один побег из больницы чего стоит. Ведь его опекали так, что, казалось, мышь не проскочит. Ромео, флиртуя с медсестрой в кабинете у входной двери, контролировал эту дверь. В их отсутствие за ней присматривали другие бандиты.

Под окном палаты, в которой лежал ваш сосед, постоянно дежурил черный БМВ с телохранителем. Вроде западня захлопнулась. А Чернов бежит через окно, выходящее на другую от иномарки сторону. Из чужой палаты. На простынях, со второго этажа. Блеск!

– Блеск! – ошеломленно проговорил Гриша. – Ну ни фига себе!

– Но сейчас речь идет не о побеге, а о продолжении охоты на него. Вы предположили, что он скрывается где-то здесь, в окрестностях Тихоновки. Верность этого предположения косвенно подтверждает тот факт, что вся вышеперечисленная публика оперативно перебралась из Щебетовского именно сюда.

Рэкетиры уже несколько дней живут в доме Семена Мамочкина. Не далее как вчера мы с Гришей наблюдали их пышный выход из кафе в «Эльдорадо». Кстати, Гришину подружку вел под руку… сам Ромео, который еще неделю назад был вроде бы без ума от беленькой пухленькой медсестры из райцентра. Он был неотразим: одни подтяжки чего стоят.

Я видел, как густо побагровел Гриша, как растерянно посмотрел на меня его отец.

– Нет, нет! – твердо ответил я на немой, не дававший им покоя вопрос. – Ошибка исключена. Все сходится, как в аптеке, начиная со словесных портретов и заканчивая маркой, цветом и номером машины.

И еще! Уверяю вас – рэкетиры срочно перебрались из Щебетовского в Тихоновку не потому, что Ромео вдруг охладел к медсестре и страстно влюбился в Гришину подружку. (Гриша снова покраснел – уже от злости.) Они бросились в погоню за Черновым.

Дальше! Анатолий поселился в «Эльдорадо» и уже наводил справки о вашем соседе в магазине у моей Галочки. Представился дядей.

Повторю, он очень опасен. И я не позавидую никому, кто по глупости, неосторожности или просто нерасторопности окажется у него на пути. В том числе и вам, если вы все-таки не уйметесь и ввяжетесь в поиски Чернова. Уверен, он не раз еще скажет слово в грядущих разборках. И боюсь, оно будет и решающим, и последним.

– Не пугайте нас! – побледнев, проговорил Вениамин Тихонович. В глазах у Гриши загорелся интерес. Зуев казался внешне невозмутимым.

– Упаси бог! – усмехнулся я. – Просто предупреждаю. Теперь о предпринимателе…

Здесь я решил несколько разрядить напряженную обстановку и приколоться. Я замер, будто осененный грандиозной идеей, и выдохнул:

– Черт! Эврика! Как я сразу не догадался? А ларчик-то открывался просто. Сейчас проверю. Чем черт не шутит?

На днях в магазин к Галочке заявился один… предприниматель. (Слово «предприниматель» я произнес с нажимом, многозначительно посмотрев на Зуева.) Он пояснил, что вообще-то приехал в Тихоновку за медом, а попутно навести справки об исчезнувшем соседе Евгении Чернове. По просьбе матери. Она места себе не находит.

Здесь я хмыкнул, потом изобразил даже смущение и, не спуская глаз с Зуева, продолжил невинно:

– Росточка повыше среднего, как ты, Петрович. Сухощавый, спортивный, опять же как ты. В камуфляже, с бородой, усами, в солнцезащитных очках, на голове панама… Ты, тезка, мед в Тихоновке не покупал?

– Обязательно! Такой мед грех не покупать!

– Приехал предприниматель на «Волге», – гнул свою линию я. – У тебя «девятка», а раньше на «Волге» ездил?

– На «Волге», – подтвердил тезка.

– На черной?

– Нет, белая была, а что?

– Перекрасил, значит, – глубокомысленно извлек я. – Выходит, это ты расспрашивал про своего соседа. Ну вылитый ты! Все сходится: и предприниматель, и сосед… И выше среднего роста, и худощавый, и спортивный… И на «Волге», и по просьбе матери, и опять же без ума от тихоновского меда. Один к одному! Стопроцентные улики. Колись! Чистосердечное признание смягчает вину. Лет пять потопчешь зону и…

Про нехватку двух пальцев на правой руке и про то, что тот предприниматель был скорее блондин, нежели брюнет, я умолчал. Опять же для прикола. Сухарев-старший почти повелся на него и встревожено посмотрел на приятеля.

– Не катит, дядь Валер! – мгновенно отреагировал Гриша. – На «Волге» теперь дядя Слава Черников гоняет. И он и не думал перекрашивать ее. Зачем?

– И мама Жени, Зинаида Алексеевна, никого уже и ни о чем не могла попросить, – опомнился и Вениамин Тихонович. – Ее схоронили еще в марте.

– Ты что, паразит, такое наговариваешь на меня? – блестя цыганскими глазами, засмеялся Зуев, не восприняв всерьез мой наезд и нисколько не обидевшись. – Не буди во мне зверя, а то я не посмотрю, что ты один толпу в «Эльдорадо» разогнал… Со мной не забалуешь!

– Шутка! – засмеялся я. – У того предпринимателя не было двух пальцев на правой руке. И сдается, он был беленький, а не черненький. Спи спокойно! Шутка! А если серьезно…

И я рассказал им о звонке в Барнаул и о разговоре с Виктором Городничевым. Предостережение бравого усатого майора: «Связываться с “оборотнями” не советую – станешь пятым» – я повторил дважды. Оно, похоже, дошло и до моих новых знакомых. Они подавленно молчали.

– Итак, все заинтересованные стороны заняли исходные позиции, – буднично, даже устало подвел я итоги, возвращаясь к менторскому тону. – И эта публика уже сцепилась в схватке за обладание вашим Черновым, как голодные собаки за кость. Не знаю уж, какой корысти ради, но подозреваю – существенной.

И вам нужно очень серьезно подумать, стоит ли ввязываться в эту авантюру. Ваш сосед (повторю, он не так прост, как всем казалось) рискует жизнью, но при этом надеется сорвать банк. С вашей же стороны участие в ней – чистая благотворительность. Тоже с риском для жизни.

Не надо быть ясновидящим, чтобы догадаться, что первой жертвой в этой бойне станет кто-нибудь из вас. Хотя бы в силу вашей очевидной непрофессиональности в подобного рода разборках.

Я умолк. Вениамин Тихонович побледнел. Валерий Петрович недоверчиво посмотрел на меня, но спорить не стал.

– Ты, дядь Валер, прям Демосфен, – проворчал Гриша, недовольный тем впечатлением, которое произвели мои слова на его отца. Лично он уже рвался в бой.

– Вы не правы в отношении Жени, – тихо, извиняющимся голосом проговорил Вениамин Тихонович, – это большой ребенок. И очень больной… И мы лишь хотим помочь ему…

Я ухмыльнулся – этот большой и о-очень больной ребенок обвел вокруг пальца совсем не лохов: «оборотней», Анатолия, братков Мясника, подбивал клинья к моей Галочке. А еще он разнюхал что-то сенсационное. Совсем не хило! Хотя вчера утром лопухнулся и он.

– Будет разумнее, если вы возвратитесь домой и обо всем расскажете в милиции, – поморщился я, проигнорировав их последние реплики. – Такими делами должны заниматься профессионалы. Но… боюсь показаться навязчивым. «Думайте сами, решайте сами – иметь или не иметь». В смысле проблемы.

Поблагодарив их за доброе застолье, я отправился к своей палатке, сделал соответствующие записи в дневнике, полез под подушку за «Униженными и оскорбленными» и… наткнулся на письмо. Красивый женский, явно не Галочкин почерк. Я пожал плечами и пробежал начало письма глазами.

«Hello, чемпион!

Пишет тебе твоя Надюшка. (Ах вот оно что. Это Грише!) Скучаю без тебя. Без твоего голоса, бездонных синих глаз, улыбки, сильных нежных рук. Без твоих незабываемых объятий и поцелуев.

Но только окружающие об этом не догадываются. Весь день я хожу со счастливой улыбкой на губах и с не понятной никому тайной в глазах. И только ночью, глядя на луну в окно или уткнувшись в подушку, позволяю себе вспомнить все снова и снова, помечтать, пофантазировать, а то и всплакнуть от счастья.

Стихи вообще стали сыпаться с неба. Просто даже, когда о чем-нибудь думаю, мысль рифмуется сама собой…»

Письмо Грише от Нади. Такая любовь – и… Не устояла перед итальянскими брюками и умопомрачительными подтяжками. И Гриша не изорвал его вчера в клочья, перечитывал на сон грядущий и спал (если спал), положив его под подушку. М-да… Как все сложно. Надо вернуть!

Я прибрал письмо и переключился на Достоевского. Однако вскоре отчасти под действием спиртного и еще больше от бессонных ночей с Галочкой уронил голову на книгу и задремал.

Мамочка же после засады на бугровщиков и их бегства все норовила отправить детей куда-нибудь подальше от скита: то рыбки половить, то землянички нарвать, то душички, то грибочков поискать.

Потом она заладила: «Хочу орешков, страсть как соскучилась по ним. Давай, Вань, отправим детей за орешками». При этом в ее прекрасных и синих глазах таился откровенный страх, а на устах играла тревожная растерянная полуулыбка.

Папочка крепко тогда рассердился на нее: надо пшеницу, рожь, ячмень жать, снопы вязать, да и сенца коровкам и лошадям на зиму не худо поболе запасти. Дорог каждый погожий денек, каждая пара рабочих рук, а тут сразу шесть аж на два дня придется лишиться.

– У тебя то грибочки, то орешки, – разворчался он. – Не по-людски это, не по-хозяйски. Глупости все, дурачество.

Но мамочка, пугливая безответная мамочка, которая всякий раз вздрагивала от скрипа дверей и громкого слова, сказала тихо, но твердо, с какой-то душевной болью: «Мы, Ванечка, слава Богу, пожили, дай и им пожить!»

Как отрезала! И папочка, суровый властный папочка, лишь рукой махнул. Он, правда, не отпустил в чернь старших – Лизу с Данилкой – без них ну никак не управиться. Не хотел папочка отпускать и его, Тишу. У мальчика даже сердечко сжалось от страха и от горя. Однако отправить совсем маленьких Соню и Алешу под присмотром еще несмышленого Мити даже и папочка не решился. Не говоря уже о мамочке. Да, и не знал Митя дороги в чернь.

А вот Тиша знал. Он в прошлом году ездил туда с дядькой Игнатом. Вспомнив про соседа, папочка обрадовался и решил отправить за шишками Митю, Соню и Алешу именно с ним, а Тишу оставить вязать снопы – больно уж ловкие и быстрые у него руки.

– Он ради моей дочки на все согласится, – посмеялся папочка, а Лиза покраснела. Однако тут же выяснилось, что дядька еще вчера отправился на охоту.

– Ни горя ему, ни заботушки! – рассердился папочка. – Мыслимое ли дело – в страду на охоту уехать. Ни раньше, ни позже! Дурачество все.

Лиза защищала жениха, доказывая, что тому убирать пока особо нечего – не обжился еще на новом месте. Вся пашня – одна десятина. Управится с ней и после охоты. Да папочка и сам знал это, и снова лишь рукой махнул. Пришлось отправлять за шишками Тишу.

Утром, еще затемно, родители подняли их (Тиша так и не уснул – боялся, что проспит. А еще он боялся, что папочка передумает), одели, накормили кое-как и усадили на лошадей: Соню – к нему, Алешку – к Мите. Сзади к седлам привязали Каурого с Гнедком – везти домой на них переметные сумы и мешки с орехами. Мамочка перекрестила их, поцеловала, и Марьины отправились в чернь.

Миновав Зеленую, они двинулись по тропе вверх мимо горы, которую в ските называли Монастырем. В ней двадцать две пещеры. Тиша с Данилкой и Митей (и не только они) любили в праздники лазить по ним с факелами. Страсть как страшно и интересно.

С каждой верстой трава в лесу становилась все выше и выше. Митя видел у едущего впереди брата только голову и боялся совсем потерять его. По мере приближения к черни лес становился все гуще, и темнее, и мрачнее – отсюда и название чернь.

Дорога была дальней и утомительной. Детские восторги сменились хныканьем Сони – она с непривычки натерла попку и ножки. Тиша посадил ее боком, и Соня, обхватив ручонками брата, затихла. Алеша тоже натер попку, морщился, но крепился – мужик как-никак.

Их мучения закончились только в середине дня. Лошади перескочили через весело журчащий ручеек и остановились перед преогромным деревом. Тиша с Митей соскочили с них и осторожно сняли малышей. Зелени на поляне было немного, в основном коричневый мох.

– Приехали! – весело объявил Тиша – Вот вам самый настоящий кедр, любуйтесь оным!

Дети, ойкая и морщась, недоверчиво осмотрели толстенное коряжистое и какое-то неопрятное, поросшее мохом дерево, но, разглядев на нем множество шишек, выказали восторг.

– Белочка! – закричал Алеша, указывая ручонкой на затаившегося в хвое пушистого бурого зверька.

– Белочка! – обрадовалась, подпрыгивая, Соня – Ура!

Пока малыши радовались белочке, шишкам и разминали затекшие ножки, Тиша с Митей расседлали лошадей, спутали им веревками передние ноги и, похлопав их по гривам, принялись мастерить бойки[5].

– Удочка! – догадалась Соня, увидев две длинные рябиновые палки.

– Удочка! – согласился, улыбнувшись, Тиша. – Оными удочками, сестренка, мы будем ловить шишечки.

Сияющий Митя (он никогда не мог хоть немного посидеть на одном месте) вприпрыжку помчался по поляне, потом, остановившись перед братом, стал приплясывать и, наконец, несколько раз ударил себя кулаком в грудь.

– Ура! – кричал он. – Я ловкий, я сильный, я хороший. Слава Боженьке, что я родился!

Тиша, улыбаясь, любовался братом. Недавно ему исполнилось одиннадцать годков, и был он крепеньким, смугленьким, хорошеньким. Вьющиеся черные волосы, круглые черненькие смышленые глазки, ямочки на щечках и подбородке. Всегда сияющий, доброжелательный, энергичный, нетерпеливый, часто упрямый, он заражал всех своей радостью. Приятно было даже просто смотреть на него.

– Братик, а почему птички поют? – вдруг спросила Соня. Тиша вспомнил, что она спрашивала уже об этом у мамочки.

– Радуются! – пожав плечами, улыбнулся он.

– Они радуются, что я сюда приехала? – не то спросила, не то объявила сестричка, подняв на него голубенькие глазки и простодушно улыбаясь.

– Ну конечно же, из-за тебя! – засмеялся Тиша, поцеловав ее теплые льняные, чем-то приятно пахнущие волосики. – Писать-то не захотела?

Соня отрицательно мотнула головкой. Обмыв руки и лицо в ручье, Марьины с хорошим уже аппетитом закусили хлебушком с сальцом да с яичками, запивая молочком. Тиша, уминая хлебушек, попутно объяснил Мите и несмышленым малышам, что кедры бывают двух видов: низкие, толстые, коряжистые и высокие, стройные, кондовые.

По его авторитетному мнению, сподручнее иметь дело с толстыми и коряжистыми кедрами – сучья у них начинаются с самого низа, тогда как у стройных, кондовых кедров даже до нижней ветки без лестницы не добраться.

– Этот, братик, хороший! – важно заявил Митя, оглядывая кедр, под которым они расположились.

– Молодец! – засмеялся Тиша, ласково погладив брата по голове. Наевшись, братья облачились в одежду из замши диких коз. Их мамочка сшила из шкур, подаренных дядькой Игнатом.

– Другие одежды сразу раздираются о ветки, – пояснил Тиша. – Спасибо дядьке Игнату и мамочке.

После этого мальчишки повесили бойки на шеи и направились к кедрам. Тот, под которым они обедали, Тиша уступил брату, а сам отошел подальше. Митя ловко вскарабкался на нижнюю ветку, перебрался с нее повыше, уселся на толстый сук, снял с шеи боек и принялся сшибать им шишки с веток.

– Ура! – с восторгом закричал он, когда первые шишки упали на траву.

– Ура! – подхватила Соня.

– Ура! – крикнул и Алеша.

Следом шишки дождем посыпались и у Тиши.

– Ура! – завизжали радостно малыши и принялись собирать шишки в кучу. Смех, крики, шутки, песни вместе с гомоном птиц надолго оживили угрюмую чернь. Когда почти все шишки были сбиты, Тиша ловко слез с дерева и направился к следующему кедру.

– Тиша, Сонька, Лешка, глядите! – закричал вдруг Митя. Малыши и Тиша задрали головы. Брат, ухватившись рукой за одну ветку, стоял на краю другой, раскачивая ее ногами. Вот ветка подбросила его, и он ловко перескочил на соседнее дерево. Соня ойкнула, а у Тиши екнуло сердечко.

– Аки белка! – восхитился пятилетний Алеша. Тиша неодобрительно покачал головой, но ничего не сказал. Он также мог перескочить с одного кедра на другой, но не стал делать этого, чтобы не раздразнить азартного Митьку и надеясь на то, что тот позабыл рассказы Данилки о подобных прыжках. Однако Митя ничего не позабыл и не упустил возможности похвастаться своей смелостью и ловкостью.

К вечеру, уставшие, они спустились на землю, помогли малышам ссыпать шишки в мешки, переметные сумы и повалились на траву.

– Спина и руки болят, ноги гудят, – засмеялся, потянувшись и выколупывая орешек из шишки Митя. – Но страсть как хорошо!

– И ты, братик, пощелкай орешки! – сказала заботливая Соня, подавая Тише шишку. – И мамочке привезем орешков, и Лизе, и Данилке, и папочке. Вот столько!

Она широко развела ручонки в стороны. Отдохнув, пощелкав орешки, полакомившись смородинкой с растущих рядом кустов, Тиша с Митей ловко смастерили шалаш, натаскали на поляну гору хвороста и развели костер. Тиша обратил внимание на то, что лошади, отмахиваясь хвостами от слепней и комаров, испуганно фыркали, ржали и жались к шалашу.

«Медведь где-то рядом бродит», – догадался он. Мальчишке стало страшно, но он тут же успокоил себя мыслью о том, что медведи редко нападают на домашний скот и тем более на людей, даже в голодный год. А в оном кедры буквально ломятся от столь любимых ими шишек, да и дягиль с копеечником[6] хорошо уродились.

– А вот за мешками с орехами да за переметными сумами нужен глаз да глаз, – успокоившись, решил Тиша и принялся перетаскивать их поближе к костру. – А то раздерет оные косолапый и не оставит нам ни одной шишечки.

Потом они поужинали, попили чайку со смородиновыми листочками. Малышей тут же сморил сон. Тиша с Митей перенесли их в шалаш и укрыли тулупом. Возвратившись к костру, Тиша рассказал брату про рыскающего поблизости медведя, наказал не спускать глаз с мешков, переметных сум и исправно подбрасывать хворост в костер – любой зверь огня боится. Помешкав, он протянул ему старенькое ружьишко.

– В медведя не стреляй – только разозлишь. Тогда спасения никому не будет. Стреляй вверх, – предупредил он. – И не усни! Спать захочешь – сразу буди меня!

Поцеловав брата, Тиша залез в шалаш и прижался под тулупом к теплому Алешке. Он твердо знал, что эти два дня будут самыми счастливыми в его жизни. «Спасибо мамочке!» – успел подумать, засыпая, мальчишка.

Среди ночи его разбудил Митя, и они поменялись местами. Тиша ощутил необычайный душевный подъем и прилив сил после сна. Ежась от холода и прислушиваясь к испуганному ржанию лошадей, уханью филина и хрусту веток под лапами какого-то зверя, он принялся подбрасывать хворост в костер.

Было страсть как страшно. Время от времени мальчик швырял горящие палки на хруст сучьев. Косолапый (это был все-таки он), недовольно урча, иногда рыкая, отбегал подальше, но потом снова возвращался. И так всю ночь.

Когда рассвело, Тиша отошел от костра шагов на пятьдесят и наткнулся на вытоптанную за ночь преогромным медведем тропу. На ней хорошо виднелись следы-ямки от могучих лап зверя, преогромные кучи испражнений, состоящие из одной только скорлупы от орехов. Тропа представляла из себя преогромный круг. Похоже, косолапый всю ночь бегал вокруг мешков и переметных сум с шишками, но, слава Богу, так и не насмелился приблизиться к ним.

Позже, когда солнце поднялось повыше, Тиша разбудил братьев и сестренку. Они, даже Митя, едва шевелились после вчерашних трудов и езды на лошадях. Ровно мухи сонные. Мальчишка тут же взбодрил их рассказом про страшную ночь, преогромного медведя, показал им натоптанную за ночь тропу, преогромные следы-ямки и кучи дерьма из скорлупы от орехов.

Сон и усталость как рукой сняло, глаза заблестели азартом и радостью. Сияющий Митя помчался вприпрыжку по тропе.

– Ура! – приплясывая, кричал он. – Я сильный, как этот медведь, я ловкий, я хороший!

После завтрака старшие братья снова, хотя и без вчерашней прыти, полезли с бойками на кедры, а Соня с Алешей принялись собирать шишки в кучу. Гомон, смех, шутки, песни снова наполнили угрюмую чернь.

Проснувшись, я замер, потом осторожно пошевелился, еще, еще… Голова не болела. Какое счастье! Чувство тихой радости переполняло меня. Пока все складывалось удачно. Вчера мне удалось уладить одну важную проблему, но сколько их впереди? Много, очень много. Снова на ум пришли строчки из Блока:

Но игра, черт возьми, стоит свеч! Потом мои мысли перенеслись на Галочку. Может, я слишком суров с ней? Может, мои амбиции, планы покорения мира – мираж? А на самом деле она самое дорогое, что есть и когда-либо будет у меня… Все может быть.

Потом мое внимание переключилось уже на доносившиеся извне звуки и запахи. Из магнитофона неслась негромкая музыка, слышались отдельные реплики, смех.

Судя по запаху жареного мяса и другим не менее приятным запахам, на поляне шла активная подготовка к застолью. Я подумал даже, что моим новым знакомым вопреки моим же опасениям удалось-таки вызволить пленника из лап бандитов и что именно этим объясняется и их приподнятое настроение, и их приготовления к банкету.

Чуть позже я даже высунул голову из палатки, чтобы убедиться в этом. Но никакого пленника на поляне не было. В пяти шагах от меня Гриша очищал луковицу, вытирая слезы, давясь при этом еще и от смеха и от избытка чувств. Рядом его отец бился над приготовлением салата.

Неподалеку от них на откуда-то появившемся мангале жарился шашлык. Над ним с отрешенным видом в белом переднике священнодействовал элегантный и невозмутимый маэстро Зуев. Сбоку высилась гора хвороста, на костре что-то варилось в закопченном ведре. Я рывком выбрался из палатки.

– Не плачь, девчонка, пройдут дожди! – пропел я и взъерошил Грише волосы. Тот счастливо посмотрел на меня и скорчил мне страшную рожу.

«Вот она, юность! – позавидовал я про себя. – У парня девушку увели, друга захватили бандиты. Он переживает, но… все равно прямо прет из него радость!»

– А у тебя, тезка, как дела? – поинтересовался я, повернувшись к Зуеву. – Все под контролем?

– Абсолютно! Полный порядок! – заверил он. – Обыск, как ты и предполагал, ничего не дал. Женьку не нашли. Единственный свидетель его похищения, Копченый, не только отказался от своих показаний, но еще и грозится подать на нас с участковым в суд за клевету и через суд же добиться денежной компенсации за моральный ущерб, нанесенный этой клеветой его доселе незапятнанной репутации. Как-то так!

Я кивнул – этого и следовало ожидать.

Бандюки и Пельмень, по его же словам, на людях изображали из себя невинно оскорбленных – только слезы из глаз не капали. Знать, мол, не знаем ни про Чернова, ни про Тихонов луг – сроду там не были. Не говоря уже про похищение человека. Как только язык поворачивается наговаривать на них такое? При их-то нравственных принципах.

А без свидетелей заверили коммерсанта, что с неприятностями у него теперь не заржавеет. Особенно рьяно наезжал на него Ромео. Зуев не понравился ему с первого взгляда в больнице. Теперь его неприязнь переросла в аллергию.

– И я почему-то верю этим славным парням, – признался со смешком Валерий Петрович. – Представляешь, перспективочка? Лучше не бывает! Все хорошо, прекрасная маркиза!

И он принялся мастерски отбивать чечетку. Гриша смотрел на него изумленно, Вениамин Тихонович – растерянно. М-да! Все это попахивало истерией. Тезка старался не потерять лицо, но как он сейчас был не похож на того самонадеянного щеголя, еще утром изображавшего из себя Юлия Цезаря: «Пришел, увидел, победил!»

«То ли еще будет, ой-ой-ой!» – мелькнуло у меня в голове, и я побежал к реке.

Анисим был единственным сыном и, соответственно, любимейшим чадом томского купца Василия Норицина. Папенька имел капитал триста рублей, кузницу, две лавки – одну в гостином дворе, другую в мясном базаре.

Он души не чаял в сыне и всячески потакал ему: нанял уйму учителей и среди них даже учителя фехтования из пленных обрусевших шведов, покупал ему дорогие наряды, породистых лошадей и собак. Был Анисим пригож, строен, умен, честолюбив, эгоистичен. Если что-то требовалось ему, то вынь и положь.

Родителей Анисим по-своему любил, но стеснялся и даже презирал их. Были они толстенькими, низенькими, неказистыми, неумными и скупыми людишками. Отцовским делом, торговлей, которая и кормила и одевала его, Анисим не пожелал заниматься. Ему нужны были большие деньги. Все и сразу! Вынь и положь!

Может, поэтому он и снюхался с бугровщиками. Бугрование – золотое дно! Нашел добрый, не разграбленный еще курган, раскопал его – и сразу разбогател. Ведь в нем золота и серебра – как грязи. Только найди купца побогаче да продай товар подороже.

И купцы Строгановы, и заводчики Демидовы охотно скупали могильное золото. Никита Демидов с сыном Акинфием, слыхивал Анисим, поднесли царице Екатерине по случаю рождения сына знатный подарочек – великое множество затейливых фигурок из чистого золота, аж на сто тысяч рублей. Это тебе не триста рублишек, скопленных по крохам папенькой за всю жизнь.

И не только господа Строгановы и Демидовы, многие сибирские воеводы знатно богатели, скупая по дешевке могильное золото и серебро. Сам сибирский губернатор Матвей Петрович Гагарин не брезговал заниматься этим. Правда, вышло ему могильное золото боком – значительную его часть он посмел утаить от императора. За то Матвей Петрович по распоряжению Петра Великого «был виселицей награжден» и после великих пыток на дыбе[8] повешен в центре Санкт-Петербурга.

Короче, Норицын сделал ставку на раскопки древних могильных захоронений. Приведенный Малютой бывалый бугровщик клялся, что на левом берегу Оби, где на сотни верст нет никаких селений, в лесах находится множество еще не разграбленных курганов. Он согласился показать их Анисиму.

Однако организованная на широкую ногу экспедиция завершилась крахом. В раскопанных буграх было обнаружено великое множество человеческих и лошадиных костей, черепков, ржавых мечей, колчанов со стрелами и всего лишь три золотые безделицы.

Великое разочарование овладело тогда Анисимом. Кто-то должен был ответить и за крах надежд, и за потерянное время, и за убытки. Анисим всегда наказывал тех, кто не оправдал его доверия. Вот и в этот раз жалкие оправдания бугровщика оборвала шпага Норицина, проткнувшая сердце.

Анисим был в чем-то похож на пьяниц. Тех всегда тянуло к ковшу с хлебной водкой или медом[9], они бывали счастливы, напившись до полусмерти, но не считали себя пьяницами. Сына купца почти непреодолимо тянуло пускать по любому поводу в ход шпагу, он испытывал душевный подъем, проткнув очередную жертву, но тоже не считал себя злодеем. Норицин неизменно оправдывал себя, доказывал себе, что может обойтись без убийств, если окружающие его люди научатся хорошо вести себя и перестанут расстраивать его.

Вот и тогда чувство исполненного долга, мастерский удар сразу улучшили настроение злодея. Он ощутил прилив сил, махнул рукой на несбывшиеся мечты, принялся шутить и даже затянул разухабистую, со свистом песню.

Потом пришлось ответить за свое коварство раскольникам, устроившим засаду и посмевшим поднять руку на него Анисима с его верным слугой Малютой. Справедливый злодей не имел права оставить подобное преступление без наказания и натравил на скит карательную военную команду. И снова он испытывал душевный подъем, глядя на пылающий монастырь, и снова не признавал своей вины. Да, он привел солдат, но ведь сожгли себя эти фанатики сами. Он лично проткнул там лишь какого-то сумасшедшего старика, который ни с того ни с сего набросился на него с топором.

Однако его все же смутило проклятие раскольника и душераздирающий крик Лизы из горящего молельного дома. Он постарался поскорее все позабыть и вроде бы преуспел в этом. Тем более что несколько месяцев спустя произошло событие, перевернувшее его жизнь. Зимой он повстречал приказчика Колывано-Воскресенских заводов господина Демидова Семена Крашенинникова. Вот как это произошло.

Лунной ночью Норицын возвращался на своем рысаке от дамы сердца – молодой, пригожей, рано овдовевшей дворянки. Толстыми, неумными и неопрятными купчихами он тоже брезговал, предпочитая им дворянок или девок. И тут в ночи раздался истошный крик: «Спасите!»

Еще не выйдя из образа благородного рыцаря, Анисим пришпорил коня и выскочил к возку. Его атаковали разбойники. Один, разглядел Норицин в лунном свете, держал коня под уздцы, а трое, размахивая топорами, добивали уже неосмотрительных путников. Анисим, не успев что-либо сообразить, всадил пулю в одного из грабителей, проткнул шпагой другого, остальные пустились наутек.

Не чаявшие уже остаться в живых, путники принялись целовать сапоги и руки своего спасителя. Один из них и оказался приказчиком самого Акинфия Демидова Семеном Крашенинниковым, а другой – его кучером Никифором.

К Акинфию Демидову и к его давно уже умершему отцу Никите Норицин относился с большим почтением. Простые мужики, кузнецы-оружейники благодаря предприимчивости и великим трудам стали сподвижниками самого Петра Великого, богатейшими промышленниками, хозяевами Тулы, Урала. Теперь вот Акинфий Никитович протянул руки и в Сибирь.

Анисима Норицина не интересовало ни строительство заводов, ни выплавка железа, чугуна или меди, ни великие труды бывших кузнецов. Ему и в голову не приходила мысль положить жизнь на какие бы то ни было великие дела и даже на зарабатывание денег. Деньги ему нужны были именно сегодня, а не через годы, в старости. Здесь и сейчас!

Ведь только с обретением больших денег для него и начиналась настоящая жизнь. Раскопал бугор, разбогател – и весь мир у твоих ног. С буграми не получилось, но на них свет клином не сошелся. В последнее время Анисима заинтересовали слухи о тайной выплавке Акинфием Никитовичем серебра у себя в Невьянске из колыванской руды.

Отчасти поэтому он и пригласил переночевать у себя спасенных им людей. Им промыли раны, приложили к ним какие-то целебные травы, обмотали их чистыми тряпицами, поднесли по чарке (Семен пить отказался: вера не дозволяла – старообрядец), накормили. После этого кучер отправился спать, а Анисим с Семеном остались вдвоем.

Отказ от хлебной водки и меда лишь усилил расположение Анисима к спасенному гостю. В начале знакомств Анисим Норицин почти влюблялся в нужных ему людей, находил в них массу достоинств. Эта влюбленность исчезала, как только пропадала надобность в обласканных им людях.

Тогда они (Анисим уговорил-таки непьющего гостя) крепко выпили и проговорили всю ночь. Норицин расспрашивал приказчика о легендарном хозяине, Акинфии Демидове, а Крашенинников хвалил его и обстоятельно рассказывал о нем.

В Сибирь с Урала не наездишься – два месяца путь в один конец. Поэтому появлялся Акинфий Никитович на алтайских заводах не часто. Семен, конечно, видел его (смуглый, высокий, сильно раздавшийся вширь барин, настоящий медведь), но знал больше не по личному общению, а по рассказам и регулярным письмам-наказам в Колывано-Воскресенскую заводскую контору.

– Умный и дотошный – страсть! – восхищался приказчик.

По его словам, хозяин видел не только все их плутни, но даже и самые малые промахи за две тысячи верст из своего Невьянска. Он тыкал их, как слепых котят носом, в каждое упущение. При этом обязательно шутил. Акинфий Никитович был остроумным человеком, и редкое его письмо обходилось без шуток. После этого он обстоятельно советовал, как исправить ситуацию.

Если беда случалась от нерадения – хозяин всегда сильно расстраивался и сердился. В сердцах он совестил, попрекал («За что же вы у Бога хлеб кушаете?») приказчиков, называл их «деревянными», «галанцами», «огурщиками». Более крепких выражений Акинфий Никитович не употреблял, но всегда наказывал виноватых.

– Без этого с нами нельзя, – поддержал здесь хозяина Семен. – А то совсем извольничаемся!

У него на заводах спасались беглые крепостные крестьяне, солдаты, мастеровые, раскольники. Ни одного из них Акинфий Никитович не выдал ни властям, ни помещикам, ни другим заводчикам. Хотя и от самого Демидова, чего греха таить, людишки тоже частенько подаются в бега: рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше.

– А хорошо там, где нас нет, – изрек Семен. Особенно охотно, по его мнению, Акинфий Никитович привечал непьющих работящих раскольников. У них на Колывано-Воскресенских заводах, к примеру, почти все приказчики были раскольниками, да и среди мастеровых их хватало.

Хозяину было все равно, как человек крестится – двумя или тремя перстами, главное – чтобы он был трезвым и умелым работником. А старообрядцам было важно иметь возможность собираться на службу в молельных домах, молиться по старопечатным книгам, держать дома старинные отцовские и дедовские образа. И заводчику было хорошо, и старообрядцам.

Потом, захмелев, Семен стал жаловаться на жизнь: годовое жалованье двадцать два рубля, а покоя нет ни днем ни ночью. Анисим слушал его и понимал, что доля приказчика не лучше, чем доля его отца или его самого.

– Сильно-то не прибедняйся! Все равно не поверю, – посмеялся он. – Поди, обдираете как липку и мастеровых, и крестьян приписных без ведома хозяина.

– Как без этого? – не стал запираться захмелевший гость. – Иначе хоть с сумой по миру. Кто без греха?

– А ты слышал, что господин Демидов из вашей руды у себя в Невьянске серебришко выплавляет и чеканит из него монету? – вдруг перевел разговор на другое, самое важное для него, Анисим. Приказчик вздрогнул, но снова не стал запираться.

– Всякое говорят, – уклончиво молвил он, почесав затылок. – А правда ли, нет ли – один Господь ведает. А то правда, что треть всей черной меди мы отправляем ему на Урал.

– А что такое черная медь? – посмеиваясь, поинтересовался Анисим.

– Это неочищенная медь с примесями серы, свинца, железа… – степенно пояснил Семен, поглаживая бороду.

– И серебра, – подсказал вкрадчиво Анисим.

– И серебра, – так же степенно согласился приказчик. – У нас редкая руда без присутствия серебра.

– Вы очищаете медь от серы, железа, свинца, серебра – уточнил, стараясь выглядеть равнодушным Норицин. – А можно в оной черной меди серебро отделить от свинца, железа, серы и меди?

– Можно… – помолчав и снова почесав затылок, как-то неуверенно и даже растерянно отозвался приказчик. – Но как – не ведаю… Нужны преискусные плавильщики. У нас таких нет. На Олонецких и Нерчинских заводах, слыхивал, знатные были мастера. Да закрыты давно те заводы…

Анисим вздрогнул. Его мозг, как вспышка молнии, озарила шальная мысль, и он понял, зачем родился.

– А если и нам с тобой, Сема, наладить тайную и от государыни Анны Иоанновны, и от хозяина твоего Акинфия Никитовича выплавку серебришка? – вдруг сверкнуло у него в голове. – Найдем, Сема, мы плавильщиков, из-под земли достанем!

Уснул я мгновенно, но сон был тяжелым и мучительным. В нем я до самого пробуждения убегал от Анатолия, но так и не сумел от него оторваться. Его порывистое дыхание и топот за спиной становились все ближе и ближе. Я понял, что это конец, и проснулся.

Во все щели в палатку струился неяркий свет. Я взглянул на часы – 6:14. И вылез из палатки. Брр! Холодно! Тихонович с тезкой пили чай. Гриша уже отправился на свою развилку.

В 7:04 я занял исходную позицию и замер в ожидании черного БМВ. Появление на дороге белой «шестерки» не насторожило меня. И только разглядев на водительском сиденье Пельменя, я вздрогнул и выругался: «Черт! Едва не обвели вокруг пальца, как пацана!»

Конечно, Пельмень мог ехать куда угодно и по своим делам. А мог и не по своим. Отвезти, например, охранявшим Чернова браткам продукты и сигареты. Лично я склонялся ко второй версии.

Перегнав машину на следующую развилку, я стал ждать возвращения белых «жигулей». Они появились через час двадцать две минуты. Это не говорило ровным счетом ни о чем, если Пельмень ездил по своим делам в «Эльдорадо» или там в Пустыньку. А вот если он только что навестил братков, появлялась кое-какая информация для размышления.

До того места выходило максимум сорок одна минута езды по проселочной дороге. А если Пельмень еще и поболтал с братками, приласкал своих собак (а как без этого?) – и того меньше. Уже кое-что! Начало положено.

В Тихоновке я заскочил в магазин к Галочке, пообещал заехать к концу рабочего дня и посидеть с ней в «Эльдорадо». В лагере мы с Зуевым и Сухаревыми подвели итоги поиска (хвалиться нечем, но первый шаг сделан) и наметили на завтра отработку седьмой – одиннадцатой развилок. Убежден, что Пельмень свернул с главной дороги на какой-то из них.

Гриша рвался в бой, «требовал продолжения банкета». Мы сообща убедили его в том, что хаотические блуждания по лесу не только бессмысленны, но и вредны: могут спугнуть бандитов, подвинуть на мысль перепрятать Чернова, а то и увезти куда-нибудь подальше. Ведь наши машины им хорошо известны и сразу бросаются (особенно моя!) в глаза.

Именно поэтому я намереваюсь срочно арендовать в райцентре или окрестных деревнях какую-нибудь развалюху (или не развалюху!) и вести поиск Чернова исключительно на ней, не нервируя бандитов и не вызывая у них подозрений.

Разумный юноша согласился с нашими доводами и тут же загорелся идеей спиннинговой рыбалки. У тезки это предложение вызвало лишь ироническую усмешку: он не признавал рыбалки без невода и сетей. Вениамин Тихонович отродясь ничего, кроме пескарей, не ловил. Зато мне эта идея пришлась по душе.

– Вторую неделю вожу в багажнике лодку, дорогущий импортный спиннинг, килограммов пять блесен, а не сделал ни одного заброса, – посетовал я. – Самое время!

Гриша с восторгом осмотрел мой спиннинг, блесны, но тут же заверил, что они мне не помогут – он разделает меня под орех.

– Но это мы еще посмотрим, – прикрыв глаза, потом мечтательно ухмыльнувшись и посмотрев на небо, возразил я. – Но если я все-таки проиграю, любые десять блесен твои.

Гриша пообещал в случае своего поражения отдать мне все свои блесны. Их, правда, у него было немного – всего пять штук. Тихонович разбил наши руки (все по-взрослому, как говорит тезка), и мы разошлись в разные стороны.

Места за нашим лагерем я помнил плохо: холмы, овраги, ручьи, болотца, поваленные деревья, непролазная чаща. Пришлось помотаться, потерпеть и попсиховать. К заветному из детства заливу я продрался лишь часа через три опустошенный, в царапинах, с проткнутыми острыми сучьями плечом и бедром. Да еще и потерял часы с браслетом.

Диковатое место! За годы моего отсутствия оно еще сильнее поросло камышом и водорослями. Из воды повсюду торчали коряги. В детстве под каждой из них мне чудился водяной или еще какая речная нечисть. Как мне тогда было страшно здесь и как меня всегда тянуло сюда! И сколько блесен оставил я в этих корягах!

Морщась от боли, я осмотрел себя. Серьезно кровоточило разодранное суком плечо, еще серьезнее – бедро. Пришлось даже сделать перевязку. После этого я собрал удилища, привязал к леске поводок. Без него – никуда! Крупные щуки (а здесь они все крупные) мгновенно перекусывают любую леску. К поводку я прикрепил самую крутую блесну. Супер! Был бы щукой, сам бы захватил без раздумий.

Три заброса – и после отчаянной, но короткой борьбы я выволок на берег двух роскошных килограммов на пять пятнистых красавиц. Следом блесна зацепилась за корягу. Можно было бы сплавать до этой коряги и отцепить блесну, но лезть в воду с разодранным плечом и бедром я не решился. Пришлось перерезать леску.

Привязав новый поводок и новую блесну, я разогнулся и замер. Впереди, метрах в десяти от меня, неспешно плыла огромная, как большой кислородный баллон, щучень. Как когда-то в детстве.

Осознавая бессмысленность своих потуг, я аккуратно, без шума и брызг, положил блесну в паре метров от пасти чудовища и не спеша начал крутить катушку – медленная проводка. Щука на мгновение замерла, следом вокруг нее забурлила вода, и я ощутил настолько мощный рывок, что едва не свалился в воду. Удилище согнулось дугой.

По теории, после подсечки надо было дать хищнице возможность помотаться по акватории залива, помучить ее и, только когда выбьется из сил, тащить к берегу. И даже в этом случае шансов на успех почти не было.

Но теория на этот залив не распространялась. Дашь слабину, щука тут же уйдет в коряги, запутает леску в них – и прощай и щука, и очередные блесна с поводком.

Я слабину не дал, и случилось то, что неизбежно должно было случиться: сначала отломилась верхушка удилища, следом с треском оно переломилось пополам, и завязалась схватка не на жизнь, а на смерть. Я тащил щуку к берегу, она меня – в воду. Наконец разрекламированная леска не выдержала и оборвалась, хищница, как торпеда, ушла в глубину, а я, как в детстве, шлепнулся на задницу.

Тогда я заревел от горя. Сейчас у меня уже не осталось на какие-либо эмоции сил. Я собрал обломки удилища, достал из воды садок с двумя щуками и, прихрамывая, возвратился в лагерь.

Там меня встретил лишь Вениамин Тихонович. Зуев отправился в Тихоновку понаблюдать за домом Пельменя. Кошка скребет на свой хребет. Гриша еще не вернулся с рыбалки.

– Он азартный, может мотаться по реке дотемна, – с гордостью за сына пояснил Вениамин Тихонович и, присмотревшись повнимательнее ко мне, прибавил уже встревоженно: – Что с вами? Футболка и шорты в крови… И лицо какое-то… бледное, измученное…

– Побледнеешь тут, хорошо хоть не поседел, – отшутился я. – Щучень, как крокодил, попалась. Или я ей. Смотрите, что она с моим удилищем сделала! И набегался, и раз двадцать напоролся в чаще на сучья, и часы потерял дорогущие, да и просто вымотался с этой рыбалкой. Но мучился не зря: смотрите, какие красавицы!

Оставив щук на попечение Вениамина Тихоновича, я привел себя в порядок, переоделся и отправился на свидание.

– Стойте, стойте! – выкрикнул какой-то мужик, бросаясь наперерез лошади Игната и ухватив ее под уздцы. – Подсобите, Христа ради!

Сбоку на обочине стояла тощая гнедая лошаденка, запряженная в телегу с коробом. Заднее колесо телеги соскочило с оси и валялось на дороге. Короб сильно накренился вбок, из него вывалились зеленоватые куски руды.

Игнат с Тихоном неспешно спрыгнули на землю, с любопытством и не без сочувствия осматривая возницу. Это был невысокий щупленький мужичонка со всклоченной бородой в рваном зипунишке и картузе. Неодобрительно покачав головой, Игнат проворчал недовольно: «Куда навалил столько-то? Пудов двадцать пять, не меньше».

– Без малого тридцать, – поежившись, признался мужичонка и снова попросил: – Подсобите, Христа ради, колесо на ось надеть… Эка жалость, версты четыре до заводов не дотянул, подсобите…

– Разве такую страсть поднимешь, – озадаченно почесал затылок Тихон. – Тридцать пудов-то… Хорошо, хоть ось не сломалась.

– Пойду сосенку срублю, – суетился незадачливый возница, доставая из короба топор. – Заместо бастрычка-то.

– И колесо дрянь, – вздохнул Игнат, осматривая колесо.

– Мне бы только до заводов доехать, – скулил мужичонка. – Пойду сосенку срублю.

– Не суетись, – усмехнулся дядька Игнат и сунул ему колесо в руки. – Держи! Сейчас подсобим.

Он слегка подсел на своих огромных ножищах, выпрямил спину и ухватился за ось. Тихон уперся в короб плечом.

– А-а-а! – зарычал Игнат, выпрямляя ноги и поднимая телегу. Мужичонка ловко надел колесо и ошарашенно оглядел Игната.

– Ну, ты Илья Муромец… Тридцать пудов поднял! – восхитился он и, что-то припомнив, спросил: – А ты, случайно, не Игнат Соломатин? Который с конем на спине пляшет?

– Он самый! – ухмыльнулся довольный Игнат. – А тебя как зовут?

– Кузьма! – расплылся в улыбке возчик. – Степановы мы.

– Ну, бывай, Кузьма Степанов, – засмеялся Игнат, залезая на телегу. – Не забудь колесо заменить да руды грузи поменьше!

Они двинулись дальше.

– Встренемся ишшо! – крикнул им вслед Кузьма Степанов, размахивая картузом. У скалы, из которой бил родник, они по привычке остановились, набрали студеной водицы, достали из сумки нехитрую еду и уселись на травке перекусить. И у Игната, и у Тихона души изболелись за оставленных в ските ребятишках: не голодают ли, не хворают, как управляются со скотиной.

Ведь совсем маленькие еще: старшему, Мите, едва исполнилось двенадцать лет, Сонечке семь годиков, Алеше – шесть. Не приведи господь, если в скит забредут сбежавшие с каторги злодеи или те же бугровщики. Кто им поможет, кто защитит? Однако неожиданно для Игната Тихон заговорил о другом.

– Скоро, дядя Игнат, год, как нет мамы, папы, Лизы, Данилы, – вдруг обмолвился он, запивая хлебушек водичкой.

Игнат вздрогнул. Кровь бросилась ему в голову. Как же он мог позабыть об этом? Лиза, Лизонька снилась ему каждую ночь, протягивая из огня руки, изо дня в день он изводил себя упреками за то, что отправился тогда на охоту и не уберег любимую. Не в силах усидеть на месте, богатырь вскочил, прошелся вдоль дороги взад-вперед, потом упал на траву и долго лежал, бездумно разглядывая плывущие по небу облака…

Игнат Соломатин бежал в Сибирь, спасаясь от рекрутского набора. Около года он скитался по разным деревням, кормился охотой и работой на крестьян-старожилов. Наконец мужчина набрел на Зеленинский скит, увидел Лизу и остановился там, несмотря на откровенную недоброжелательность раскольников. Он срубил себе скромный домик-четырехстенок неподалеку от дома Ивана Марьина, отца Лизы.

Он тоже приглянулся девушке, но ее отец, суровый раскольник, не захотел не только породниться, но даже и знаться с поддавшимся «соблазнам антихристовым» мирянином, считая «пагубой душевной» всякое с ним сближение. Однако после стычки с бугровщиками Марьин (не без помощи Лизы и ее матери – вода и камень точит) почти подружился с соседом и даже пообещал отдать за него дочь, если тот перейдет в старую веру и «восприемлет древлее благочестие».

Игнат ради любимой был готов на все, дело шло к венчанию, но… черт унес его на охоту. Захотелось счастливому жениху побаловать невесту с будущими родственниками нежным сочным мяском молоденькой косули. В августе небольшие табуны коз начинают перебираться из алтайских степей в горы под самые белки[11]. Они всегда избирали для своего прохода седловины между двумя возвышенностями, и именно на подходе к этим седловинам устраивали на них засады опытные охотники.

Игнат быстро нашел подходящее место, спрятался за камнями и стал дожидаться первого табуна. То ли он отправился на охоту слишком рано, то ли козы замешкались с переходом на горные пастбища, но ждать пришлось долго – четыре дня. Только утром на пятый день показался небольшой табун и стал не спеша подниматься к перевалу.

Одна молоденькая, красновато-бурого цвета козочка вдруг остановилась напротив Игната, задрала мордочку и принялась капризно «рявкать». Игнат выстрелил. Козочка подпрыгнула и свалилась на траву, а табун помчался к седловине. Он освежевал тушу, приторочил ее к седлу и поспешил домой.

Радостный, возбужденный влюбленный мужчина поднимался на последний перед скитом перевал, почему-то ожидая колокольного звона, но колокол так и не зазвонил. Конь вынес его на перевал, вот-вот должен был показаться крест и колокольня, затем молельный дом и весь скит… Но ни креста, ни колокольни, ни церкви, ни деревеньки Игнат так и не увидел.

Луг, на котором они стояли пять дней назад, был покрыт чем-то серым, а на месте домов чернели печи. Поняв все, но еще не признаваясь себе в этом и надеясь на чудо, Игнат спустился вниз, перемахнул через реку и выскочил на луг. Сдерживаясь из последних сил, он огляделся. От скита остались лишь три выстроенных на отдалении, дома: Андрея Звягина, Ивана Марьина и его. Надеясь на чудо, Соломатин поспешил к ним, но они оказались пустыми. Все стало ясно.

На пепелище он возвратился, ощущая себя стариком и осознавая, что остался один на всем белом свете. В руках у него была лопата, два гусиных крыла, которыми в деревне подметали полы, и чистая тряпица.

Перебирая каждую петелинку, как величайшую драгоценность, Игнат нашел через несколько часов то, что искал: оплавленный серебряный крестик, несколько косточек и перстенек с изумрудом в покореженной оправе. Он нашел когда-то на Урале три прозрачных ярко-зеленых камушка – изумруда. Знатный мастер изладил ему этот чудесный перстенек, забрав два камушка за работу. Три седмицы назад он подарил его Лизоньке, и вот…

После этого богатырь дал волю своему отчаянию: катался по траве, ревел, рычал, как раненый зверь, иступленно целовал крестик, перстенек, оставшиеся от любимой косточки. Сколько времени он провел там, на пепелище, Игнат не помнит. Скорее всего, весь день. Вернул его к жизни звон бубенцов. Сначала ему показалось, что он сошел с ума или даже умер. Нет, живой. Ничего не понимая, он встал, обернулся на звон бубенцов.

К скиту подъезжали две груженные снопами телеги. Одной из них правил Тиша, другой – Митя, а на коленях у них сидели Соня с Алешей. Игнат опять зарычал, заревел как медведь и со всех ног бросился им навстречу. Обезумев от радости, он целовал и обнимал их, рискуя задушить, рыдал и ревел. Тиша и Митя рыдали вместе с ним, а малыши растерянно смотрели на них.

– А у нас мамочка с папочкой, Лизой и братиком на небушке у Боженьки, – похвалилась бестолковая Соня, глядя на Игната широко расставленными глазками.

– Им там хорошо! – подтвердил Алеша. – Боженька их любит.

Слезы снова брызнули из глаз богатыря, но на душе стало как-то легче. Потом они подъехали к овину[12], развешали снопы на жердях для сушки, подоили несколько оставшихся без хозяев коров, поджарили на костре множество ломтей мяса застреленной Игнатом козы, поужинали и улеглись спать, пригласив к себе и Игната. Малыши плакали, звали мамочку, но скоро уснули. Митя долго всхлипывал. Тиша сидел на краю постели и гладил брата. О случившейся беде никто не проронил ни слова.

Когда Митя все же задремал, Тиша с Игнатом осторожно прокрались на улицу, уселись на крыльце и долго разглядывали сияющее звездное небо. Потом Тишу прорвало. Он заревел, прижавшись к огромному теплому и надежному телу богатыря, а тот ласково гладил уже его самого по голове.

Захлебываясь от слез, Тиша рассказал Игнату о возвращении из черни, солдатах, Анисиме, папочкином проклятии, гари, крике Лизы «Мама, мамочка! Игнатушка, Тиша, спасите!», дедушке Савве Кривоногове, Мите, страшной ночи на берегу Зеленой. В ту ночь он осознал, что теперь не мамочка с папочкой, а он, Тиша, отвечает и за Соню, и за Митю, и за Алешу.

И еще он осознал тогда (Боженька сподобил!), что спасти их могут только молитвы и работа. Слезами горю не поможешь. Утром Марьины возвратились в сгоревший скит, плача помолились об упокоении душ усопших, похоронили дедушку Савву Кривоногова.

После этого сироты покушали в родительском доме (мамочка приготовила напоследок много вкусненького), запрягли лошадей и отправились исполнять последнюю волю дедушки Саввы – скосить пшеничку на его полоске. Митя рыдал навзрыд, малыши испуганно таращили глазенки, но никто тогда не посмел возразить Тише. За два дня пребывания в черни и особенно за последнюю ночь он приобрел у них непререкаемый авторитет…

Игнат слушал сироту, плакал с ним и корил себя за то, что уехал не вовремя на охоту, не спас невесту, а еще за то, что прострелил Анисиму руку, а не голову. Следующие три дня они провели в поле. Игнат и Митя жали серпами пшеницу. Тиша вязал снопы (у него это получалось страсть как ловко), терпеливо обучал вязанию снопиков Соню с Алешкой, ободрял их, вытаскивал из пальчиков занозы, утирал слезы. На третий день самоотверженная и старательная Соня научилась вязать небольшие снопы и без его помощи.

За эти дни Игнат и сам начал склоняться к мысли, что их спасение действительно заключалось в молитвах (это не вызывало сомнения с самого начала) и… в работе. Вечерами, когда руки, ноги и спина гудели от усталости, душу вдруг наполняла тихая и необъяснимая радость, губы непроизвольно растягивались в довольной улыбке. Божий промысел! Бог из года в год дарил крестьянам эту нечаянную необъяснимую радость в награду за их труд.

Кузнец Соломатин начал понимать суровых раскольников, всю зиму тоскующих по тяжелой крестьянской работе, сохе, косе, серпу и с нетерпением ждавших погожих весенних деньков. Изо дня в день, из года в год их гнала в поле не только забота о хлебе насущном, благосостоянии семьи, но и ожидание дарованной Господом тихой радости в гудящем от усталости теле.

На четвертый день, проводив Митю с Алешей и Соней на уборку урожая с очередной полоски, Игнат с Тихоном отправились на пепелище. Помолившись, они принялись перебирать уцелевшие косточки сгоревших людей. На следующее утро мальчик Тиша проснулся седым и навсегда перестал быть Тишей – только Тихоном.

Вскоре на кладбище рядом с могилкой дедушки Саввы Кривоногова появились еще две могилки – большая и маленькая. В маленькой Тихон с Игнатом похоронили косточки Марьиных. Они верили, что им удалось распознать их по находящимся рядом нательным крестикам, перстенькам, бусам, по их размерам и расположению в пепле. В большой были погребены косточки остальных жителей скита.

К концу сентября пшеница, рожь, ячмень были сжаты, обмолочены, прибраны в амбаре, копны сена свезены к загонам для скота. Марьины за два месяца исхудали, возмужали, окрепли. Даже и Соня с Алешей вроде и маленькие, а ладошки, как лопатки. Они все еще плакали по ночам, звали мамочку, но постепенно забывали родителей.

Митя по-прежнему рыдал навзрыд, а Тихон молча глотал слезы. Чтобы как-то расшевелить их, отвлечь от переживаний, Игнат зимой, когда работы было все же поменьше, стал обучать их кулачному бою. У себя в слободе он был первым кулачным бойцом.

Митя поначалу не хотел заниматься этим. Мальчишка и без того сильно уставал: они с братом и Игнатом с темна до темна кормили, поили скот, убирали навоз, доили коров, разгребали снег. К тому же он стал каким-то нервным, обидчивым, упрямым. И главное, он не видел в этих занятиях никакого толка.

«Я и так сильный!» – упрямо повторял он до тех пор, пока на помощь Игнату не пришел Тихон. Он молча подошел к мальчишке, поцеловал его, погладил по голове, прижал к себе. Митя заплакал, прильнул к нему и… согласился. После гибели родителей он беспрекословно подчинялся старшему брату. Игнат не мог понять, когда и как тот взял над ними такую власть.

Поначалу мальчишка без конца ворчал, упрямился, психовал, но позже увлекся этим делом. В схватках он отличался силой, напором, сокрушительным ударом. Тихон же демонстрировал звериную быстроту, ловкость, хладнокровие и бесстрашие.

– Ой, хорошо! – сказал как-то уже весной потный, раскрасневшийся Митя, снимая рукавицы, и удивился сам себе. – Я сегодня даже ни разу не вспомнил про мамочку…

И снова заплакал, но уже без надрыва.

– Им там хорошо! – время от времени стал повторять вслед за Соней и Алешей он, поднимая глаза к небу. – Мы каждый день молимся за них.

– Слава Богу! Ожил! – радовался за него Игнат. Помимо молитв, работы и кулачных забав, зимой же Тихон взялся обучать брата и его, Игната, грамоте. Великое множество икон и старопечатных книг сгорели в молельном доме вместе с людьми, но немало их осталось и в отцовском доме.

По ним и началась учеба. Удивительно, не только Митя, но и сам Игнат беспрекословно подчинились Тихону. Он, ко всему, оказался еще и толковым, терпеливым учителем. Когда побежали ручьи, старательные ученики худо-бедно, по слогам, без конца спотыкаясь, научились-таки читать.

Митя и Тиша напоминали Игнату два нежных деревца, подмороженных лютой зимой. Не скоро, после месяцев отчаяния и слез, Митя отошел: горе со слезами выплеснулось из сердца и души. Снова заблестели его круглые черные глазки, появились ямочки на щеках, на полных губах заиграла улыбка. Он стал шумным, бесшабашным, заражающим всех радостью и энергией мальчишкой. Он так и остался Митей.

А вот Тиша носил свое горе в себе, не выплескивая его наружу. Оно так и осталось в нем. Часть сердца и души его так и не оттаяли, он уже не стал прежним Тишей. Его голова была седой. Его голубые глаза печально и настороженно глядели на мир Божий. Он редко улыбался, его тонкие губы были плотно сжаты, а на впалых щеках так и не появился румянец. Из его речи навсегда исчезли слова: преогромный, престрашный, преудивительный. Их стали к месту и не к месту повторять Митя с Алешей и даже Соня, во всем подражающие старшему брату.

А потом их отыскали приказчики Кузнецкой воеводской канцелярии, обложили подушным окладом[13] и приписали к Колывано-Воскресенским заводам. Подушный оклад за приписанных к его заводам крестьян платил в казну сам господин Демидов, а те (в их числе и Игнат с Тихоном) отрабатывали эти деньги сортировкой и перевозкой руды, заготовкой леса, выжиганием древесного угля.

Игнат и Тихон отрабатывали подушный оклад не только за себя, но и за малолетних Митю с Алешей. Работали они по двенадцать часов в сутки, сильно переживали за оставшихся в ските малышей и едва не забыли про трагическую годовщину.

– Помянуть надо родителей, Лизоньку, Данилушку, – очнувшись от воспоминаний, неуверенно произнес Игнат, посмотрев на пасынка. – По русским обычаям.

Тот отрицательно мотнул головой.

«Раскольник, кремень!» – мелькнуло в голове у богатыря.

– Давай помолимся за них, дядя Игнат, – попросил Тихон, неожиданно всхлипнув, и они встали на молитву.

Мое утверждение, что Анатолий выведен из игры, оказалось излишне пессимистичным. Сегодня меня разбудил Гриша.

– Дядь Валер, дядь Валер! – возбужденно шептал он. – Там Анатолия Георгиевича привезли! Он…

Чувствовалось, что юношу потрясло появление Храмцова. Еще бы – воскрес из мертвых! Практически. Я знал его лучше, но даже и на меня его «выздоровление» произвело сильное впечатление. Ведь всего четыре дня назад он не смог даже и приподняться с больничной койки. Сон как рукой сняло. Я пулей выскочил из палатки.

Анатолий сидел на траве, навалившись спиной на ствол березы и прикрыв глаза. Выглядел он ужасно. Мертвенно-бледное лицо говорило о полуобморочном состоянии. Кровь сочилась через бинты, его белая футболка и синие джинсы стали грязно-коричневыми. Чуда не случилось. Он не выздоровел, но все-таки встал на ноги. Встал и пошел. Кремень!

– Хо-орош! В гроб кладут краше! – напустился я на него. – Не лежится? Орден мужества заработать хочешь? Четвертой степени. Посмертно. Герой, блин!

– Врачи меня чуть не на все лето собирались уложить в больницу, – не открывая глаз, проигнорировав мой сарказм, кусая губы, выдавил из себя Анатолий. – А у меня нет времени лежать в больнице… Понимаешь. Нет! Не имею права…

Еще бы: на кону две тонны серебра, центнер золота и куча претендентов на этот куш. Попробуй улежи тут.

– Тебе виднее! На нет и суда нет, у нас демократия! – буркнул я, подавив ухмылку. – Мое дело предложить, а твое – как знаешь!

Но, противореча сам себе, я продолжал ворчать, убеждая его хотя бы регулярно ездить на перевязки. Он согласился. Больше потому, что не только выглядел, но и чувствовал себя отвратительно.

После этого я рассказал приятелю все, что знал о напавших на него «оборотнях»: о подъехавшем на черной «Волге» к магазину предпринимателе без двух пальцев на правой руке, о звонке в Барнаул нашему общему знакомому майору Городничеву, о встрече с черной «Волгой» по дороге на Трофимову ферму Шурика Валькова.

– Да, «Нива» в полном порядке, сам обкатывал, – прибавил я. – Если что еще – не стесняйся. Чем могу – помогу. Без вопросов.

Анатолий кивнул. Мое сообщение несколько взбодрило его. Он тут же записал номер телефона Городничева в записную книжку и расспросил, где найти Тюрючка. После этого Храмцов неловко сунул мне в руки деньги, причитающиеся Лехе за ремонт его машины, и выдавил-таки из себя: «Спасибо». Это слово мой приятель не то чтобы не любил, но всегда выговаривал через силу. Он не любил быть обязанным кому бы то ни было – гордость не позволяла.

Я передал ему пакет с оружием, бронежилет, и он, опираясь на палку, заковылял к «Ниве». Мне показалось, что его спешка объяснялась не столько желанием поскорее найти Шурика и Галочку, сколько боязнью грохнуться в обморок на наших глазах. Тоже гордыня!

Проводив машину взглядом, я выслушал отчет Гриши. Братки оказались не такими лохами, как ему казалось. Сегодня они промчались мимо того места, где свернули вчера и где поджидал их Гриша. Их возвращения он вообще не дождался, но, когда проезжал мимо дома Пельменя, иномарка уже стояла возле ограды. Путают следы, меняют каждый раз маршрут. Не исключено, перепрятали уже и Чернова в другое место.

Эта неудача только раззадорила Гришу. Мальчишка! Давно ли я был таким? Мне тоже пока похвалиться нечем. Разве тем, что исправно, но безрезультатно обследую квадрат за квадратом.

Выдержит ли пытки Женя, поспеем ли мы, не опередят ли нас «оборотни»? Вопросы, вопросы, вопросы. А тут еще и Анатолий на мою голову. Вроде бы и толку от него сейчас, как от козла молока, но… я-то его знаю.

Вчера я возвратился в лагерь чуть тепленьким. Еще и сейчас от продирания через дебри, лазанья по деревьям, многокилометровых марш-бросков болят мышцы, голова, пошатывает при ходьбе из стороны в сторону. Как после самых изматывающих соревнований. Кровоточит и бедро, и плечо. Не так сильно, как у Анатолия, но все же… И вряд ли раны быстро затянутся – я регулярно раздираю их снова и снова…

Так и тянет нырнуть в палатку и забыться на часок-другой. Однако я размялся, позавтракал, наметил очередной квадрат и сейчас махну за Тихоновку.

Игнат на своей телеге передом, Тихон и Митя следом спустились под горку, переехали по мосту через речку Белую и остановились в воротах крепости. При этом Игнат с Митей обменялись с караульными приветствиями, шутками, новостями, а Тихон лишь снял картуз и, изобразив подобие улыбки, наклонил слегка голову.

– Ну, спите дальше, служивые, не будем мешать! – посмеялся Игнат, направляя лошадь к весовой, и вдруг оцепенел. Впереди, шагах в сорока от них, вальяжно подвигался в сторону заводской конторы высокий ладный мужчина с усами, окладистой, аккуратно подстриженной бородой и лестовкой в левой руке. Игнат натянул вожжи, остановил лошадь и оглянулся на сыновей – он давно уже считал Тихона с Митей своими сыновьями. По сузившимся глазам и еще более сжавшимся губам он понял, что Тихон тоже узнал злодея, но не подал вида. Митя вспыхнул, но, увидев кулак брата, сдержался.

«Вот и свиделись! – мелькнуло в голове богатыря. – Дай Бог памяти… девять лет спустя. Вот и свиделись».

Опомнившись, он слегка хлестанул Орлика вожжами и въехал на весовую. Когда, взвесив руду, Соломатин выехал из амбара, Анисим скрылся. Он покачал головой, почесал затылок, выгрузил руду и направил лошадь к воротам.

– Что, нового приказчика приняли? – поинтересовался он у караульных. – Беленький, с лестовкой.

– А, Анисим Норицин, – лениво отозвался солдат. – Оный Анисим – дружок нашего приказного Семена Крашенинникова. Купчишка томский.

– Наезжает по случаю, – открыв глаза, охотно поддержал разговор другой, дремавший до этого караульный. – Знатный товарец, доложу тебе, братец Илья, привозит всякий раз. И хоть ненамного, но все же дешевле, чем у других купчишек.

– А сейчас так приехал, – потянувшись, прибавил первый. – Без товаров. В гости к Семену.

Далее расспрашивать караульных о злодее Игнат не стал, побоялся насторожить их. Успеется! Да и смысла не было. Главное он уже знал – это Анисим Норицин, купец из Томска.

– Но, балуй у меня! – прикрикнул лениво он на Орлика, выехал за ворота и стал ждать сыновей. Неожиданная встреча растревожила богатыря, породила в душе недобрые предчувствия. Он задумался.

– Я сразу узнал его! – выпалил Митя, останавливая телегу рядом.

– Чего орешь! – одернул его Тихон, оглядываясь по сторонам. Поблизости никого не было, но на всякий случай они отъехали подальше от крепости.

– Теперь от нас, бать, оный преподлый бугровщик-купчишка никуда не денется! – азартно заявил Митя. – Столько загубил старообрядцев, и хватило совести обрядиться раскольником.

И он, и Соня, и Алеша, и Катя, и Андрюшка давно называли Игната отцом. Один Тихон еще не мог перебороть себя.

– Нету у него совести, сынок, – вздохнул Игнат. – На заводах все приказчики из старообрядцев, вот он под них и подлаживается.

– Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь, – снова одернул брата Тихон, но и его глаза загорелись азартом. Игнат Соломатин невольно залюбовался сыновьями. Митя хоть и не мог еще, как он, носить лошадь на плечах и гнуть подковы, но выглядел настоящим богатырем. Высокий широкоплечий красавец. Черные как смоль, слегка вьющиеся волосы, черные жгучие глаза, прямой нос, ямочки на щеках, бьющая через край энергия, неизменная доброжелательность и хорошее настроение. Как луч солнца. Смотришь на него, и душа радуется.

Заводские девки вешались ему на шею. Когда, выгрузив руду из коробов, они садились ужинать или устраивались на ночлег, тут же появлялись хорошенькие девицы в ярких нарядных сарафанах с алыми лентами и цветками в волосах и чинно прогуливались мимо их шалаша.

Митя, позабыв про усталость, еду и сон, вскакивал, надевал вместо грязной чистую праздничную алую холщовую рубаху-косоворотку с вышивкой на груди (подарочек сестрички Сони), шаровары и, охорашиваясь, присоединялся к их компании. Чинные преважные девицы тут же начинали хихикать, краснеть, стыдливо прикрывать лица руками, потом визжать и хохотать. В том, что он легко закружит голову любой из них, Игнат не сомневался.

Тихон не отличался богатырским сложением: повыше среднего роста, плечистый, тонкий в талии, быстрый, гибкий – и не более того. На взгляд Игната, он тоже был красив, но не яркой, а суровой, мужественной, неброской красотой мужчины из северных пределов России.

Голова Тихона так и осталась седой. Его большие синие глаза смотрели на мир Божий холодно и настороженно, на впалых щеках редко появлялся румянец, а тонкие губы были плотно сжаты. Лишь изредка таял лед в его глазах и лицо, озаряясь робкой, застенчивой улыбкой, становилось прекрасным.

В такие мгновения Игнату хотелось обнять старшего сына и прижать его к сердцу. Девки с любопытством посматривали и на него, но седая голова и всегдашняя суровость отпугивали их.

Перекусив и переговорив, мужики отправились на Богоявленский рудник. Неожиданная встреча с Анисимом, повторим, как-то встряхнула, растревожила Игната, пробудила воспоминания. Пока богатырь, поглядывая на дорогу и покрикивая на своенравного жеребца, погрузился в них, мы проинформируем читателя о произошедших за эти годы переменах в его жизни.

Итак, зимой 1734 года Соломатин привез домой жену Анну с детьми Катей и Андрюшкой. Жизнь стала налаживаться. Через девять месяцев женщина родила богатыря-сына. Она не чаяла души в новом муже и мечтала назвать и сына Игнатом. Однако сам Игнат нарек первенца Иваном в честь отца Лизоньки.

Дочь он намеревался назвать Лизой, но, когда она родилась, назвал почему-то Аней. Хотя почему «почему-то»? К моменту ее появления Игнат, не забывая Лизоньки и время от времени видя ее во снах, влюбился в свою жену. Своей самоотверженностью, великим терпением, добротой, сердечностью, желанием всем помочь, она, как солнышко, отогрела сердца не только детей, но и самого Игната Соломатина.

К тому же, отойдя от побоев, голода, холода и купаясь в любви, Анна страсть как похорошела. Она (мыслимое ли для замужней крестьянки дело?) стала принаряжаться и прихорашиваться: то ленту в волосы вплетет, то венок из цветов на голову наденет, то бисер[16] из плодов шиповника или рябины на шею повесит.

Игнат и сам посвежел за это время. В его голове почти не было седых волос, он по-прежнему оставался богатырем, легко гнул подковы и отплясывал с лошадью на плечах. А еще он от всей души благодарил Бога и Кузьму Степанова за жену Анну.

На следующую зиму он со старшими сыновьями принялся заготавливать лес для будущих строек. Игнат неутомимо валил вековые сосны, а Тихон с Митей отрубали сучья и волоком по снегу стаскивали на лошадях бревна к скиту.

Еще через два года, когда сыновья подросли, а бревна высохли, они пристроили еще две комнаты к дому Ивана Марьина, чтобы жить не только не в обиде, но и не в тесноте. Позже Соломатин, в прошлом кузнец, затеял строительство кузницы.

Он пользовался немалым уважением и даже любовью обитателей Колывано-Воскресенских заводов. Встречая приказчиков, он всегда снимал шапку и кланялся в пояс. При этом часто кто-нибудь из них, улыбаясь, подходил к нему, здоровался за руку, одобрительно похлопывал по плечу или необъятной спине, просил скрутить трубочкой вокруг пальца серебряную ложку, согнуть пятак, завязать в узел огромный гвоздь или кочергу.

Благодаря этим дружеским отношениям Игнату удалось тогда оборудовать кузницу всем необходимым. В обмен на зерно, мясо, лошадей он приобрел наковальню, горн, молот, железо для ковки. Сейчас он задумался о срубах для Тихона и Мити…

И вот снова, много лет спустя, объявился Анисим, грозя обрушить с таким трудом обретенное счастье. Тихон и Митя были готовы в любой момент, как гончие, помчаться по следу злодея. Игнат понимал – их не удержать. Это тревожило его даже больше, чем появление Анисима. Не буди лиха, пока оно тихо! Ему вдруг стало страшно. Игнат вздрогнул, очнулся от воспоминаний и размышлений и слегка взбодрил жеребца вожжами.

Анисима в то лето они больше не встретили. Осенью Тихон с Митей заговорили о поисках злодея в Томске. Их решимость не понравилась Игнату. Не к добру она, ох не к добру. Он, повторим, боялся потерять обретенное счастье. Восемь лет пролетело как один миг. Однако и отказываться от поездки было нельзя. Сыновья отправятся в Томск одни, а это добром не кончится. И Игнат покорился судьбе…

Неожиданный поворот событий выбил нас из колеи. И это мягко сказано. На самом деле мы в глубоком нокауте. Столько усилий – и все коту под хвост. Самое неприятное – мы не представляем, что делать дальше и как нам, «чайникам», найти «оборотней». Но… хватит соплей. Нужно собраться с мыслями – и решение найдется.

А пока последняя информация. Под давлением неопровержимых доказательств рэкетиры были вынуждены признать, что действительно схватили Евгения Чернова на берегу Зеленой две или три недели назад и прятали его сначала в доме Мамочкина, позже в лесу. Они заявили, что он задолжал им кругленькую сумму. Вроде бы прокуратурой уже возбуждено уголовное дело по соответствующей статье.

Теперь непосредственно о двойном убийстве. Его, со слов дядьки и собственных домыслов, я представляю следующим образом. Ранним утром черная «Волга» под истошный лай собак подъезжает почти вплотную к оранжевой палатке. Убийцы, издеваясь над возомнившими себя покорителями и потрясателями вселенной рэкетирами, начинают громко сигналить.

Разбуженные уже второй раз за утро, полупьяные бандюки с матом и для пущего устрашения обнаглевших колхозников с пистолетами снова вылезают из палатки. Один из них, грозный такой, направляется к черной «Волге» и… получает пулю в лоб. Другая тут же пробила голову его товарища, наполовину высунувшегося из палатки. Следом свои порции свинца получают собаки.

Все, концерт окончен! Убийцы перерезают веревки, забирают Чернова, и черная «Волга» скрывается в лесу.

Уже известно (информацией нас обеспечивает вездесущий Петрович), что в трупах людей и собак обнаружены пули, выпущенные из трех разных пистолетов. Значит, убийц было трое, а если водитель или еще кто не стрелял – четверо. И тогда все сходится.

Любопытный момент. Накануне этого инцидента, в два часа ночи, участкового поднял с постели… Храмцов. Весь в бинтах, кровище, едва живой. Навалившись, чтобы не упасть на косяк, и запачкав его кровью, он сообщил, что нашел место, где люди Мясника прячут Чернова, признался, что собирался освободить его сам, но, трезво оценив состояние, отказался от этой затеи.

Половников, зевая и продирая глаза, поинтересовался, чего ради тот взялся за поиски Чернова. Вопрос не понравился окровавленному чудовищу. Его глаза полыхнули яростью, но тут же погасли – сил не было даже на эмоции. Помешкав, он прохрипел, что Женька его ученик и как-то попросил подстраховать его. Он обещал, но не помог – так получилось. Теперь он пытается искупить свой грех. Это его крест. Убежден, Анатолий взвалил крест на себя, прознав про две тонны серебра и центнер золота. Именно поэтому и вывел его из себя вроде бы невинный вопрос участкового.

По его настоянию участковый дозвонился до райотдела, поднял с постели начальника милиции, выслушал от него, что выслушал. Операция по освобождению пленника была по сложившейся традиции назначена на утро: не собирать же опергруппу в три часа ночи? Короче, милицейские начальники наступили на те же самые грабли. И результат получился тот же: про-вал! Как это все по-нашему! Скандал грандиозный! Еще бы – два трупа!

Его усугубил разгромный фельетон в «Свободном курсе» о щебетовских милиционерах, которые «любят откладывать на завтра то, что нужно было сделать еще вчера», их вопиющем непрофессионализме, преступной халатности, разгильдяйстве и всем таком. Поговаривают, что в «Свободный курс» позвонил именно Храмцов…

Одним словом, раскочегарили ментов. Сейчас на задержание преступников задействованы серьезные силы, прочесываются лесные массивы, опрошены десятки местных и неместных жителей: лесников, скотников, пасечников, рыбаков, ягодников, просто отдыхающих.

Выяснилось, что черную «Волгу» с тонированными стеклами, помимо Анатолия Храмцова, Шурика Валькова, Галочки, дядьки и нас с Гришей, видели в окрестностях Тихоновки множество людей. Но как она оказывалась в том или ином месте и куда потом девалась, никто не знал.

Мы решили внести свою лепту в поиск убийц и делегировали к милиционерам Зуева (кого же еще) с имеющимися у нас сведениями. Петрович разыскал начальника опергруппы капитана Жернакова и рассказал ему все, что мы знали, начиная с появления осенью прошлого года в редакции «Алтайской правды» странного высоченного молодого человека, его сенсационного заявления, несостоявшейся пресс-конференции и всего остального по полной программе.

Капитан внимательно выслушал его доклад и даже вроде бы заинтересовался им. Он записал в свою книжку номер телефона майора Городничева, собирался позвонить ему, а также уточнить у меня кое-какие детали, но так и не собрался. По крайней мере, переговорить со мной.

После этого разговора мои новые знакомые не без колебаний и сомнений, но сочли свой гражданский долг исполненным до конца и приняли-таки решение о прекращении самостоятельных поисков. Разумный поступок – я давно настаивал на этом.

Перед отъездом на похороны к дядьке заглянул сынок Мясника Ромео. Он снисходительно потрепал дядьку по щеке, отчего у того снова ушло сердце в пятки и зашевелились волосы на голове. Лучезарно улыбнувшись, Ромео извинился за недоразумение в лесу, протянул конверт и уехал. В конверте лежало триста баксов.

Витька с Санькой в считаные часы разнесли эту весть по деревне. Теперь, помимо убийств, все судачат еще и о том, что Мачо поставил на счетчик самого Мясника и тот даже и не пикнул. Что касается похорон, не сомневаюсь, они будут организованы с присущим только новым русским широтой и размахом. История по случаю.

Три года назад, когда после окончания института и магистратуры я работал в школе, у нашей коллеги предпенсионного возраста умер муж. И у нее, как и у всех нас, за душою не было ни копейки. Зарплату в школе тогда, как и сейчас, не выплачивали по полгода и больше. Да и была она тогда, как и опять же в настоящее время, чисто символической.

А похороны – мероприятие дорогостоящее. Мы, учителя, собрали на это дело какую-то сумму, но что значили наши копейки? Вдову выручил случай.

В разгар кипежа по оказанию этой самой материальной помощи (много шума из ничего) в учительской появился один браток – бойфренд молоденькой симпатичной учительницы начальных классов. Это был классический образец нового русского: бритый наголо, глаза стеклянные, малиновый пиджак, на шее – массивная золотая цепь, перстни, золотые кольца на толстых пальцах.

Ну, учительница со слезами на прелестных глазках поведала ему про горе коллеги и затруднения с похоронами. Тот снисходительно и вроде бы не без сочувствия понаблюдал за нашими потугами. Как раз в этот момент я лихорадочно выворачивал карманы в поисках недостающей до минимального размера пожертвования купюры.

Полюбовавшись на наше убожество, браток нежно поцеловал свою обожаемую подружку, небрежно извлек из кармана малинового пиджака горсть мятой «зелени» (немая сцена! У меня непроизвольно отвисла челюсть), вручил ее вдове и заверил всех, что все с похоронами будет тип-топ. И точно, они были организованы по высшему разряду.

«Алые паруса», Ассоль, капитан Грей, и только! Преступники могут позволить себе широкий жест, а законопослушные добропорядочные граждане – вряд ли. Вот тогда-то я и подумал первый раз: «А может, прав Жванецкий, утверждая, что “не важно, как человек приобрел иномарку, важно, что он на иномарке”». Еще мне показалось тогда правильным и другое, в духе времени, крылатое выражение: «Не стыдно быть преступником, стыдно быть нищим». Что-то в этом роде… Мне до сих пор неприятно вспоминать и то лихорадочное выворачивание карманов в поисках затерявшейся десятки, и свою отвисшую при виде горсти баксов челюсть. И именно после этого случая я и подумал первый раз об уходе из школы.

Но я отвлекся. Первым поплатился за смерть двух рэкетиров, а точнее, за свою собственную болтливость, Копченый. Я с самого начала, с его интервью участковому и Петровичу, предрекал, что он не заживется на белом свете. Так и случилось.

Труп свинаря был обнаружен его собутыльником в его собственной хибарке. Без признаков насильственной смерти. Вскрытие показало, что Копченый отравился паленой водкой. Мы – тезка, Тихонович и я – не сомневаемся, что бутылку с паленкой ему подсунул Пельмень. Водился за ним такой грешок: торговать не только самогоном, но и паленой водкой.

Участковый, да и другие милиционеры вроде бы и согласны с нами, но никаких доказательств вины Мамочкина не нашли. На бутылке не обнаружено никаких отпечатков, кроме отпечатков пальцев самого покойного. Второй обыск тоже ничего не дал. Милиционеры не обнаружили в доме ни паленой водки, ни самогона, ни самогонного аппарата. Пельмень и на этот раз заблаговременно подготовился к их визиту.

Сам же он божился, что уже давно зарекся иметь дело с самогоноварением и алкашами вроде Копченого. Путные люди самогон почти не берут, а пьянчужки – только в долг и никогда не рассчитываются. Как тот же Копченый. А он не миллионер, чтобы заниматься благотворительностью. Свиней вот, коров завел. Все больше прока. Про паленку и вообще речи нет.

– Какую совесть надо иметь, чтобы торговать этой отравой? – возмущался приторно-сладеньким голоском Пельмень. – Люди, что вы творите? Опомнитесь!

Концов так и не нашли. Да сильно и не искали. Кому нужен какой-то занюханный алкаш? Зачем он вообще на белый свет родился, зачем?

Моя популярность в Тихоновке после извинений Ромео и отступных в виде конверта с баксами сильно возросла. Шесть дней назад к нам в лагерь пожаловали мой дальний родственник Сеня Рагожкин и его дружок Степка Загородин по кличке Димедрол, не так давно «наехавшие» на Гришу в «Эльдорадо». Они стеснительно попросили меня позаниматься с ними дзюдо или карате.

– Чтобы потом мне же и морду намылить? – понимающе ухмыльнулся я.

– Ты чё, Мачо! – засмущался Сеня. – Мы чё, не понимаем, что ли?

Поначалу я отнесся к этой идее скептически. Несерьезно как-то. Ведь за пару-тройку недель ничему такому нельзя научить и в хорошо оборудованном зале, а здесь… Тем более что мной уже понемногу овладело чемоданное настроение.

Но тут вспомнились слова Тихоновича о Яноше Корчаке, о спасении нации. Я вдруг ощутил какую-то не вполне понятную солидарность с педагогом и тоже почувствовал себя ответственным за будущее страны, этого Сени и ему подобных. С кем поведешься…

И я решился. В конце концов, любая самая длинная дорога начинается с первого шага. Сложнее всего было решить проблемы экипировки борцов. Дзюдога была только у меня (я прихватил ее с собой, намереваясь приобщить Виктора и Саню к борьбе) да у моих братьев – подарки им по случаю приезда.

Выручил нас Гриша. Он уговорил своего тренера выдать мне под его ответственность на две недели пятнадцать стареньких, еще советских времен, самбистских курточек. В знак благодарности я сфотографировался с ними, подарил им по автографу.

Место для тренировок подобрали на пляже. Чистый мелкий песочек заменил нам татами, а жгучие взгляды местных красоток подогревали энтузиазм моих подопечных.

Сеня со Степкой на радостях оповестили всех, что сам Мачо, обладатель черного пояса по дзюдо, чемпион Сибири и все такое, организует тренировочные сборы. На первую тренировку собралась чуть не вся деревня, в том числе дядька с теткой, Галочка, Зуев, Сухаревы, глава местной администрации Иван Николаевич Дробышев.

Это маленький, щупленький, лысенький и необычайно энергичный человечек. Он толкнул короткую зажигательную речь, подарил мне от имени земляков и под их аплодисменты книгу о Щебетовском районе, пожелал успехов в спорте и по жизни.

Начал я тренировку с короткого показательного выступления. Перевороты, сальто с пируэтом и без, ходьба на руках, шпагат, разбивание кирпичей, досок руками и ногами в прыжке. Потом пошли броски, болевые, удушающие приемы. Под самые бурные аплодисменты собравшейся публики.

После показательного выступления началась традиционная тренировка: построение (в шеренге, ожидая чуда и пожирая меня преданными глазами, стояло почти пятьдесят человек – перебор!), разминка до пота, элементы страховки, самостраховки, постановка и отработка простейших приемов в стойке и партере, спарринги и все такое. И пошло и поехало!

И Сеня, и Степка, и другие взрослые парни из числа моих учеников не были законченными отморозками, как показалось мне тогда в «Эльдорадо». В них бездна юмора, непосредственности, здравого смысла, своеобразного обаяния. Но парни были явно запущены и начисто лишены каких-либо нравственных ориентиров. Неужели в связи с реализацией планов А. Даллеса? А еще они озлоблены на страну, власть, не давшие им шанса занять достойное место в жизни. Люди без будущего, дети «реформ». Но хватит о грустном.

Во второй тренировке пожелал участвовать и Гриша. Захотелось юноше покрасоваться перед Надей и другими девчонками. Святое дело! Ударной техники у него нет никакой, зато борется как черт. Проиграть мне никто не считает зазорным: чемпион, черный пояс, кубки, медали и все такое.

А вот уступить пацану, в котором шестьдесят килограммов веса (ни кожи ни рожи!), здоровенным, отслужившим уже в армии парням ну просто даже как-то противоестественно. И лет, и силы, и роста, и веса намного больше, а вот устоять не могут. Ну, не получается у них устоять – и все тут! Только ноги в воздухе мелькают.

А уж его фирменные подсечка, «висячка», «спинка» со стойки и с колен даже у меня вызывают восхищение. Мужики из зрителей то и дело похлопывали одобрительно его по плечу, пацаны, женщины, девушки, особенно Надя, визжали, свистели, топали ногами.

– Во хвощ! Во веник! – изумлялся дядька. – Посмотреть не на что, а что вытворяет. Встретишь такого по пьяни.

Надя всю тренировку не просто отчаянно болела за Гришу, но и строила ему глазки, пыталась совратить его и все такое. Любопытно, она флиртует с ним от скуки в отсутствие Ромео или все же неравнодушна к нему? Юноша делал вид, что Надя для него пройденный этап, вчерашний день, не более того. Я чувствую, что это только хорошая актерская игра. А вот девушка повелась на нее, надула губки и домой отправилась под ручку с десантником…

Пару дней я помогал дядьке заготавливать сено. Вымотался вчера так, что и на свидание не потянуло. Но, говорят, не осрамился перед земляками, справился и с вилами. Помимо Мачо у меня появилась и другая кличка – Стогомет.

Дядька перестал психовать, успокоился и теперь является воплощением степенности и рассудительности. В доме идиллия. Вот что поведала мне тетка – заглянул к ним утром на минутку. Вчера вечером дядька ремонтировал свои «жигули» возле ограды, а она отправилась к соседке. Минут через двадцать в дверь просовывается чумазая физиономия ее дорогого муженька.

– Настюш, там Зорька с Красоткой из стада вернулись, – широко улыбаясь, сообщил он и прибавил: – Открой им ворота!

– Егор, б…, ты же возле этих самых ворот в машине своей ковырялся, – возмутилась женщина. – Сам бы и открыл. Нет, поперся сюда!

– Не-а! – еще шире улыбнулся дядька. – Я хочу, чтобы ты открыла!

Точно, идиллия! Надолго ли? Вчера глава администрации (он регулярно заглядывает к нам на тренировки) предложил мне место участкового в Тихоновке. На этом, по его словам, горячо настаивает общественность села, и вопрос о моем трудоустройстве будто бы уже согласован с начальником РОВД.

Все едины во мнении, что Половников не справляется со своими обязанностями и полностью утратил контроль над ситуацией в деревне, махнул на все рукой, забил х… и все такое. Главным образом из-за безалаберности. Ведь у него одни бабы да пьянка на уме.

«Да, воистину, Кобелина потерял нюх! – ухмыльнулся я про себя. – Совсем перестал мышей ловить!»

Глава не сомневался, что если бы участковым был я, то не только местная шпана, но и заезжие гастролеры вели бы себя потише. Мясника вот на место поставил. Оказывается, и на него можно управу найти. Не говоря уже про Забалдуя.

– То дня не проходило, чтобы кому-нибудь морду не набил. А теперь не видно, бедного, и не слышно… Две недели уже, – горестно причмокивая губами, иронизировал Иван Николаевич, – даже нос из дома боится высунуть. Страх обуял! Голова болит, зубы, какие остались, шатаются, рука в гипсе, три ребра сломано. Ни вздохнуть, ни это самое. Чуть не прослезился от жалости к нему, болезному!

А Сеню со Степкой теперь и вовсе хоть в пионеры принимай. Пить бросили, не хулиганят, а как тренируются – только не ночуют здесь на пляже. За тобой бегают как собачонки, родителям в делах помогать начали. Поступать в колледж собираются – и все из-за тебя.

Он помолчал и принялся уговаривать меня на второй раз.

– Женишься на Гальке, – убеждал меня Иван Николаевич. – Она ведь бабенка славная. Просто по жизни не повезло. Заживете на славу. Жильем, если ее квартирка покажется тесной, обеспечим сразу. Народ, который еще не спился, в город бежит. Поэтому много хороших домов пустует. Выбирай любой!

Зарплата участкового для деревни немалая, и выдают ее, в отличие от колхозников или учителей, регулярно. Образование у тебя высшее, красный диплом, опять же магистратура. Человек ты серьезный, ответственный. Значит, с продвижением по службе проблем не будет. На пенсию, глядишь, майором пойдешь. И не в шестьдесят лет, как я, а годков этак на пятнадцать пораньше.

Вилы опять же в руках умеешь держать. Слышал – тебя Стогометом прозвали. Если что – хозяйство разведешь, пасеку. После работы будешь ребятишек дзюдо или опять же карате обучать, а я в лепешку расшибусь, но буду доплачивать тебе за это… Галька не против, я разговаривал с ней. Славная бабенка!

Он все продумал и предусмотрел. Но я все-таки отказался. Борьба с преступностью и обустройство отдельно взятой глухой деревушки, полностью криминализированной, полуразвалившейся уже страны не входило в мои планы. На две-три недели меня хватит, но положить на это жизнь…

Упаси бог! Я не декабрист, не Павка Корчагин, не Янош Корчак и даже не Вениамин Тихонович или его сын. У меня нет ни сил, ни желания бороться в одиночку с системой или погибнуть за идею. И все же у меня кольнуло сердце. Из-за Галочки! Какие-то надежды, похоже, еще теплились в ее душе. А я обломил ее в очередной раз.

Глава администрации искренне удивился и огорчился моему отказу. Он почему-то не сомневался в успехе своей миссии. А вот Галочка почти ничем не выдала своего разочарования. Разве поникла как-то да не поехала со мной вечером в «Эльдорадо», сославшись на головную боль. Не поехал туда и я, а на душе еще и сейчас кошки скребут.

Храмцов четыре дня назад перебрался из «Эльдорадо» сюда, на берег Зеленой, и поселился в палатке неподалеку от нас, на Тихоновом лугу. Уверен, сделал он это с каким-то дальним прицелом, но не соображу, с каким именно. Мы уже несколько раз побеседовали с ним на разные темы. В основном о рыбалке, погоде и его здоровье. Кровь все еще сочится через бинты, и он каждое утро ездит в райцентр на перевязку.

И еще: он следит за нами! И так же бесцеремонно и прямолинейно, как совсем недавно следил за братками Мясника. Что-то грядет, что-то вот-вот случится, но что? От Храмцова можно ждать чего угодно. Недаром мне стало не по себе, когда две с небольшим недели назад я разглядел его в зарослях черемухи. Знак беды… к бабке не ходи!

И последнее! Бригада Мясника возвратилась в Тихоновку. Злые как черти! Слышал, что они поклялись на могилах своих товарищей из-под земли достать и покарать козлов на черной «Волге». Вооружены до зубов, прикупили пару автоматов и пяток гранат. Что будет?

Найти злодея было непросто, но покарать его оказалось еще сложнее. Это Тихон осознал, увидев Змеевскую крепость. Тогда он не стал пороть горячку сам (не в его характере!) и не позволил пороть ее импульсивному брату. Они купили на заводах три ружья, пороха, свинца, недорогие подарочки роженице, прочим домочадцам и возвратились домой.

Анна к их приезду родила богатыря сына. Игнат собирался назвать его Данилой в память о сгоревшем брате Лизы. Однако роженица настояла на том, чтобы сына в честь отца назвали Игнатом. Полюбовавшись на него, подержав в руках и одарив всех подарочками, мужики занялись своими крестьянскими делами: пахотой, боронованием, севом. Отсеявшись, они взялись ставить сруб Мите, исподволь готовиться к встрече с Анисимом. Тихон и особенно Митя рвались в бой, а вот Игната встреча эта совсем не радовала.

Приехав летом на заводы для отработки подушного оклада, они в первое же воскресенье направились к Змеевской крепости и долго издали разглядывали ее. Подобраться к ней незаметно было невозможно. Деревья вокруг крепости шагов на сорок от стен были вырублены, а трава скошена.

На вышке с темна до темна дежурил караульный с ружьем. Четверо злодеев с ружьями же прохаживались вдоль стен, еще четверо охраняли ворота. Днем и ночью по территории крепости бегали огромные, как телки, свирепые псы.

Убедившись в неприступности крепости, Тихон потерял к ней интерес. Он стал подумывать о засаде на тот случай, если Норицин вздумает отправиться на рудник, Колывано-Воскресенский завод или еще куда.

Первым делом Марьин подобрал подходящее для засады место. Там деревья с обеих сторон подступали вплотную к дороге. Один выстрел почти в упор, не слезая с коня, – и уноси ноги! Больше всего мужчина опасался свирепых собак, но и для них вскоре был припасен «подарочек».

Беда заключалась в том, что за то время, которое они выкраивали для охоты на злодея, тот ни разу не покинул крепость. Мимо ездили на телегах с зелеными коробами возчики руды, два раза проскакал на коне Семен Крашенинников, да раз восемь Малюта. Это не смущало Тихона. Он готов был просидеть в засаде всю жизнь, но дождаться злодея.

Отработав «урок», мужики собирались несолоно хлебавши отправиться домой. Перед отъездом Митя упросил-таки Тихона попроведовать напоследок Змеевскую крепость. Возвратившись на взмыленном коне, потный и красный от возбуждения, он огорошил отца с братом немыслимой новостью: люди Анисима уже забили камнями рудник, а сейчас разбирают плавильные печи на Змеевом заводе. Это был гром среди ясного неба.

Однако, пораскинув мозгами, мужики пришли к выводу, что основания для поспешного свертывания производства и бегства у Анисима Норицина все-таки были. Недавно на Колывано-Воскресенских заводах появились два преважных немца: Иоган Ганц и Иоган Христианин[18].

Они принялись строить на заводах трейб-офены[19], плавильные печи, еще что-то совсем мудреное, по слухам, интересовались Змеевой горой. Об этом знали (шила в мешке не утаишь!) даже простые возчики руды. Анисим через Семена Крашенинникова узнал об интересе немцев к Змеевой горе первым. Так или иначе, но он не медля принялся заметать следы и готовиться к отъезду.

Случилось то, о чем все лето мечтал Тихон. Сподобил Господь! Он тут же отправил отца с братом домой, а сам остался, чтобы довести дело до конца. Митя хотел остаться с ним, подсобить братику. Однако Марьин-старший нахмурил брови, и Марьин-младший покорно поплелся за отцом.

Больше всего на свете Тихон боялся потерять любимого брата. Ему казалось, что тот в заварушке обязательно попадет под шальную пулю – ведь он такой неосторожный. Да и отца не хотелось подвергать неоправданному риску. Пусть убирает хлеб, ставит сруб, нянчит полугодовалого сына. Ведь он так не хотел связываться с Анисимом. Это его, Тихона, крест.

Оставшись один, он вздохнул облегченно и занялся делами. К Змеевской крепости он подъехал лишь к вечеру. Там творилось что-то невообразимое. Все амбары, склады, заводские постройки и даже «рогатки» были обложены горами хвороста. Из-за «рогаток» слышался веселый людской гомон, смех, песни. Похоже, перед отъездом Анисим закатил для своих людей пир на весь мир.

Караульный давно слез с каланчи и позабыл про нее. Воспользовавшись этим, Тихон подобрался к «рогаткам» вплотную, спрятался в куче хвороста и стал наблюдать в щель между бревнами за происходящими в крепости событиями.

Между амбарами стояли три длинных ряда из столов, ломящихся от изобилия яств и хмельного. За столами вперемешку сидели берггауры, мастеровые, караульные. Приказчики носились между рядами, переменяя блюда, подливая в кружки мед, водку и уговаривая пить и есть гуляющих людей. На вертелах жарились туши молодых бычков, кабанчиков, барашков.

Рядом грызлись из-за костей собаки. Одна из них поставила передние лапы на стол и умиленно глядела на мастеровых, виляя хвостом и ожидая подачки. Самые отчаянные из гуляк стали вылезать из-за столов, залихватски подбрасывали картузы на траву и с гиканьем и свистом пустились в пляс.

Кое-кто уже храпел, уронив голову на стол, кто-то валялся на траве возле скамеек. Таких приказчики Анисима с великим почтением уводили под руки, а то и уносили в амбар. Семен Крашенинников под руку с одним из них отошли к «рогаткам» по малой нужде.

– А зачем этот хворост? – снимая шаровары и неодобрительно покачав головой, пьяно удивился Крашенинников. – Не нравится он мне!

– А ты послушай меня, Семушка, – не сразу отозвался приказной, направляя струю в сторону Тихона. – Завтра мы поделим серебришко с золотишком, и ты отправишься на заводы, а мы в Томск. Правильно я говорю?

– Правильно! – пробормотал Крашенинников. – Я поеду к Марьюшке.

– Умничка! – обрадовался приказной. – А крепость оную мы запалим, и останется от нее один пепел. Зимой его занесет снежок, весной все зарастет травкой… И никто не узнает, чем мы с тобой, Семушка, здесь шесть лет занимались. Ни хозяин твой Акинфий Никитович, ни воевода наш томский, ни губернатор сибирский, ни сама императрица, дай ей Бог здоровья, Елизавета Петровна. Ни-кто! Правильно я говорю?

– Правильно! – одобрил, покачиваясь и едва ворочая языком Семен. – И Иогашки не узнают. Боюсь я их… А Анисим – голова! Он мой друг. Он спас меня… А теперь я спас его – рассказал про Иогашек!

Поддерживая друг друга, приказчики направились к столу. Тут из малого амбара в сопровождении Малюты и двух огромных мужиков вышел барин в алой бархатной накидке, собольей шапке, при шпаге и в сапогах со шпорами. Несколько мастеровых поспешили к нему на нетрезвых ногах, норовя обнять и поцеловать его. Барин не отталкивал их.

– Анисим! – ахнул неизвестно откуда взявшийся Митя. Тихон с опозданием, но успел зажать его рот. Рядом с братом стоял и отец. Никто в общем шуме не услышал крика. Только один похожий на волка пес навострил уши и зарычал. Его шерсть встала дыбом. Но тут перед его мордой шлепнулась кость. За ней метнулась другая собака. Между ними завязалась драка, и пес-волк позабыл про Митю. Тихон показал брату кулак и снова приник к щели между бревнами. Отец с братом пристроились рядом.

Смеркалось… Какое-то время спустя они увидели неспешно подвигающегося за Малютой и охранником между рядами столов Анисима с высоченным, худющим, белым как лунь стариком с горящими глазами. Митя схватился было за ружье, но Тихон снова показал ему кулак и шепнул на ухо: «Забудь! И его не убьешь, и нас всех погубишь. Загрызут собаки… Завтра!»

– Греку Левандиану[20], учителю моему, царь Петр обещал выдавать по два пуда серебра из десятины выплавленных на нашем Нерчинском заводе, – с нажимом говорил выглядевший вполне трезвым суровый старик. – И ты, Анисим Васильевич, не забудь про свое обещание!

– Как договаривались, Прокопий Никифорович, как договаривались! – галантно отвечал Норицын, позвякивая шпорами. – Я от своих слов никогда не отказывался!

– Ну, выпьем за это! – потянул старик купца к столу. – Уважь, Васильевич, не побрезгуй!

– А Семена Крашенинникова в общий амбар спать ложить? – спросил, подскочив к ним, приказчик, справлявший недавно с Семеном малую нужду.

– Да упаси бог! – вроде бы даже оскорбился Анисим. – Семен Степанович – мой друг! Уложи его ночевать в моей спаленке, на моей постельке. А я на полу рядышком примощусь. Брось там кожан какой-нибудь.

– А Василий с Афанасием пожелали заночевать на травке, – доложил ему другой приказчик.

– Упаси бог! – снова не согласился Анисим, вроде бы испугавшись за мастеровых. – Упаси бог! Ведь уже заморозки пошли. По утрам травка белая от инея. Застудятся еще, а я за вас всех перед Богом отвечаю. Налей им еще по кружечке и уложи в амбар.

Тихон с отцом и братом стали подвигаться к ручью, стараясь не наступить ненароком на сук.

– Разорался опять, – укорил Тихон брата. – Как маленький, ей-богу!

Митя виновато молчал – он опять не сумел сдержаться.

– А сюда зачем приперлись? – продолжал ворчать Тихон. – Я думал, что ты, отец, уже сына нянчишь, а тут брат ревет за спиной, как медведь: «Анисим!»

– Да, верст двадцать отмахали – и Митя выпрягся, – оправдывался Игнат. – Сердце, говорит, не на месте, беда там! Ты, говорит, бать, как хочешь, а я братика не брошу. Вот и вернулись.

– Да, беда! – стоял на своем Митя. – Оный Анисим – страшный зверь!

Тихон молча обнял брата. Только он, родненький, мог вернуться с половины дороги, лишь почувствовав неладное.

– Я за вас всех перед Богом отвечаю! – передразнил Митя купца и повторил упрямо: – Беда будет!

«Что-то здесь не так!» – думал и Тихон, повернувшись к крепости. Отец с братом тоже прислушивались и приглядывались, пытаясь сообразить, что там происходит. Во тьме, однако, ни зги не было видно. Людской гомон давно умолк, лишь время от времени доносился ленивый лай сытых собак. И все же чувствовалось, что там замышляется что-то страшное… Томительно тянулось время.

И вот из-за рогаток послышался храп, ржание лошадей и уже не лай, а вой и визг собак. Потом по периметру крепости и внутри засветились десятки, потом сотни огоньков, стали подниматься вверх клубы дыма. Еще какое-то время спустя амбары вспыхнули, как факелы.

Послышались недовольные сонные голоса, мат, кашель, треск пожираемого огнем дерева. Ворчание и ругань сменились испуганными криками, стонами и переросли в рвущий сердца дикий непрекращающийся рев.

Пламя и снопы искр взметнулись до самого неба. Марьины и Соломатин замерли, с ужасом наблюдая Змеевскую гарь и вспомнив Зеленинскую. Тихон представил высоченного, изможденного, белого как лунь старика, идущего под руку с франтом в алой бархатной накидке на плечах, и его слова: «Уважь старика, Васильевич, не побрезгуй!» Уважил, ирод! Он обернулся к отцу и брату. По их лицам текли слезы.

– Застудятся еще, а я за вас всех перед Богом отвечаю! – зачем-то раз за разом, повторял потрясенный рыдающий Митя. Тихон снова обнял его. Они помолчали, оглядывая объятую пламенем крепость.

– Брат! – захлебываясь от слез, торжественно проговорил Митя. – Я всегда слушал… Сегодня я ослушался тебя первый раз в жизни – вернулся сюда. Сейчас я ослушаюсь тебя во второй раз, если ты прикажешь мне ехать домой. Я не вернусь домой, пока не изведу этих извергов!

– Я тоже… – вздохнул отец.

– Оставайтесь! На все воля Божия… – тоже вздохнув, не стал спорить Тихон. – Дайте молиться!

Вот и завершилось время моего пребывания в Тихоновке. Сейчас сделаю эту последнюю запись – и в дорогу! Ничто более не задерживает меня здесь. Промелькнула незаметно последняя ночь с Галочкой, расставлены почти все точки над «и» в этой страшной истории.

Только труп бедного Вениамина Тихоновича пока не удалось найти. Но это дело ближайшего будущего. Петрович обещал позвонить, когда тело найдут. Я постараюсь вырваться на похороны.

Ну а сейчас – последние новости. Возвратившись со свидания, я дал себе возможность поспать часика три-четыре. Это было совсем не лишним перед дальней дорогой. Но, главное, силы и свежесть мне нужны были для поисков Гриши. Мне не давали покоя мысли о нем. Даже ночью, в объятиях Галочки…

Проснувшись, я отправился на ферму. Милиция была уже там. Несколько человек, в их числе и Жернаков, кучковались возле гаража. Тарасович возле уазика травил с самым серьезным видом и неизменной папироской во рту анекдоты белобрысенькому и крепенькому милиционерам и водителю второго уазика. Я помахал им рукой, но приставать с вопросами, путаться под ногами не стал. Не в моем характере. Да и не за этим я сюда приехал.

Капитан между тем, озирая окрестности снисходительно-колючим взглядом, неспешно двинулся от гаража к уазикам. Спина прямая, голова горделиво приподнята, плечи отведены назад, а локти в стороны. Сомнений не оставалось – все под контролем.

Милиционеров как ветром сдуло, водители хором задрали капоты своих машин. Один принялся откручивать свечу, а другой проверять уровень масла в двигателе. Жернаков погрозил им пальчиком, приветливо помахал мне рукой и принялся кого-то «строить» по рации. Минут через тридцать ко мне присоединился Зуев.

– Вымотался до предела! – пожаловался он и прибавил. – И когда только этот кошмар закончится?

Я сочувственно посмотрел на него, ободряюще похлопал по плечу и, не перебивая, выслушал его рассказ. Возвратился он в Щебетовское поздно, поэтому визит к Сухаревой решил отложить на утро.

Та поначалу не поверила ему. Ведь еще вчера муж какой-то необычайно торжественный, взволнованный и, показалось, радостный ненадолго забегал домой. Он уверил ее, что все в полном порядке, много шутил, побрился, принял душ, переоделся в чистое. Она еще погладила мужу его любимую голубую рубашку. Есть не стал, крепко поцеловал их с сыном, накинул ветровку и умчался на мотоцикле.

Женщина зачем-то еще раз упомянула про чистое белье, голубую рубашечку и стала оседать на пол. Зуев успел подхватить ее, усадил в кресло, протянул заранее приготовленный пузырек с валерьянкой.

Сухарева сделала несколько глотков и припомнила, что какие-то недобрые предчувствия шевельнулись все-таки в ее душе… Да-да! Когда она смотрела, как муж надевает чистое белье и голубую рубашку, почему-то кольнуло сердце. И потом, когда он целовал их… Сказав это, она вдруг как-то окаменела.

Вот такую окаменевшую Зуев и привез ее со всхлипывающим сыном на место гибели мужа. Там уже толпились люди. Милиционеры уныло тянули невод далеко ниже по течению реки. Было ясно, что тело обнаружить пока не удалось.

Петрович какое-то время наблюдал за поисками, вполголоса переговариваясь со вдовой. В голове теснились две мысли. Одна: хоть бы вдову прорвало и она бы заревела-заголосила… И сразу бы легче стало! И ей, и ему, и сыну, и всем! И другая: когда же этот кошмар закончится? Но вдова молчала, а кошмар не заканчивался.

Не выдержав этой пытки и оставив женщину с сыном на берегу, Петрович отправился сюда, на ферму. Сказал, что попытается найти Гришу. Вдова кивнула. Было неясно: слышала она его или нет.

Лично я слушал тезку не слишком внимательно. Моя голова была занята другим. Я думал, где искать Гришу. Сообразив, что мне не до него, тезка еще немного потоптался рядом и направился к гаражу узнать новости.

– Возможно, «оборотни» взяли юношу с собой в качестве заложника. А смысл? – рассуждал я, проводив его взглядом. – Карта и Чернов были у них. За ними никто не гнался.

Более того, их до вчерашнего вечера никто не подозревал в совершении каких бы то ни было преступлений, не считая браконьерства. И они это знали не хуже меня. Лучше! Нет, они не нуждались в заложнике. Эта версия не выдерживала никакой критики.

Дальше! Проще всего в такой ситуации им было бы избавится от Гриши. Физически! Застрелить, например. Нет человека – нет проблем! Подобное мероприятие было абсолютно в их стиле. Если он мертв, всякая необходимость в моем присутствии отпадала. Труп милиция рано или поздно найдет и без меня…

Усилием воли мне удалось направить свои размышления в позитивное русло.

– Если же «оборотни» все-таки сдержали свое слово и Гриша жив, то где они могли спрятать его? – соображал я. – В лесу? Обнаружить его там было бы сложнее. Однако и самим бандитам мороки в этом случае прибавилось: охранять его там, поить, кормить. Канительно!

Интуиция подсказывала мне, что такой вариант маловероятен. Проще держать пленника где-нибудь под рукой. Например, в этом доме. А что – это мысль! И под рукой, и караулить не надо: окна заколочены досками, на двери замок. Не убежишь. Кричи не кричи, никто не услышит – некому слушать. Вокруг лес, с одной стороны Зеленая, а с другой – болото.

Постояв еще пару минут и скрывая нетерпение, я неспешно двинулся к дому. Еще не хватало, чтобы кто-нибудь из милиционеров обратил внимание на мои потуги. Засмеют!

Возле крыльца стояло ведро, березовая чурка, в траве валялись обертка от шоколада, пластиковый стаканчик и окурок. Похоже, кто-то из «оборотней» перед отъездом побаловал себя шоколадом, кофе и папироской. На бельевой веревке висело полотенце.

– Не отвлекайся! – приказал я себе. – Проверь лучше: не примята ли трава вокруг крыльца и нет ли на нем слоя пыли? А если он все-таки есть, то нет ли на крыльце каких-либо следов.

Но я переоценил свои возможности. Трава, если она и была примята, то не слишком сильно. Проторенной дорожки к дому не наблюдалось. Если и заглядывали в него, то не слишком часто. А может, и совсем не заглядывали.

Особой пыли на крыльце тоже не было. Толстого слоя уж точно. Не говоря уже про отпечатки обуви. Украдкой я извлек из кармана носовой платок и как бы невзначай провел пальцем по доске крыльца. И сразу убедился, что занимаюсь ерундой. Доска как доска. Грязная, давно не крашенная. Поди разберись, когда эта грязь образовалась: вчера или десять лет назад.

Какое-то время и прислушивался: не донесется ли из дома что-то похожее на крик, стон, стук, хотя бы шорох. Бесполезно! Все звуки неслись откуда угодно, только не из дома. Возле ближайшего уазика Тарасович, рассказывал кому-то про свою задубевшую ногу и про то, как он ее распаривает в бане.

Что еще? Музыка из второго уазика, негромкие голоса с дальней части поляны, стрекот сорок и карканье ворон с болота, трещание кузнечиков, жужжание шмелей, оводов, слепней, звон комаров со всех сторон.

И тут мой взгляд упал на навесной замок на двери. Эврика! Я замер, боясь спугнуть удачу. По идее, на двери должен был висеть какой-нибудь амбарный, потускневший от времени и ржавый от дождей замок. А этот блестит, как новенький. Почему, как? Точно новый! Как и на гараже. Подавляя желание припустить бегом навстречу возвращающемуся Зуеву, я неспешно присел на крыльцо, дождался его и выслушал все новости.

Вчера ночью Жернаков с помощью участкового, как и предполагалось, отыскал Тюрючка в «Эльдорадо» и забрал с собой в Щебетовское. Там, в райотделе, специалисты, опираясь на его показания, всю ночь напролет составляли ориентировки на браконьеров-убийц. За дорогу Шурик слегка протрезвился, говорил членораздельно, поминутно хихикал и время от времени порывался спеть свою любимую песню – «Не для меня цветет весна».

Помимо того, к утру специалисты составили и фоторобот преступника без двух пальцев на правой руке, предположительно Никиты Лаптева. И ориентировки, и фоторобот были немедленно отправлены факсом в Барнаул. За оперативность капитану первый раз за последний месяц вместо разносов и выговоров была объявлена благодарность. Вот и расправил плечи.

Спецы по этим делам и Тюрючок остались составлять фотороботы других преступников, а Жернаков с опергруппой отправился на Трофимову ферму. В Тихоновке он заскочил в магазин к моей Галочке, показал ей фоторобот, и та сразу опознала в нем предпринимателя, приехавшего на черной «Волге» и расспрашивавшего ее про Чернова. Все срослось!

Здесь, на ферме, тоже все шло как по маслу. Кое-где были обнаружены и сняты отпечатки чьих-то пальцев, обуви, волоски и все такое. В гараже были найдены три бронежилета, три комплекта камуфляжной формы, три панамы защитного цвета, трое солнцезащитных очков, бород и усов. Правда, браконьеров было четверо. Жернаков предположил, что либо один из преступников не пожелал расстаться со своим прикидом, либо…

Здесь тезка сделал многозначительную паузу, хитро посмотрел на меня и поинтересовался:

– Либо что?

– Либо его застрелил Анатолий. В той заварушке! – не моргнув глазом, ответил я.

– Точно! Сергеевич думает так же. А вот мне эта мысль как-то не пришла в голову. И вообще почти сутки туго насчет мыслей, – уважительно подтвердил он и, подозрительно оглядев меня, поинтересовался: – А здесь что вынюхиваешь? Тоже, поди, идея есть?

Я прикрыл глаза, мечтательно ухмыльнулся и, посмотрев вверх, поделился с ним своими наблюдениями.

– Ну ты, тезка, даешь! Пойду за Сергеевичем, – натужно восхитился Зуев и отправился назад, к гаражу. Через несколько минут он возвратился в компании с Жернаковым и тремя рослыми милиционерами. В руках у одного из них была знакомая монтажка. Мы обменялись крепкими мужскими рукопожатиями. После этого я кивнул в сторону замка.

– Точно, новый! – признал Жернаков. – На гараже, слушай, висел такой же. В смысле новый. И это мне не понравилось, но я так и не сообразил – почему? Не до размышлений было – темнело… А ты – умница, все схватываешь на лету.

Ну, орлы, приступайте! Дело вам знакомое. Ломать не строить.

Орлы по сложившейся традиции выворотили пробой, и здесь Жернаков настороженно отворил дверь. В сенях никого не было. Заглянули в дом, пригляделись в полутьме – тоже никого.

Обыкновенная деревенская изба с обвалившейся местами штукатуркой, толстым слоем пыли на давно не беленных стенах, да несколько массивных чурок на полу. Вместо стульев, что ли? Мы не успели выдвинуть на этот счет ни одной версии – откуда-то из-под пола послышался не то сдавленный стон, не то хрип.

– Тихо! – подняв руку, негромко, но властно скомандовал Жернаков и прибавил: – Чурки к стене!

Мы махом исполнили его приказ. Под чурками скрывалась крышка подполья – творило. Капитан просунул монтажку в щель и приподнял крышку. Крепенький коренастый милиционер тут же спрыгнул вниз.

– Снежный человек! – радостно выкрикнул он, кряхтя от натуги. – Принимайте!

Мы тут же вытащили «снежного человека» наверх.

– Гриша! Родной ты мой! – выдохнул Зуев. – Ну слава Богу! А то мать сошла бы с ума.

Юноша был весь в земле и в паутине, руки связаны веревкой за спиной, рот заклеен скотчем. От него несло не самым приятным запахом мочи и пота.

– Больше никого нет! – авторитетно констатировал коренастенький милиционер и ловко выбрался из подполья.

Зуев хотел обнять парня, но спохватился и вывел на улицу. Мы, с умилением рассматривая его осунувшееся испачканное лицо, всклоченные, в земле волосы и даже мокрые от мочи шорты (чего вы хотели? Человек двое суток просидел в подполье со связанными за спиной руками!), освободили его рот от скотча и разрезали веревки.

– Пить! – выдохнул юноша, щурясь от дневного света, потирая затекшие запястья, и, чуть помявшись, прибавил смущенно: – И переодеться. Я это…

Какое-то время, напившись и обкупнувшись в Зеленой, он облачился в футболку, плавки и брюки Петровича.

– Хорошо, хоть часы не разбились, а то папа расстроится, – улыбнулся Гриша, застегивая браслет на запястье. – Он радовался им, как дитя малое. Еле выпросил поносить. А где он?

«Отец твой, Гриш, уже не порадуется ни часам, ни тебе», – мелькнуло у меня в голове. Ничего не ответив, я наклонился завязать якобы развязавшийся шнурок на кроссовках. Зуев тоже сделал вид, что не расслышал вопроса, и прижал голову юноши к своей груди.

– Гриша! Короткое заявление для друзей, – не то потеряв терпение, не то приходя нам на помощь, скомандовал Жернаков, сердито посмотрев на него, а потом на часы. – На все про все – три минуты. Время пошло!

Скорее второе. И сейчас я был готов обнять капитана за его сердитый колючий взгляд. Ненадолго, но он продлил Гришино счастье.

– Да, расскажи, как ты докатился до такой жизни – до подполья? – поддержал его тезка нарочито бодрым голосом в своей обычной ироничной манере. Гриша, захлебываясь от избытка чувств, принялся рассказывать, как после тренировки провожал Надю, как целовался с ней и все такое. Потом он отправился назад в лагерь. В какой-то момент он услышал хруст сучка за спиной, но обернуться не успел… И все! Больше ничего не помнит. Похоже, получил удар по голове и потерял сознание.

Очнулся юноша уже в подполье. Было темно, сыро и холодно. Голова раскалывалась от боли, тошнило, хотелось пить. А еще было страшно! Он быстро сообразил, что ему ни за что не выбраться из подполья. Руки за спиной намертво связывала веревка, а голова не доставала до крышки. И не крикнуть, не позвать на помощь – рот залеплен скотчем. Но Гриша не позволял себе раскиснуть.

«Меня ищут и найдут! – твердил он себе. Хотя здравый смысл и подсказывал: эти поиски могут затянуться. Сколько времени они сами искали, но так и не нашли Чернова? Больше двух недель… В подполье к нему так никто и не заглянул.

Про отца он больше не спрашивал, почувствовал что-то недоброе. Его радость по случаю освобождения таяла на глазах. Мы слушали и не знали, как подступиться к страшной теме, когда он закончит рассказ. И этот момент наступил – Гриша умолк. Нас снова выручил Жернаков.

– Время, мужики, вышло! – объявил он. – Пойдем, Гриша! Договорите потом.

Они с Гришей направились к уазику. Проводив их взглядом, Зуев схватился за голову.

– Господи! Ну как мне сказать ему, что отца уже нет в живых, – со стоном вырвалось у него. – И что он сам отчасти виноват в его гибели. Уехали бы со мной…

Мы помолчали.

– Но отец все-таки спас сына, – как бы очнувшись, пробормотал тезка. – Нашел эту проклятую карту. И ведь знал, на что идет… И пошел! Вот вам и тихоня.

Я кивнул, думая о другом.

– Похоже, у «оборотней» не совсем зачерствела душа, – невпопад отозвался я. – Легко могли и нашему Грише всадить пулю в лоб. Одним трупом больше, одним меньше – какая для них разница?

– Сам удивляюсь! – согласился Зуев. – Лично я не сомневался, что Гриша мертв, хотя и самому себе боялся признаться в этом.

Когда капитан отпустил юношу, он сразу усадил его в машину.

– Отвезу его к матери, – сказал он. – Пока она там с ума не сошла.

Проводив их взглядом, я понаблюдал за деятельностью милиционеров, потом присел на чурку. Было грустно.

– Что наша жизнь? / Всего одно мгновение! / И хоть на капельку / Продлится пусть! – пульсировали в голове строчки песни из репертуара Аллы Пугачевой.

Телеги с серебром и золотом, прикрытые сеном, Марьины и Соломатин на ночь оставили в лесу на подъезде к дому. Ни одна живая душа, помимо них, не узнала о сокровищах.

На следующий день их перевезли в переметных сумах к горе Монастырь и спрятали в ее пещерах. Входы в две из них завалили камнями, а позже еще и землей засыпали. Это был запас на дальнюю перспективу.

В третьей Тихон решил поставить крепкие двери, чтобы время от времени наведываться туда и без хлопот забирать слиточек-другой на текущие расходы. Управиться до снегов не успели – поставили только мощные, обитые железом листвяжные косяки.

Телеги с зелеными коробами приглянулись хозяйственному Игнату – больно уж хорошо сделаны. Однако Тихон не захотел рисковать – слишком уж они приметные. Больше ни у кого таких нет. С телег сняли колеса, оси и там же в лесу сожгли их. Лошадей с упряжью пригнали домой. Добрые рысаки: и в хозяйстве, и на племя сгодятся.

Убрав хлеб, мужики (им помогали уже и Алешка с Андрюшкой) принялись ставить сруб дома для Мити. Молодой мужчина постоянно твердил о женитьбе, сильно скучал по своей Настеньке, мечтал свозить ее не только на Белое озеро и к Синей сопке, но и на прекраснейшее на свете Колыванское озеро и в чернь. Да и самому Тихону давно была пора обзавестись семьей. А там, не успеешь оглянуться, и Алешка с Андрюшкой заговорят о женитьбе.

Зимой в лютые морозы и метели Тихон с Игнатом переплавили в кузнице два крупных серебряных слитка на десяток маленьких. Продать такие, на их взгляд, было сподручнее, да и подозрений меньше. С пятью такими слиточками Тихон и отправился в Тобольск. Он, повторим, не любил неоправданного риска и не хотел, чтобы кто-то обратил внимание на продавцов маленьких серебряных слитков.

Поэтому с собой Марьин-старший собирался взять самого младшего брата, Алешку. Оба не богатырского сложения и обыкновенной внешности. В кожанах и малахаях они не будут ничем выделяться в толпе обывателей. Но этим здравым соображениям не суждено было сбыться.

Второй раз в своей жизни его ослушался Митя. Он давно уже заручился обещанием отца сосватать ему грядущим летом Настеньку и теперь хотел лично купить подарочек невесте в большом городе. Подарочек этот, по обычаям, дарился накануне сватовства. И Тихон второй раз уступил ему. Он понимал, что братом руководит не блажь и упрямство, а любовь. И Алешка остался дома.

В Тобольске Тихон оставил своего слишком приметного брата присматривать за лошадью и санями, а сам направился на базар. Потолкавшись по базару, гостиным дворам, он заглянул в одну лавку, другую, третью.

Ему приглянулась четвертая. В ней торговали перстеньками, кольцами, бисером, серьгами, зеркалами, подсвечниками, табакерками, пуговицами и прочим. Купец, представительный осанистый мужчина с бородой до пупа, тоже пришелся ему по душе. Дождавшись, когда последний покупатель выйдет за дверь, Тихон протянул ему слиточек.

– Могильное? – поинтересовался купец, повертев слиточек в руках и попробовав на зуб.

– Могильное! – соврал Тихон.

– Бугровщик?

– Бугрую помаленьку.

– И много еще в буграх золотишка с серебришком?

– Мало и скоро совсем не будет. Этим летом ни одной золотой вещицы не сыскал.

– Что так?

– Нашего брата, бугровщиков много, а нетронутых бугров раз-два – и обчелся.

Приняв решение, купец запер лавку на крепкий засов, нацепил очки и выдохнул:

– Ну показывай, бугровщик, что еще принес?

Тихон положил ему в ладонь еще четыре слиточка. Купец снова долго осматривал их, пробовал на зуб, взвешивал, кряхтел, причмокивал зубами, жаловался на отсутствие спроса на серебро и, наконец, назвал цену. Тихон поторговался, купец прибавил немного, и ударили по рукам. Рассчитавшись, купец полюбопытствовал, есть ли еще у Тихона бугры на примете.

– Есть один, – соврал снова Тихон. – Но что в нем – не ведаю.

– Если повезет – приезжай!

– Приеду… Если повезет. Ну, будь здоров.

Выйдя из лавки, Тихон неспешно двинулся по улице. Купец стоял на крыльце и смотрел ему вслед.

– Хорошо хоть брата с санями далеко от оной лавки оставил, – мелькнуло в голове у Марьина. Он купил четыре надежных замка, еще кое-что по хозяйственной части и возвратился к Мите.

– Вот тебе, брат, четыре рублика. Это, почитай, подушный оклад за четыре года, – улыбнулся Тихон, вручая сияющему жениху деньги. – Покупай твоей Настеньке и родным что угодно, но сильно не шикуй. Как-никак мы всего лишь приписные крестьяне.

Митя купил перстенек с зеленым камушком, похожий на тот, который отец, второй отец, подарил когда-то его сестричке Лизоньке, сарафанчик с ярко-розовой рубашечкой, алой лентой для Настеньки и недорогие подарочки для всех домочадцев. Маме Ане он купил красивую шамшуру[21].

Возвратившись домой, Марьины принялись мастерить дверь в пещеру со слитками. Мощные, в ладонь толщиной, листвяжные доски оковали с двух сторон добрым железом, приладили к ним четыре прочнейших навеса.

– В оную дверь хоть из пушки стреляй – выдержит, – натужно радовался Митя. Он совсем извелся, похудел, считая денечки до начала отработок и, соответственно, до свидания с Настенькой, сватовства, венчания, свадьбы. Мужчина был готов снова и снова рассказывать, как повезет невесту с подругами не только на Белое, но и на самое прекраснейшее на земле Колыванское озеро, поднимется с ними на Синюю гору, здесь покажет им предивный Терем и гору Монастырь с ее пещерами, а потом свозит за орехами в чернь.

Тихон с отцом, улыбаясь, терпеливо слушали его и не спеша готовились к свадьбе. Даст Бог достроить пятистеночек до нее – хорошо, не успеют – молодцы перезимуют в пустующем который год доме Андрея Звягина.

И даст Бог, грядущая отработка на Колывано-Воскресенских заводах станет для них последней. На следующий год Тихон собирался нанять вместо отца и себя с братом работников в той же Перво-Чарышской или в какой-нибудь другой деревеньке.

Он до поры до времени не рассказывал о своих задумках. От них даже у самого Марьина захватывало дух. Нанять работников – лишь первый шаг. После этого он планировал перейти как-то (золотишко пригодится) из крестьянского сословия в купеческое, а там… Ведь и Никида Демидов, и его сын Акинфий были простыми, как отец Игнат, кузнецами, а чего добились! И он, Тихон Марьин, добьется всего и поднимет всех!

Весной мужики отсеялись, установили дверь в пещере и отправились на Колывано-Воскресенские заводы.

– Настя, Настенька! Скоро я увижу тебя, моя ненаглядная! – ликовал Митя.

– Все обошлось, все обошлось! – радовался, глядя по сторонам, и слушал пение птиц Игнат. – Все обошлось!

– Последняя отработка, последняя отработка! – радовался и Тихон.

– К Нас-тень-ке! К Нас-тень-ке! – билось в такт цоканью копыт сердце Мити. – К Нас-тень-ке!

Сияющий день как-то сразу померк. Мы сидели на чурках, ничего не видя и не понимая.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – бормотал время от времени тезка.

«Какой длинный день! – тоскливо думал я. – Какой длинный день!»

Но вот Петрович поднялся с чурки и стал неспешно прогуливаться взад-вперед по поляне. Я тоже встал и как во сне направился к своей лодке. Я тщательно помыл ее, высушил, уложил в багажник и был готов отправиться в лагерь, но медлил. Шок прошел, но по жизни я еще не определился.

«Мавр сделал свое дело, Мавр должен уйти!» – убеждал я себя, но так и не убедил. Бежать, когда все рушилось, когда моя версия рассыпалась в прах, лопнула как мыльный пузырь, и оставлять всех наедине с убийцей было не в моих правилах. Сначала я должен вычислить преступника. Я чувствовал – он рядом.

Тезка тем временем продолжал нарезать круги по поляне и выглядел чрезвычайно воинственно. Он тоже оправился от потрясения и тоже горел желанием найти и обезвредить убийцу своего лучшего друга.

«Боец!» – уважительно подумал я и углубился в размышления. Подозревались все! Исключение составлял лишь единственный подозреваемый у капитана – Шурик Вальков. Стрелять толком он не научился ни в армии, ни позже. Ну не лежала у него душа к оружию, только к женщинам, застольям, гитаре, гармони, пению.

Леха рассказывал, как они с месяц назад по пьяни палили на спор из ружья по бутылкам. Тюрючок вдрызг проиграл пари. Он ни разу не поразил цель.

– Не поднимается, прикинь, рука на бутылку! – хихикнул он тогда. – Это же святое!

Где уж ему со спецназом тягаться! Не верил в виновность Тюрючка и сам Жернаков. Он перечислил довольно серьезные улики против моего приятеля, но в его тусклых глазах так и не загорелся огонек азарта. Так, на безрыбье и Шурик рыба, в смысле подозреваемый. С ним все ясно. Дальше!

Дальше мне ну о-очень хотелось убедить себя в том, что убийства – дело рук банды Мясника, но так и не убедил. Смущали дырки в головах «оборотней» и, главное, их количество. Стреляли бандюки лучше Тюрючка. И все же я не мог поверить в то, что у Мясника есть люди, способные на такую ювелирную работу: пять выстрелов – пять дырок строго посередине лбов. Стреляли-то не в упор!

И уж тем более не верил я, что они могли ограничиться одной дыркой в трупе, имея в арсенале два автомата, гранаты, пистолеты и кучу холодного оружия. Если бы с «оборотнями» расправились отморозки Мясника, в каждом трупе сидело бы пуль по двадцать, не меньше. И все вокруг напоминало бы поле битвы. Я знал их не один год. Сеять вокруг ужас, производить шум и дешевые пиротехнические эффекты – излюбленные их занятия.

Но здесь никаких аналогий с Курской битвой не наблюдалось. Не обратил внимание на какие-либо аномалии и Тюрючок во время последней поездки сюда, на Трофимову ферму. Хозяев он не застал, но палатки были на месте, на веревке сушилось белье. Если бы оно было изрешечено пулями, мой приятель заметил бы.

К тому же Мясник плотно занялся поиском «оборотней» лишь семь-восемь дней назад, когда те, по словам Жернакова, уже больше недели гнили в болоте. Не верить ему у меня не было оснований, и мне пришлось отказаться от этой заманчивой версии. Облом!

Моя голова заработала в другом направлении – Зуев! А что если… Подозревать его было абсурдно. Да, я и не собирался его подозревать. Включил в список подозреваемых для крыжика: проверять так проверять всех. И единственно из-за того, что он приличный стрелок, как-никак кандидат в мастера спорта по биатлону. С натяжкой я допускал, что он мог разобраться и с рэкетирами, и с «оборотнями». Но застрелить Чернова, потом лучшего друга, взять в заложники Гришу – в это я уже не мог поверить.

Да и зачем ему, успешному предпринимателю, это надо? Да и не сходились в этой версии концы с концами. Убийца, по словам братишки, был настоящим богатырем. Чужой камуфляж был ему тесен, коротковат и буквально трещал на нем по швам.

Зуев, по определению, богатырем не был. Камуфляж любого из лежащих возле дома бойцов, тоже не Шварценеггеров, был бы ему скорее впору или даже великоват, нежели тесен. Нет, эта версия была явно несостоятельной. Посмотрев в честные цыганские глаза тезки, я устыдился своих подозрений и направился к своим «жигулям».

Мне нужна была передышка. Я проверил уровень масла в двигателе, давление в колесах и все такое. Машина была готова к дальней дороге, но я не спешил уезжать. Прежде, повторю, нужно было вычислить убийцу. Дело чести!

На душе скребли кошки. Мне казалось, что я упустил что-то важное, что ключ к разгадке преступлений находится где-то рядом. Поэтому, дав возможность отдохнуть мозгам, я снова уселся на чурку и принялся перебирать в памяти события сегодняшнего дня.

Все началось с приезда на ферму. Я понаблюдал издали за работой милиционеров, выслушал Зуева. Потом мы освободили Гришу, и тезка отвез его к матери. Пока пусто, никаких зацепок, что было дальше?

Дальше я услышал крик и помог милиционерам спасти их товарища, увязшего в болоте. После этого я отдал им свою лодку и наблюдал, как они вытащили из воды сначала одного из «оборотней», потом Чернова. И что? Ни-че-го! Потом, потом, потом…

Потом Жернаков разговаривал с кем-то по рации. Потом ему что-то впаривал милиционер про разбитую фару. Потом мы сами с тезкой разговаривали с Жернаковым… Потом… Стоп! Что-то уже пропустил. Давай все сначала! И помедленнее. Не гони!

Я начал перебирать события этого дня на второй, потом на третий раз. И только, когда я прокручивал их в своей голове по четвертому кругу, что-то насторожило меня.

– Дальше милиционер стал рассказывать Жернакову про осколки разбитой фары, – бубнил я себе под нос и вдруг осекся. – Стоп!

Я замер, пытаясь вспомнить что-то важное.

– Фара, разбитая фара! – вскочив, бормотал я. – Горячо! Где-то я уже видел машину с разбитой фарой… Где? Вспомни, где?

И тут меня осенило.

– Где? В п…е! – зло сказал я самому себе, невольно поежившись – идиот! Мог бы догадаться и пораньше!

Я закрыл глаза, сопоставляя факты. Все сходилось! Какой, блин, неожиданный поворот! И до чего неприятный. Хотя почему неожиданный? Этого и следовало ожидать. Недаром три недели назад мне стало не по себе, когда я разглядел в зарослях его мощную фигуру. Дурной знак, подумалось тогда мне, быть беде! Предчувствия не обманули меня… Открыв глаза, я посмотрел на Зуева, понял, что и в его голове уже зародились пусть пока и неясные подозрения.

– Фара! Разбитая фара! – блестя черными цыганскими глазами и поглаживая густую шевелюру, бормотал уже и тезка, подхватив, как эстафету, мою догадку. – Где я видел разбитую фару?

Я не стал торопить события. В конце концов, он мой приятель. Поэтому на сей раз я, любитель покрасоваться, уступил лавры, овации, восторги публики и все такое своему тезке. Пусть поможет напасть на след убийцы, раскроет глаза Жернакову и само преступление именно он.

А мне лучше потихоньку слинять отсюда, не дожидаясь развязки. Самое время! Я понаблюдал, как мечется по поляне возбужденный Зуев, как дремлет в уазике Жернаков, и бочком-бочком стал подвигаться к своей машине. Но уехать я не успел. Коммерсант решительно направился к уазику.

– Константин Сергеевич, ты никуда не торопишься? – уже не скрывая волнения и азарта, спросил он у капитана. А то не видно! Дурацкий вопрос. Тот вздрогнул, проснувшись, и пожал плечами.

– Кажется, я догадался, кто убийца, – чуть виновато, но и не без торжества в голосе пояснил Зуев. – Но боюсь ошибиться и не хочу оговаривать так с маху человека, не исключено еще, ни в чем не повинного.

Капитан снова пожал плечами, вперил в Зуева колючий взгляд, и в тусклых глазах его блеснул огонек надежды.

– Я подожду, – вежливо согласился он.

– И ты, тезка, не уезжай, – попросил меня коммерсант, сообразив, что я не горю желанием присутствовать на его бенефисе. Я нехотя кивнул. Валерий Петрович поспешил куда-то к гаражу. Еще через несколько минут он прошел мимо нас в сопровождении милиционера, обнаружившего осколки фары. Я вздохнул, присел на чурку и снова закрыл глаза.

К их с Митей запястьям приковали длинные цепи и поставили между двух всадников. Один из них держал цепь, заковавшую правую руку пленника, другой – левую. Анисим гарцевал на своем гнедом жеребце сзади Тихона, а Малюта на белом за Митей. Остальные злодеи пристроились за ними.

– Веди! – ткнув острием шпаги в спину Тихона, велел Норицин. Перекрестившись, Тихон шагнул в воду. Чуть сзади держался Митя. На середине Зеленой Тихон сделал вид, что поскользнулся, наклонился к брату и шепнул ему на ухо: «Я войду в пещеру со злодеями, а ты закроешь дверь. Держись сзади!» Митя побелел, но кивнул.

– Не балуй у меня! – рявкнул Анисим и ожег Тихона плетью. Следом Малюта полоснул своей плетью брата. На подходе к пещере, в березовой роще, Марьин-старший посоветовал Анисиму остановиться и наделать факелов. Ирод с пониманием посмотрел на него и ответил с обычной своей подленькой усмешкой:

– Страшно помирать? Перед смертью, Тихон, не надышишься!

– Мотрите! – пожав плечами, равнодушно бросил Марьин. – Там темно!

Анисим выругался, снова хлестнул пленника плетью, но велел наделать факелов. Злодеи быстро надрали бересты и приладили ее к палкам. Процессия двинулась дальше. У входа в пещеру всадники спешились, привязали лошадей и сгрудились вокруг братьев, бросая настороженные взгляды на зияющую в горе дыру.

– Знатная яма! – нарочито бодро заявил горбатый Малюта. – В нее и верхом можно въехать.

– Веди! – глухо проговорил Анисим, снова ткнув в спину Тихона шпагой. Его уже трясло от возбуждения. Марьин стал осторожно спускаться вниз. За ним подвигались вытянувший вперед руку со шпагой предводитель шайки, державшие цепи злодеи и все остальные. Шагов через двадцать на повороте они остановились у массивной, окованной железом двери на четырех огромных навесах, закрытой на четыре замка.

– Отворяй! – закричал трясущийся душегуб, нетерпеливо ткнув Марьина шпагой в третий раз. Поморщившись, Тихон оглянулся: брат, как и следовало, стоял сзади. Он отодвинул тяжелый камень в сторону и достал четыре ключа. Когда мужчина отомкнул все замки и распахнул дверь, Митя стоял уже рядом. Тихон сердито мотнул головой – отойди, мол, назад, Христа ради, но брат сделал вид, что ничего не понял.

– Темень! – боязливо поежился один из иродов. – И холод лютый!

Остальные непроизвольно подались назад.

– Я говорил, что в пещере без факелов делать нечего, – равнодушно отозвался Тихон. Факелы запалили, Анисим в четвертый раз ткнул шпагой Тихона и хрипло выкрикнул одно-единственное слово: «Веди!» Глядеть на него было страшно. Злодея уже не трясло, а колотило. Голова, руки, ноги дергались, как в припадке, изо рта текла пена, единственный глаз горел огнем.

Вот тут Тихон и совершил ошибку, о которой потом жалел всю жизнь, – на мгновение замешкался у входа. Все-таки он очень хотел жить. Его любимый, чуткий, шумный, вечно радостный и, казалось, бесшабашный брат сердцем почувствовал, что Тихон не хочет умирать, и не задумываясь отдал за него жизнь.

– А давай, братик, я им все покажу! – беспечно заявил он и, подняв факел, шагнул вперед и потянул за собой держащих цепь злодеев.

– Митя! – простонал Тихон, рванувшись за братом. – Назад!

– Стой здесь! – рявкнул Анисим, забежав вперед и уперев шпагу в грудь Марьину-старшему. – Малюта, в пещеру.

Горбун и десяток душегубов с факелами боязливо направились за Марьиным-младшим.

– Митя, вернись! – заплакал Тихон, но тот в третий раз не послушал его.

Какое-то время трясущийся от возбуждения Норицин, морща лоб, пытался разгадать финт Марьина-младшего. Наконец он решил (ирод судил о людях по себе), что в пещере есть потайной ход, которым подлец и решил воспользоваться вместо брата.

– Ишь, шустрый какой выискался, объегорил Тишку! – зашелся в нервном смехе Анисим. – Но меня не объегоришь. Я тоже не лыком шит!

Внезапно душегуб оборвал смех и рявкнул властно:

– Малюта, не спускай с Митьки глаз! Иуда! Васька! Держите крепче цепи. Если Митька ускользнет в потайной ход – со всех троих шкуру спущу! И сами не попадите в западню! Два раза попадали уже.

– Я пойду-то схожу / На широкий двор / Я поймаю-то коня, / Коня вороного, – запел Митя неспешно, но уверенно двигаясь вперед и волоча за собой насмерть перепуганных, держащих цепи злодеев. За ними неотступно следовал горбатый Малюта, вытянув руку со шпагой вперед и нанося пленнику болезненные уколы.

– Митя! – зарыдал Тихон, предпринимая последнюю попытку спасти брата и становясь на колени. – Вернись, Христа ради!

– Все хорошо, братик, все ладно! – беспечно отозвался Митя, освещая факелом груды тускло мерцающих белых слитков. – А вот и оное серебро.

– Серебро! – ахнул Иуда, сразу позабыв про недавние страхи, холод и заорал во все горло: – Серебро! Истинно говорю вам – серебро!

Он готов был бросить цепь и драться насмерть с товарищами за свою долю сокровищ. Следом и большая часть злодеев метнулась к горе из слитков. И только трясущийся Анисим и четверо подручных с Тихоном настороженно застыли у двери.

– Анисимушка! Кощеюшка ты мой Бессмертный! – крикнул душегубу Митя, мгновенно оценив ситуацию. – Не бойся меня, Христа ради! Я калек и убогих не обижаю. Не сомневайся! Сейчас я поведу вас всех к золоту!

Уязвленный в присутствии сообщников, Анисим заскрипел зубами от ярости.

– Караульте Тишку! Головой отвечаете! – поборов сомнения, приказал он иродам, державшим цепи, и захромал к Мите. Двое подручных последовало за ним.

– Ага, вы там будете золото с серебром делить, а мы здесь цепи караулить, – заворчал один из двух оставшихся возле Марьина злодеев, но ослушаться не посмел.

– Веди к золоту! – даже не посмотрев на серебряные слитки и пребольно ткнув в спину Митю острием шпаги, рявкнул Анисим. Свой укол тут же нанес и злобный горбатый Малюта. Не обращая внимания на мучителей, их немилосердные уколы, боль, струящуюся по спине кровь, Марьин-младший развернулся, чтобы последний раз взглянуть на любимого братика, и крикнул, стараясь изо всех сил выглядеть беспечным:

– Все хорошо, Тиша, все хорошо… Поклонись Настеньке…

– Веди! – рявкнули душегубы, одновременно выбросив руки со шпагами вперед. Не сдержав стона, Митя сделал несколько шагов за поворот.

– А вот, Анисимушко, и золото! – подняв факел и снова не сдержав стона, все так же делано-беспечно выкрикнул он – Смотрите, любуйтесь оным!

– Золото! Золото! – загалдели злодеи, непроизвольно подвигаясь к желтеющей впереди горе, не отрывая от нее глаз и сразу позабыв про Митю, Анисима и Малюту.

– Карауль Тишку! Глаз не спускай! – приказал один из охраняющих другому и, бросив цепь, ринулся вглубь пещеры. Воспользовавшись неразберихой, Митя легонько толкнул пробегавшего мимо громилу на шпагу Норицина, а тому ткнул факелом в уцелевший глаз.

Следом под рев ослепшего душегуба он сокрушил ударом в челюсть Малюту. Увернувшись от двух сабель, Марьин размазал по стене державшего цепь Иуду. Потом захрустели кости пятого ирода. Но вот чья-то сабля рубанула его сзади по плечу, а другая проткнула насквозь.

– Все хо… бра… – силился сказать еще что-то Митя, зажимая руками рану и оседая на пол. – На…

Сдерживая рыдания, Тихон вытащил из голенища нож, воткнул его в спину потерявшему бдительность охраннику, зашвырнул его в пещеру и, стараясь не шуметь, закрыл дверь. Увлеченные добиванием Мити и дележкой сокровищ душегубы не сразу обратили на это внимание. Только когда Тихон замкнул четвертый замок, они осознали, что произошло, и с ревом ринулись к выходу.

– Отворяй! – кричали они, колотя в дверь и стреляя в нее. – Отвори, а то хуже будет!

– Митя, Митенька, родненький! – катался по полу Тихон, рыдая и царапая землю. – Что же ты натворил, братик, что ты наделал, родненький? Это мой крест, мой!

Что почувствовал я, увидев Карьку, дядьку и силящегося приподняться на локтях Вениамина Тихоновича? Трудно сказать… Сначала я понял, что удача отвернулась от меня, что я проиграл. Нет, не то… Слишком вяло! Я потерпел крах, фиаско, провал. Это была катастрофа. Все рухнуло. Прежде всего планы покорить мир и стать одним из властителей этой страны…

Я не сразу смирился с судьбой. На миг мне показалось, что ситуацию еще можно спасти. Место уединенное, свидетелей нет. Пара выстрелов, и я снова на коне. Только трупы прятать понадежнее.

Но… стрелять-то надо было в родного дядьку. Следом в голове промелькнуло, что дядька или Вениамин Тихонович уже успели кому-либо, например Витьке или Саньке, все рассказать и что трупам не будет конца. Мной овладели апатия и страшная усталость. Все кончено! Удача отвернулась от меня. Я проиграл.

И тут что-то перевернулось во мне. Я вдруг осознал, что это не катастрофа, а… шанс. Шанс хоть что-то исправить, покаяться, вымолить у Бога и людей прощение… Шанс остаться человеком, спасти свою душу. Крошечный, но остался. Бог все-таки не оставил меня, и хоть что-то еще можно исправить. Ведь и Вениамин Тихонович, и Гриша, и Анатолий живы. Жи-вы! Какое счастье! Тяжелый камень свалился с моей души.

Эти мысли, как в калейдоскопе, в течение считаных секунд промелькнули в моей голове. Тем временем лошадь на бешеной скорости миновала поляну и встала на дыбы буквально в шаге от меня.

– Где, сволочь, парнишка? – рявкнул дядька, бросив вожжи и целясь в меня из двустволки. Мне ничего не стоило снять его одним выстрелом, но это сейчас мне даже и голову не пришло. Не спуская глаз с пальца на спусковом крючке, я сымитировал прыжок на своего отчаянного дядьку, а когда палец этот чуть дрогнул – рухнул на траву под ноги Карьке. Грохнул залп сразу из двух стволов. Облако картечи прошло где-то совсем рядом. Я подскочил как мяч и выхватил ружье из рук дядьки.

– Где Гриша? – спросил слабым голосом Вениамин Тихонович, снова силясь приподняться на руках. – Вы обещали…

– Где, сволочь, парнишка? – снова рявкнул дядька, пытаясь полоснуть меня уже кнутом. Они не боялись меня, и я почувствовал невольное уважение к ним.

Значит, не все еще, подобно мне, прогнулись под напором садистов-реформаторов. Значит, эти так называемые либеральные реформы не выветрили еще до конца в людях их лучшие качества: доброту, бескорыстие, готовность положить голову за ближнего. Даже если это последние из могикан.

– Все в порядке! – сказал я, легко увернувшись и от кнута. – Гриша жив и здоров. Я еще утром освободил его. Честное слово! Он там… на берегу, с матерью и братом… И еще! Честное слово, я рад, что вы живы… Вы даже не представляете себе, как я рад…

– Зачем вы это сделали? – прошептал с болью в голосе Вениамин Тихонович. – Ну зачем?

Я криво усмехнулся. Да и что я мог сказать ему, закостеневшему в своих благодетелях «совку». Что время сейчас такое – убивать и грабить, наживать первоначальный капитал. Дикий капитализм называется. Человек человеку волк, Боливар двоих не выдержит и все такое.

Мерзость. Конечно! Но не я составлял и навязывал стране правила игры. Я по ним лишь играю. Потому что прогнулся и промолчал. Я не прав. В любом случае…

– Зачем ты это сделал? – остывая, тупо, как эхо, повторил дядька. Я лишь пожал плечами. Ну, не убеждать же мне их, в самом деле, что преступник – это сейчас звучит гордо. Ведь переступить черту, отмеченную Богом, дано лишь избранным. И именно поэтому они правят и этой страной, и этим миром…

К тому же, повторю, несмотря на, казалось бы, железную логику, я ощутил себя полнейшим ничтожеством. И я снова промолчал. Лишь зашвырнул ружье подальше и полез в машину.

Мне удалось оторваться от своих преследователей тогда, удается и по сей день. Это не просто. По моим следам, дыша в спину, идут и милиция, и люди Мясника, и спецназ – друзья «оборотней», и Анатолий.

Вот что значит позволить себе небрежность, пококетничать, посентиментальничать, распустить, словом, сопли и не сделать всего лишь один выстрел – контрольный… В голову Вениамина Тихоновича. Все проблемы от элементарного разгильдяйства. Значит, я не такой уж и супермен, как полагали многие, в их числе и я сам.

Но это лишь ворчание, и не более того. Хоть я и не воспользовался шансом остаться человеком и спасти свою душу (это было бы самоубийством, да и две тонны серебра сыграли свою роль), я почему-то ни разу не пожалел о несделанном выстреле. Наоборот, меня всякий раз наполняет радость, когда я вспоминаю, что, изменив себе и законам жанра, я так и не сделал контрольный выстрел.

Ведь благодаря этому Тихонович проживет на белом свете еще месяц или два. Кроме того, он успел, как мечтал, принять крещение, причаститься, успеет собороваться, а Анатолий давно освобожден из-под стражи «за отсутствием состава преступления».

В чем, черт побери, дело? Неужели накопление первоначального капитала не главное в жизни, а человек человеку все-таки не волк?

С тех пор прошло, страшно подумать, семнадцать лет. Я был на похоронах своего коллеги и наставника Сухарева Вениамина Тихоновича и довольно хорошо помню их. Толпа родственников, учеников, коллег, односельчан, венки. Речи искренние, со слезами на глазах и для галочки о том, что память о покойном сохранится навеки в людских сердцах. Рыдающая вдова, плачущий Ванечка, глотающий слезы Гриша, безутешные старики родители. Все как обычно.

Из необычного запомнилось следующее. Гроб на веревках опустили в могилу, по крышке застучали комья земли и глины. Перекрестившись и бросив в могилу несколько пригоршней земли, из толпы выбрался элегантный смуглый красавец Зуев Валерий Петрович – я хорошо знал его. Отойдя в сторону, он тщательно вытер руки белоснежным носовым платком.

Чуть позже, слегка прихрамывая, к нему присоединился незнакомый мне здоровенный мужчина с тяжелым властным взглядом карих глаз, толстой нижней губой и мощным, выдающимся вперед подбородком. Оставив мать, брата и деда с бабой у свежей могилы, к ним метнулся Гриша.

– Папа простил его! – давясь слезами, выкрикнул он. – А вы?

– Я в жизни н-никого не прощал, – чуть заикаясь от волнения, торжественно произнес Зуев.

– А меня и Сам Бог не заставит простить его, – прорычал незнакомец. – Каждую ночь снится.

– Тогда встретимся, – просветлев лицом, растроганно проговорил Гриша.

– Обязательно! – заверил его Валерий Петрович.

– Да уж… – выдохнул незнакомец.